иудея. А тот не вышел и даже не велел вынести Ему воды, но из окна своего дома выкрикнул: «Ступай, куда шёл! Отдохнёшь, когда вернёшься!» – и засмеялся. А Тот, Кого вели на казнь, поднял глаза и заклял: «Вот и ты ступай без отдыха, пока не приду обратно!» С тех пор вечному жиду нет ни сна, ни покоя до Второго пришествия. Веришь ли сему?
Рейн шептал свою тайну, еле-еле играя водой где-то за кормой корабля. Звёзды в небе и зеркале реки то зажигались, то гасли.
– Веришь? – искушая, повторил Скиталец.
– Спаситель не мстит, – Евтихий ответил. Он вынес взгляд Прорицателя, хотя ночью, под звёздами, этот взгляд ощущался почти физически. – Бог не мстит, – он повторил.
Скиталец откинул назад голову и облегчённо обнажил зубы. Два или три судорожных вздоха обознáчили его смех. Усталый смех, невесёлый.
– Я рад за тебя, а ведь многие верят этой злой сказке. Верят, и из-за этого не могут ко мне присоединиться.
– А это нужно? – снова короткий вопрос.
Снова три слова-мгновения, и уже не месяц – месяц успел зайти! – а тусклые звёзды мерцают в глазах Прорицателя. Рейн за их спинами шепчет и в шорохе волн выдаёт свою тайну:
– Всё было не так, – шепчет Прорицатель. – В тот день Его избили плетьми, и Его кровь смешалась с Его слезами. Он упал на пороге суда, а тот другой… Тот другой был просто привратником и на выходе подавал судьям их трости и палки. Падающему он подставил плечо и вытер с Его лица кровь, пот и слёзы. Веришь? Веришь, что милосердный иудей жив до сих пор, скитается и помогает страждущим?
Звёзды медленно гасли – это бесцветные облака затягивали собой небо и зеркало вод Рейна. Рейн вздыхал за кормой, и его тайна скользила во тьме куда-то вниз по течению.
Евтихий медленно подобрал слова:
– Ты не злодей, Агасфер, – он развёл руки, словно прося его простить. – Но ты и не Апостол любви и праведности.
– Ну да, да! – обрадовался Чернобородый. – Ты был бы наивен как младенец, если бы поверил в меня как в бродячего святого волшебника. Такие нежные душой люди ко мне присоединиться не могут. На мой корабль приходят лишь те, кто как и я любит свободу.
– Свободу от чего? – тихо спросил Евтихий.
Опять прозвенели три слова-мгновения. Скиталец смешался.
– От близких, от долга, от обязательств? – помог Евтихий. – Или от страсти, от зла, от порока?
Они говорили так ещё долго. Тучи проступили в небе, а воздух стал серым, берега же и воды Рейна окутал туман. Невидимый Рейн шептал, а берега напрягали слух, чтобы уловить хоть одно слово.
– Всё было не так! – Чернобородый морщил лицо и вспыхивал глазами. – Был некий кузнец, он ковал для горожан разную мелочь. В тот день, в тот роковой день он выковал на заказ четыре гвоздя. Да-да, четыре гвоздя! А Он, Кому предназначались те гвозди, предрёк: «Ты будешь вечно скитаться и подковывать лошадей странников!» Нет… Всё было не так… Был вор, был мелкий воришка, мошенник, совсем паренёк. В день казни он шарил по котомкам зевак, но смог украсть только гвоздь у одного палача. Гвоздь из тех четырёх! И Тот разрешил: «Ступай по свету, воруй вволю, будь частью народа-скитальца!» Нет… Всё было не так… Бродяга-актёр веселил толпу и отвлекал палачей и стражу, чтобы не мучили Его, а Он сказал: «Странствуй и весели всех, пока не приду опять!» Нет, нет… Гадатель, нищий оракул, в тот день взглянул и поразился линиям жизни на пробитых ладонях: «Владыка жизни! Ты был, Ты есть и Ты грядёшь снова!» – «Гадай все века. Прорицай, что было и будет!» Чему из этого веришь? Чему? Ответь.
Евтихий прищурил глаза. Прорицатель показывал ему свои руки – тяжёлые руки кузнеца, но с пальцами тонкими и гибкими, как у музыканта или как у ловкого вора.
– Опыт научил меня, – осторожно сказал Евтихий, – что если одно свидетельство противоречит другому, то, всё равно, оба они в равной мере могут быть истинны. Просто свидетели рассматривают факты с разных углов зрения.
– Да, ты бы мог присоединиться ко мне в моём странствии! – Агасфер восхитился. – Ты ответил на три вопроса и выдержал испытание.
Евтихий промолчал. Перед ним стоял человек, повидавший едва ли не восемьсот лет за прожитые им три десятилетия. За эти годы – или века? – он должен был и повзрослеть. Сколько же ему было тогда? Евтихий силился угадать его возраст.
Прорицатель усмехнулся:
– Не надо быть великим Провидцем, чтобы понять твои мысли. Мне было пятнадцать, и я был мальчишка! Глуп, честолюбив и слабоволен. Я служил у кузнеца подмастерьем, я голодал и побирался на рынке разными фокусами и гаданием. У ротозеев я воровал – не скрою. Ведь я вечно, вечно был голоден.
Так они говорили, и за те часы, пока корабль покачивался на Рейне, туман над водой сменился дымом от костров бродяг, рассевшихся на берегу. Тень от мачты медленно ползла по настилу корабля от правого борта до левого.
– Все думали, что я – египтянин, но я говорил по-персидски и имел персидское имя Агашферош. А иудеи не любили не египтян, ни персов. Только Тот, Кого вели распинать, меня пожалел. Я не забуду Его взгляд. Жалеть надо было Его, а Он жалел Сам. Этим взглядом, одним Своим взглядом Он дал мне возможность всё в жизни успеть. Понимаешь меня, нет? Успеть познать мир, саму жизнь, себя самого.
– Успеваешь? – коротко спросил Евтихий.
Рейн вспенился водоворотом, вода забурлила вокруг якорной цепи корабля. И снова всё стихло. Прорицатель старательно подавил в себе досаду.
– Моя жизнь, – пряча в голосе желчь, сказал Агасфер, – моя особая, ни на что не похожая жизнь была моим даром. Я тоскую, горюю и томлюсь. Меня мучают встречи с людьми и скорые расставания. Я позабыл, как выглядит круглая луна – вместо неё всегда висит этот жалкий огрызок. Но зато… я как никто другой жду Его возвращения. Я – счастлив! Эту подаренную мне особую жизнь я ни на что не променяю.
Тень, наконец, пересекла палубу и утонула за левым бортом корабля. Бродяги на берегу уже подносили ко лбам ладони, когда смотрели на западный берег. Седой Рейн рассказал, наконец, свою тайну.
– Послушай меня, монах… – попросил Прорицатель.
– Стой, – перебил Евтихий. – Ты уже второй раз называешь меня монахом. Почему? Пророчествуешь…
– Да ты сам на себя посмотри, – Гадатель усмехнулся. – Ты же одиночка. Ты в жизни не обретёшь ни семьи, ни дома. Поэтому слушай меня, монах! Моя судьба станет моим благословением тогда, когда я сумею подарить благо вот этим моим людям, – Прорицатель показал на берег с кибитками и бродягами. – Если ты, Евтихий Медиоланский, мне до сих пор не помог в этом деле, значит я – дурной прорицатель, а Сам Спаситель ошибся, когда дарил мне особую жизнь. А Он ошибиться не может, – заключил Агасфер. – Ведь так?
– Кто они? – Евтихий жёстко спросил. – Кто эти люди?
Синева в небе исчезла, золотой отблеск погас. Над берегом снова зажглась молодая луна. Она не прибавилась в своём росте. Всё тот же серпик. Скиталец тяжело вздохнул и выговорил так, словно кто-то сдавил ему горло:
– Силён же ты, монах, задавать невыносимые вопросы. – Скиталец приблизился, месяц дважды отразился в его зрачках. – А ты думаешь, что три десятка моих лет я жил в девственности одиноким затворником? Да я восемь ваших столетий жил в своё удовольствие и менял женщин! Сколько их потом прокляли меня, а сколько – благословили, знает лишь Он. Только Он и знает… Евтихий, все эти люди – моё племя, мой народ, моя кровь.
Ночь окутала корабль на Рейне. Плещущий Рейн выдавал последнюю свою тайну.
– Они… – вдруг понял Евтихий и резко глянул на берег, во тьму, в ночной мрак. – Твои дети?
– Они – внуки моих правнуков, – выговорил Агасфер. – По праву наследства им достаётся мой дар Скитальца и Прорицателя. Они, как и я, бродяги, артисты, гадатели, кузнецы и мошенники.
Два человека стояли на корабле среди безмолвного Рейна. Эти двое говорили так долго, что звёзды снова начали гаснуть. В ту ночь величавый Рейн не шелестел волной и не звенел якорной цепью. Он уже рассказал все свои тайны. Светало.
– Ты им помог, я тебя спрашиваю? – властно переспросил Прорицатель. – Или я ошибся в тебе, Евтихий? В этой игре слишком велики ставки. Я ставлю весь мой народ. Что ставишь ты?
Евтихий не ответил. С рассветом – с первым его проблеском – Прорицатель сошёл с кормы корабля в лодку. Евтихий последовал за ним. Оба они, взяв по веслу, гребли к берегу.
– Как ты думаешь… – вырвалось у Скитальца, – это счастье для них – разделить со мною мой дар?
– Он знает. Знает лишь Он, – ответил Евтихий.
– Ах ты, дерзкий монах…
На берег Евтихий ступил первым. Прорицатель остался стоять в своей лодке.
20.
«Буттадей, Buttadeo, что значит «Ударивший Бога» – второе имя вечного странника Агасфера. Имя сохранилось в итальянских преданиях, но любопытно, что рассказ о его преступлении и проклятии из фольклора исчез. Буттадей раскаялся и стал добрым волшебником, выручающим из беды несчастных.
Так ли всё было? Нет, не совсем так. Или совсем не так…»
(Легенда о Буттадее. Путевая книга «Летучего»).
Шорох пролетел по дубам: это пробежал ветер, а в овраге, что рядом с лесом, зашевелились тени от деревьев. Видукинд, герцог Энгернский, не сводил глаз с пересекающей Рейн лодки и с сидящего в ней чернобородого Прорицателя.
– Скиталец, der schwarze Spielmann, это всё-таки был ты. Как же я не узнал тебя ещё на мельнице! Сколько лет? Твоя борода, эта твоя проклятая чёрная бородища сбила меня с толку. Я бы схватил тебя ещё там, под Бахарахом. А ведь раньше ты был безбород, Вечный Скиталец! Что ж так – стареешь?
Сходя на берег, Евтихий выдержал тяжёлый взгляд Видукинда. Герцог глядел сумрачно: под отёкшими круглыми глазами у него чернели тени.
– Что смотришь на меня и не опускаешь глаз, миланец? Ненавидишь?
За плечами Видукинда – вдоль леса и по оврагам – чернели шерстяные котты его воинов-саксов. Пешие и конные воины, рядовые и знать. Кнехты опирались на топоры, вечное оружие германских варваров. Избранные аристократы держали руки на рукоятках мечей.
Стоял сентябрь. У Евтихия учащённо билось сердце. Он поднимался на борт корабля ещё в августе, теперь же – сентябрь. Следующее новолуние. Двадцать девять дней улетели в небытие.
За этот срок Видукинд разыскал на берегу Рейна стоянку гадателей, окружил и занял её. Гадатели сидели теперь на земле и жались к обломкам своих кибиток. Мужчины и женщины – отдельно. Дети – особой кучкой в оврагах. Всё как в прошлый раз, как в том лесу. А вокруг – всадники, кнехты, отточенные топоры и мечи.
За их спинами маялись в цепях и колодках узники Эресбурга с серыми как камень лицами. Там среди них – и Лора Лей. Евтихий отыскал её взглядом, едва вышел из лодки Скитальца.
На склоне высокого берега – в пятнадцати саженях от Рейна – были привязаны к столбам старая Мэб, Тал Иесин и пастух Петер-Рип. Их фигуры были обложены сухим валежником, а рядом стояли саксы Видукинда с зажжёнными факелами. В глазах Тала Иесина Евтихий вдруг увидал слёзы: честный Томаш беспрерывно повторял две своих строчки:
Я знаю золото. Оно сияет, о Мэб, как твои косы,
Сияет, искрится. Но твои косы – ярче.
– Зачем я тебе, Видукинд? – послышался голос. Скиталец не выходил из лодки, он опирался на весло, уткнув его в днище и тяжело на него навалившись.
– Эх, вечный Скиталец, – герцог с лицемерием вздохнул, – кончились твои никчёмные странствия. Я предлагаю тебе размен: вот, я
