На реках Вавилонских

поздний час, открылись, и на дворик вплыл паланкин с малиновыми кистями. Невольники бережно поставили его на землю, полог откинулся, из паланкина вышел Муса аль-Бармаки. Муса изобразил на лице радушие и двинулся к Евтихию. Рабы торопливо поднесли блюдо с источающим аромат виноградом и уже знакомый Евтихию столик с шахматами.
– Угощайся, румиец! Спелые грозди умоляют тебя отведать их, – Муса широко улыбался. – Я хочу, чтобы ты стал мне другом. Я видел, ты ничего не ел у визиря.
Евтихий не ответил, но, подчёркнуто потянув время, пошёл навстречу. Муса развёл руки, разрешая обнять себя в знак примирения. Рабы куда-то исчезли. Евтихий сел под старой акацией на принесённые подушки. Муса опустился слева от него, выказывая дружбу и расположение.
– Послушай, – Муса чуть тронул его за плечо. – Евтихий, я сильно огорчил тебя, понимаю. Прости. Это я подсказал Джафару вспомнить всё плохое о твоей стране и твоей царице. Видишь, я прошу у тебя прощения! Не хочу, чтобы ты осуждал нас, приписывая мне или моим братьям коварные намерения.
Евтихий без улыбки приподнял бровь и… стал расставлять на шахматном столе фигуры.
– Прости, – настойчиво повторил перс.
Евтихий безошибочно восстановил игру, оставленную на столе в прошлый раз. Бармак удивлённо качнул головой.
– У тебя добрая память, – он кивнул на шахматы. – Или ты помнишь только хорошее?
Игра продолжилась. Они молча двигали по столу оставшихся аспов, пилов, руххов и визирей. Рождалась позиция, в которой фигуры последовательно защищали одна другую, атакуя при этом визирей соперника.
– Ты не огорчил и не обидел меня, – выговорил Евтихий. – Всё, о чём говорил Джафар, я прекрасно знаю. Разумеется, это больно вспоминать… Но это – моя родина, Муса! – Евтихий, наконец, вскинул глаза.
Муса, напротив, опустил взгляд. Он рассматривал игровой стол и фигуры. Стоит одному из них решиться на размен визирей, как со стола слетит почти вся армия.
– Помню, в наш дом ворвались солдаты Копронима, – Евтихий двинул по столу всадника. – Я был ребёнком. Помню, как в тот день убили деда и бабку, размозжив им головы семейной иконой. Я храню эту икону, она в моей комнате.
Он ненадолго умолк. Шахматы напоминали, что талант стратега порою кроется в том, чтобы не начинать самоистребляющий бой первым.
– Иконописцам отрубали руки и выкалывали глаза. Иконы сжигали, рубили топорами, соскабливали с досок. Женщины в отчаянии бросали иконы в море, и я видел, как непоруганные они плыли по водам, пока солдатня истязала их хозяек. Влахернский собор ободрали от фресок и расписали ипподромными скачками, фривольными сценами бани и орнаментом из плетей горошка. Собор стал похож на овощную лавку. Скажи, зачем же отец с матерью сберегли дедову икону, залитую его мученическою кровью?
Фигуры рвались в бой. Один неверный ход, толика неумения просчитать игру на пять, шесть, восемь ходов – и битва проиграна.
– Мне трудно об этом судить, Евтихий, – осторожно заметил Муса. – У меня другая вера.
– Я знаю. Вера в Неизобразимого Бога, который так и не стал человеком, – Евтихий передвинул по столу шаха, превращенного резчиком из человека в безликую коронованную условность. – В церквях стали хранить дрова и овощи. Монастыри закрыли, в них разместились казармы. Копрониму и его генералам требовались солдаты, а не отшельники! Монахам под страхом выкалывания глаз велели жениться и идти на службу. Скажи, можно ли любить власть, если она бесчеловечна? – Евтихий ещё держал в руках обесчеловеченого шахматного короля.
– Зачем? – Муса не ответил, понимая, что вопрос, скорее всего, риторический. – Зачем – любить?
– А Бога? – тихо спросил Евтихий. – Который не захотел стать Изобразимым?
Муса сосредоточенно изучал положение фигур. Он не стал напоказ выражать веру, выхватывая из рукава чётки и шепча «Astagfirullahi!» Евтихий мысленно похвалил его сдержанность.
– Константинополь – это город казарм, – припомнил Евтихий. – Я счастлив, что мы жили в Никее. Копроним дважды раздевал донага патриархов, усаживал их задом наперёд на ослов и вёз по ипподрому под свист и плевки собравшейся черни. Однажды он вывел на позор сотни монахов и монахинь – парами, в бесстыдных срамных одеждах, их повели в цирк жениться друг на друге. Чернь потешалась! Чернь воспевала Говнюка-Императора.
Бармак сходил резко и неожиданно. Рухх-колесница пересекла поле и остановилась, чтобы грозить шаху-королю Евтихия тогда, когда все фигуры будут сметены с доски взаимными ударами.
– Евтихий Медиоланский! Ты собрался меня уговаривать? Или я уговариваю тебя служить Бармакидам? К чему эти речи!
– По-моему, Бармак, ты преследуешь своими речами особые цели, – сузил глаза Евтихий.
– Ах, какие громкие фразы! – просмаковал Бармак и усмехнулся. – Императрица Ирина слаба здоровьем, ой, как слаба. А у вас ловко выбирают императоров из числа военных и аристократов. Решай. Способна ли ваша элита подарить стране процветание?
Евтихий насторожился. Он промолчал, испытывая взглядом Мусу. Тот показал зубы в усмешке:
– Не лучше ль твоему народу принять, – он сделал паузу, – покровительство Халифата. И веру Пророка? Эй, я не настаиваю! – он вскинул руки, смеясь и сдаваясь. – Необязательно Халифата, я пошутил! Это может быть покровительство франкского короля Карла, твоего единоверца. Ход за тобой, друг! Ход за тобой.
Муса несколько раз показал толстым пальцем на шахматный столик. Лишённые человеческого обличья фигуры поблёскивали на солнце.
Солнце уже зримо коснулось своим краем запада, Магриба… Евтихий остался один размышлять над ходом в шахматной игре.

22.
«Песнь о Роланде. Французский героический эпос, поэма об отступлении войск Карла Великого из Андалусии. Основана на подлинных событиях 777 года. Рыцарь Роланд (его прототип – бретонский маркграф Хроутланд), прикрывая своим отрядом отход королевской армии, попадает в засаду посреди ущелья Ронсеваль. Роланд погибает, но трубит в серебряный рог, успевая предупредить Карла о вероломстве врага…»
(Чудотворный огонь Вахрама. Из истории книг).

Всю ночь Евтихий думал над словами Бармака.
Из окна тянуло осенним холодом. В лицо Евтихию светила луна, а на стене между дедовой иконой и семисвечником Ицхака сиял лунный прямоугольник, весь в частую сеточку от косой оконной решётки. Евтихий вставал и смотрел из окна во двор. Под утро – а может, и среди ночи – он нечаянно разбудил Ицхака. Толмач заворочался и что-то в полусне крикнул на одном из ведомых ему языков.
Евтихий подошёл и потряс его за плечо.
– Исаак.
– М-м?! – вскинулся тот, тараща на лунный свет глаза.
– Исаак, что на самом деле произошло в Ронсевальском ущелье?
Ицхак поднялся и сел на кровати, спросонья потёр глаза руками.
– Ты чего, грек… ты – сумасшедший? Будишь по ночам…
– Что было в Ронсевале, Исаак? Вижу, это важнее, чем все ошибки аль-Фадла. Ну же, проснись! Вспомни для начала, кто правил в Багдаде, а кто – в Магрибе, – он подтолкнул Ицхака. – Начинай!
– Уф-ф! – Ицхак затряс головой, просыпаясь. – В Багдаде… В Багдаде был жив старый халиф. Аль-Махди, отец нынешнего… А в Магрибе… – Ицхак передёрнул плечами и подавил зевок. – Ну, в Андалусии был самозванец Абд ар-Рахман, беглец от здешней расправы. Он омейядской крови и стал халифом, когда с мятежниками повыгонял из Андалусии законных эмиров.
– Тогда один из них, – направляя, подхватил Евтихий, – сарагосский эмир Ибн ал-Араб бежал на север за помощью к Карлу. Да продолжай же!
Ицхак выдернул из-под кровати туфли – здесь спали низко, почти на земле, – и нацепил их на босые ноги. Сел по-персидски, кутаясь в покрывало.
– Ну да… – соображал он. – Карл помогал одним сарацинам воевать против других сарацинов. Сарагосу взяли, эмира восстановили. В общем, так зародился союз Аббасидов и Карла против Омейядов и Кордовы.
– И? – торопил Евтихий.
– Началось восстание германских саксов, и Карл бросился выводить армию из-за Пиренеев.
– Это я знаю, – не вытерпел Евтихий. – Роутланд прикрывал отход и погиб, попав в засаду. Что дальше?
– Чего ты хочешь узнать-то? – удивился Ицхак. – Засада была не сарацинская, напали христиане-баски. Кто-то навёл их в расчёте на сарагосские трофеи.
– Помимо обычных трофеев, – Евтихий наклонился, чтобы в темноте увидеть глаза Ицхака, – помимо золота и оружия, что ещё вывозил отряд Роутланда? Например, что-то, найденное на особицу где-нибудь в тайниках или в горах…
– Ай, вон, о чём ты, – Ицхак покачал головой. – Говорят… Ну да, говорят, только это всё слухи, – он поспешил отречься, – что в одной из пещер в горах отряд наткнулся на старинные… вещи. На некую полуистлевшую книгу и… то кольцо, – Ицхак до шёпота, сбавил голос.
– Ах, всё-таки, кольцо, – отметил грек.
Евтихий отошёл к решётчатому окну, пытаясь связать мысли в одно целое.
– Кольцо, ну да, – осторожно повторил Ицхак, – оно же по твоей части. Слушай… Маркграф Роутланд погибал от ран и трубил в рог. Веришь ли, его рог доподлинно слышали в ставке у Карла. А ещё, говорят, – он заёрзал на топчане, – будто бы рог услышали и в далёком Аахене на Рейне. Это кольцо, это оно переносило звуки! – вырвалось у Ицхака. – Оно вообще чутко к желаниям умирающих.
– Ах, к желаниям умирающих, – удовлетворился Евтихий. – Или тех, кто думает, что умирает? Какое совпадение… Какое странное кольцо! Я так понимаю, что Карл вернулся, вывел из ущелья раненых и заодно вынес найденные Роутландом… артефакты. Так их назовём? Или предпочтёшь другое именование – амулеты, талисманы?
– Терафимы, – отвернулся Ицхак.
Евтихий помолчал, время от времени кивая головой.
– Терафимы. Так зовут амулеты в иудейской магии. Ты полагаешь, эти вещи имели какое-то отношение к евреям? Ты сам-то их видел? – он вздохнул. – А? Исаак…
Ицхак зябко укутался в покрывало. Обронил будто бы без всякой связи:
– Та книга была на иврите… А у Карла не нашлось переводчика. Я через несколько лет читал её. Там огласовки как у сефардского наречия, ну, ты этого не знаешь, так говорят андалусские евреи, – заторопился Ицхак. – А я знаю, я андалусец, но…Это какой-то не такой сефард. Что-то не так – то ли в словах, то ли в их порядке. У нас так никогда ещё не говорили. Но мысли – мысли глубокие, чёткие. Будто писал философ. Эта книга… она – чьё-то послание царю Соломону.
Он выдохнул эти слова и замахал руками, запрещая себя перебивать. Но Евтихий молчал и даже не шевелился.
– Мне дали два куска, – зачастил Ицхак, – две тетрадки из книги. Несколько листиков. На одних так горько говорилось о бедах моего народа, что я плакал. Плакал, а листы от слёз рассыпались – такие они ветхие. А в другой тетрадке была тайная мудрость, философия. Нечто об огненных письменах и о свойствах огня. Якобы из огня сотворена плоть ангелов и… джиннов, то есть огненных гениев. А ещё о сосуде, в котором спрятаны и накрепко заперты огненные записи обо всех тайнах мира. Это как бы светильник, и его можно зажечь только кольцом Соломона! Это так несбыточно, – Ицхак принялся ломать руки и потирать пальцы, – и так маняще, Евтихий!…
Утренний ветер залетел в окно, Ицхак поёжился, а Евтихий, о чём-то раздумывая, присел на лежанку.
– В Кордове, конечно же, узнали о находке Карлом таких… артефактов? – Евтихий не столько спросил, сколько принял как данность.
–