На реках Вавилонских

вчерашний уличный рассказчик. Сказочник усталым голосом пытался заработать на кусок хлеба:
– …и вот бедный сирота, – тянул сказочник, – вошёл в изумительный дворец, и тогда его, несчастного, встретили три прекрасноликих брата и спросили: «Чем тебе помочь, о добрый юноша?» – «Кто же вы, о щедрые и добродетельные?» – поразился он их великодушию. «Мы – Бармакиды, – ответили добрые братья. – Проси, что тебе нужно, ибо твои беды закончились…»
Сказочник пересказывал оплаченную дворцом повесть, а народ шнырял туда и сюда, не останавливаясь и не платя денег за продолжение. Сказочник, досадуя, кряхтел, и Евтихий понадеялся, что Муса Бармак платит ему гораздо щедрее.
Сказочник, оборвав себя на полуслове, перескочил на другую сторону улицы. Сочтя, что на той стороне удача доступнее, он завопил во всё горло:
– Расскажу новую несравненную повесть о том, как пропала прекраснейшая Бедр аль-Будур! Пропала с золотым дворцом и всем его сокровищем!
Ибрахим ибн Джибраил замер и развернулся на месте лицом к болтуну, тыча в него скрюченным пальцем:
– Немедленно заткни его! – выкрикнул каранбийцу. – Это – зандак! Хуже того, это – ширк, многобожие!
Охранник кинулся к рассказчику, вытаскивая на ходу меч, но сказочник метнулся ему под ноги, тотчас вскочил, бросился навстречу Ибрахиму и налетел на подставленное плечо Евтихия. Евтихий на мгновение сжал его локоть, заглянул в отчаянные глаза… и тычком в бок послал его в торговые ряды, где и так полно было народу – продавцов и покупателей.
– Куда ж ты его, – охнул Ибрахим, бросаясь следом, – уйдёт же… – Евтихий успел придержать его:
– Остынь, Ибрахим, остынь, – посоветовал. – Пусть себе уходит. На всё Божья воля, согласись! Этот малый и вчера ловко ушёл, его выручило появление какой-то святой Фатимы.
– Что мне их Фатима! – не останавливался Ибрахим. – Она – шиитка, – шипел он. – Загородная отшельница, которую олухи чтят за святую. Лечит наложением рук! Это – зандак, ширк, многобожие. Нет воли, кроме воли Аллаха…
Время было упущено. На рынке, на улицах, на перекрёстке поднялась сутолока. Кто-то закричал: «Михна-а! Михна-а!» Люди разбежались. Хозяева разбитых и опрокинутых лотков ругались, причитая и подсчитывая убытки.

9.
«Квартал аль-Карх. Район Багдада, расположенный на западном берегу Тигра. Населён как арабами, так и персами – преимущественно шиитами по вероисповеданию».
(Чудотворный огонь Вахрама).

Каменные лачуги аль-Карха наползали одна на другую, выставляя на улицу лишь задние стены, кое-как сложенные из булыжников и промазанные кизяком с извёсткой. Ибрахим протиснулся в один внутренний дворик, давя сапогами песок и серый щебень.
– Нам сюда! – позвал он.
Со старой односкатной крыши на двор лачуги сползали глиняные ошмётки. Крышу, как видно, не раз латали, замазывая прорехи лепёшками сырой глины. Через приоткрытую дверцу Ибрахим сунулся в темноту лачуги. Раздались грохот и женский крик, на порог выкатился расколотый кувшин. Каранбиец ругался и сыпал проклятьями. Евтихий вошёл следом. Ибрахим держал за плечи испуганную немолодую женщину со сморщенным, как сушёное яблочко, лицом и узенькими, как у жителей страны Тан, глазками.
Китаянка… Маленькая женщина непрестанно кланялась, повторяя по-арабски:
– As-salam aalaykum, in shaa Allahu! As-salam aalaykum.
Глаза Евтихия привыкли к потёмкам, он окинул взглядом лачугу. Внутри – земляной пол, голый камень и вонючие циновки. Посередине сложен очаг. Воду кипятят в бурдюке, а топят сухим верблюжьим навозом.
Начинать разговор следовало как можно веселее, чтобы вконец не запугать женщину, но достаточно строго, чтобы не уклоняться в сторону.
– Эй, и тебе – салям, хозяюшка. Ты что же – мусульманка?
Китаянка, не переставая, кланялась.
– О да, – кланялась она, – мусульманка я. Мой покойный муж, мой Абдаллах, тоже мусульманин. Мы – правоверные, да.
– Неужели! – Евтихий знаками показал Ибрахиму, чтобы отпустил женщину. – Абдаллах, значит? Исламское имя. А как звали мужниного отца? Да и твоего отца, кстати.
Женщина замерла, точно прикусила язык, и перепугано вытаращилась на Ибрахима.
– Она стыдится назвать их нечестивые имена, – пояснил Ибрахим. – Они с мужем mawali, военнопленные. Первыми в семье приняли ислам, за это им подарили свободу. Хвала Всевышнему!
Ибрахим явно гордился успехами просвещения неверных. А женщина, наконец, обрела дар речи:
– Мы хвалим пророка Мухаммеда – да благословит его Аллах и да приветствует, мы хвалим праведного имам-халифа Али – да будет доволен им Аллах. Мой муж был за Али, он был шийят-али, он и сына назвал в память Али, да, в память Али – Али ад-Дин.
– Где же он сам? – остановил Евтихий. – Сынок-то твой где? Али ад-Дин.
– Нету дома, – кланялась китаянка, – дома нету, совсем нету.
Ибрахим грубо встряхнул её:
– Выкладывай! Всё, что с ним было, сама выкладывай.
– Всё, что с ним было, о да. Всё, что было, – кланялась китаянка. – Али гулял, до вечера гулял, по базару гулял. А прибежал, радостный, и смеётся: – «Брат отца нашёлся!» – кричит. Я говорю: – «Какой брат отца? Нет у тебя дяди. Вот как Аллах велик – нет никакого дяди!» – «Есть, – говорит, – он дал мне десять дирхемов!» А мы люди бедные, слабые. Али кормить надо. Десять дирхемов! – женщина качала головой и воздевала руки к небу. – Я говорю моему мальчику: – «Али, твой дядя умер до твоего рождения…»
Евтихий, сузив глаза, испытующе смотрел на неё. Коротко глянул на Ибрахима, точно спросил: «Этот их дядя… Он важен?» – Ибрахим молча прикрыл глаза.
– Ты его видела, женщина? Этого самого дядю, видела? – спросил Евтихий.
– О да, видела, о да, – та продолжала кланяться. – Он пришёл, на другой вечер пришёл. Так плакал, так убивался о брате! – «А где, – спрашивает, – он сидел, а где лежал?» – и опять так горевал, так горевал. Я даже не сдержалась: – «Хватит, – говорю, – так убиваться». А он для Али новую одежду принёс, и шербет, и фрукты в гостинец. А как ругал-то Али, как воспитывал! – умилилась женщина. – «Ты почему не слушаешься? – кричит. – А? Почему мать не слушаешься?» Ой, я так рада была, так рада. Хоть один родной человек нашёлся, что им теперь займётся! Пропадает, ведь, Али, учить его некому…
Она всплакнула, отвернулась, что-то залопотала по-своему, по-китайски, вытирая лицо рукавом платья.
– Как же так? Ты говоришь – родной человек, – Евтихий подошёл к ней. – Кто же он? Дядя или не дядя – мальчику-то?
Женщина мелко пожала плечами:
– Был ведь у мужа брат, был, я знаю. Но ведь он умер? – она спросила Евтихия, будто сама сомневалась.
– То есть, это вовсе не брат твоего мужа? – уточнил Евтихий. Китаянка опять сжалась и начала кланяться:
– Он так заботился о мальчике, так заботился! Как же – не дядя, как же – не брат мужа? Муж мне сказал: – «Брат умер». А я и не видела, совсем не видела.
– Ты хочешь сказать, – не отступал Евтихий, – что этот человек вполне мог оказаться и дядей твоего Али. Выходит, это так?
– Выходит? – испугалась женщина и вдруг сказала прямо противоположное: – Это только мой муж сказал, что какой-то брат у него был. А я сама его и не видела!
Евтихий покачал головой. Час от часу не легче… Он отошёл к двери, где было светлей и больше воздуха.
– Кем он был-то – твой муж, а, женщина? – окликнул он китаянку.
– Портной он был, хороший портной, – кивала китаянка. – А дядя-то мальчика уж так ругал моего Али, уж так воспитывал, – женщина благодарно прижала к груди руки. – «Отец твой, – говорит ему, – хороший портной был, а ты учиться не хочешь! Ай, стыд какой», – говорил. А он у меня не хочет, – жаловалась женщина, – совсем от рук отбился, с утра до ночи с бездельниками в кости играет, проигрывает. Сколько, чем отдаёт – не знаю, ой, не знаю. Хотела в ученики к портному отдать – ой, жалко, сердце кровью обливается. Портной-то его бить станет, воспитывать.
– Ну-ну, дальше, – поторопил Евтихий.
Женщина коротко глянула на Ибрахима и закивала головой:
– «Учись! – дядя говорил. – Учись! Хочешь, – говорил, – в ученики тебя пропишу, но не к портному или ткачу, а к купцу!» Мой Али обрадовался, засмеялся – купцы же ничего не делают, только ходят и бархатные одежды носят.
Евтихий не вытерпел, ближе подошёл к Ибрахиму, сказал одними губами:
– Ты сам-то этого их дядю видел ли?
Ибрахим возвёл глаза к небу.
– Женщина! – позвал Евтихий. – Остановись. Этот ваш новый родственник – дядя или не дядя, он сам о себе что-нибудь рассказывал?
– Рассказывал, – стала кланяться женщина, – очень рассказывал. Он – купец, богатый купец. Он учёный, всё-всё знает, даже писать умеет и счёту научен. Он ездил в Хинд, и в Синд, и в Тан… И в Мекку ездил, и в Мекку! Он – правоверный мусульманин, вы не подумайте! Мы бы не стали говорить с зиндиком. Он ещё говорил: он из Магриба, он с Запада, четырнадцать лет прожил в стране у нечестивых.
Евтихий сузил глаза и наклонил голову:
– К тебе он приходил один-единственный раз?
– О нет, второй раз приходил. Шербет принёс, фрукты, новую одежду. Повёл Али ад-Дина учиться – сначала в баню, потом пить шербет со сладостями, потом на базар выбирать одежду.
– Учил-то чему недоросля? – Евтихий в ниточку сжал губы.
– Тканям на базаре учил. Какие хорошие. Куда за ними идти и куда ехать. И как торговаться правильно. Чтобы не обманули. А потом в третий раз пришёл. В день перед пятницей, перед днём молитвы всех мусульман. С самого утра пришёл…
– Шербет и фрукты пропусти, – попросил Евтихий.
Женщина умолкла, смешалась и вдруг заплакала. Кажется, всё хорошее в её рассказе закончилось. Евтихий несильно ухватил её за локоть и отвёл к двери – подальше от Ибрахима. Китаянка подняла глаза, посмотрела снизу вверх на Евтихия. Он попытался ободрить её взглядом.
– Я так плакала, добрый человек, ой, я так горевала. Он же проклятый увёл моего Али, на целых три дня увёл. Мальчик через две ночи домой воротился. Ой, как я убивалась, как болела. Ведь он избил Али. Мальчик пришёл: и здесь, и здесь… – она руками показывала на лице, где были синяки и ссадины.
– Ты дело говори, глупая! – прикрикнул из-за спины Ибрахим. – Да покороче – у господина мало времени!
– Боюсь, боюсь, – призналась китаянка, – извелась вся. Али ругался, кричал на меня: – «Ты, – кричал, – во всём виновата. Отдала меня этому проклятому!» А он не дядя никакой, он – колдун. А я дальше ничего не знаю, совсем ничего, только боюсь. Не случилось бы чего-нибудь похуже. Порой свет видела из угла Али, треск, будто огонь трещит, и запах – как калёное железо. Боюсь: не к добру это. А мой Али настрого велит не трогать от греха никакие дядины вещи – ни подаренную одежду, ни старый светильник, ни подносы, ни камни, ни деньги. Те десять дирхемов – они так и лежат, так и лежат, я их не трогаю…
Евтихий снова оглядел лачугу. Старая утварь, ветхие циновки, пара рваных башмаков.
– Постой, – он остановил китаянку. – Какие подносы и камни – ты о чём говоришь?
– Ой, не знаю я, – та вздохнула. – Али приносил откуда-то, да, приносил роскошную еду на серебряных подносах. Не знаю, где брал, не знаю, может, у купцов, у дядиных друзей? Вон там, полный угол лежал – цветных камешков и подносов, ярких, красивых. Он их на базар сносил продавать, поднос за один динар. А как-то раз пришёл и бранился на купца: лгун попался. Оказалось поднос-то семьдесят динаров стоит. Нам-то это – на месяцы пропитания! И знай велит