его случайностям; сознаёмся — лишь в этот самый раз однажды они и пригодились). Ручку тоже развинчивать да прилаживать кропотливо не стал: налил противозачаточное водой, перехватил ниткой по скорому, всунул в рыбину, зашил, поставил на трубы в транспортёрной галерее — там всегда рыбу сушили.
Надёжно презерватив от рождения шедевра предохранил — развязался! Наверное, почти сразу. Вода вылилась, чучело перекосилось, скособочилось — мягко говоря! — до безобразия: без слёз не взглянешь! Скрючилось, чуть не в винтовую.
— Ты знаешь, это — как кружок «Неумелые руки!» — крякал Седой в кругу товарищей.
Но венцом моих творений явились, конечно, шлёпанцы «морские»!
— Это тебе надо из ленты транспортёрной — жёсткой — резать. В мукомолке, я видел, кусок оранжевой такой, как на транспортёре, лежит. Сходи — отрежь!
Сейчас! Стал бы я в мукомолку переться да из жёсткой такой ленты стельки мучиться — нарезать: у меня в трюмном тамбуре кусок серо-зелёной ленты — в полосочку! — валялся: мягенький!
Отрезал — по ступне, и, не мудрствуя лукаво, засобачил, не примеряясь, три дырки в треугольном порядке: центральную — на самом краю стельки. Продел, как Витя учил, тонкую, через них, верёвочку — в белый отрезок трубки от электрокабеля, связал — заплёл: кури взатяжку, «Salamander»!
Шлёпанцы вышли на славу! Мало того, что при ходьбе они гнулись, отвисая в шаге до самой палубы, но и все, аккурат, пальцы выходили строго за край подошвы: центральную дырку, у большого пальца, надо же было глубже делать — по месту примеряя.
Обновку оценили все.
— Слушай, ты мне одолжишь свои тапки на заход сейчас — в Аллапуловку! — хохмил ещё один наш Дружок (так его и кликали). — Пойду — когти об асфальт поточу!
Мы как раз заходили на рейд шотландского местечка Аллапул… Спасибо Судьбе, случаю и капитану Андрису Валерьевичу — я увидел кусочек Шотландии, устремлённый в небо шпилями соборов Инвернесс, с башнями замков на зеленеющем валу; озеро Лохнесс и Несси — в лужице у отеля, и изумрудно зеленеющие чертополохом, в ярких розовых крапинах, горные склоны!
Никогда не забыть!
А в катакомбах трюма и рыбцеха другое было. У дружной нашей, многими рейсами спаянной бригады, в которую принят был и я великодушно, раз в две недели, — как только бражка успевала отбродить, — выгонялась самогонка. Моторист Дружок, где-то в недрах машинного отделения, продукт и перегонял. И тогда уж была «свадьба» — всеобщая бригадная попойка. Я, хоть и зазывали товарищи хлебосольно, мероприятие на первых порах игнорировал. Хоть и дико было трезвым взглядом на пьяных сотоварищей наблюдать: то Дружок не по делу на меня «бычил», а то…
— Ну, ты же видишь — мы не успеваем! — Это раскачивающийся на упаковке Седой доходчиво объяснял, почему они не пакуют, как положено, идущие мне в трюм короба.
Похмелились уже — в начале вахты. Крепко! Так, что «поплыли».
Очень мне от такого объяснения полегчало, тем более что короба вскоре стали приходить всё с одной завязкой вместо двух, потом короб-другой являлся вообще не завязанным… А потом уж без завязок пошёл весь поток.
Картонные короба, не доезжая до меня, рассыпались на транспортёре, и ледяные брикеты выскакивали из них, летели, как снаряды, с грохотом ударяясь о палубу.
Через полчаса трюм походил на Куликово поле после битвы.
— Витя! Вы будете работать или нет?! Короба бьются!
— А ты возьми — вот! — проволоку и в трюме перевязывай!
— Витя, блин!..
— Ты, — безуспешно фокусировал невидящий взор друг, — можешь на нас жаловаться — хоть в ООН!
Как-то я доработал эту смену?! Благо, морозили мы не так много.
— Восемнадцать тонн, говоришь? — чесал подбородок Витя на другой день. — Да ладно — выгрузим как-нибудь!..
Переживал он за работу-то!..
Через две недели, как только пошла оживлённая возня после очередной вахты, я уже сидел в «дежурной» каюте Вити: пусть мне будет хуже!
Как мне было плохо на следующей вахте!.. Здоровый, привыкший к физическим нагрузкам спорта и работы организм не мог мириться с инородной гадостью:
— Тихо — не спеши! — как мог, регулировал скорость работы Витя, — Лёхе плохо!..
Дружок же бегал за сладеньким некрепким чаем: «Вот, попей — полегчает!»
И я сидел у трюмного лаза зелёный-зелёный… Но короба шли в трюм аккуратно упакованными — на две завязки.
До конца рейса я уж от коллектива не отрывался.
Приобретённые навыки я с лихвой приумножил и закалил — до недюжинного умения — в лихие девяностые: на их пороге тот рейс и случился. Когда порой не грех было выпить — грех было не выпить: чтобы не видеть — как в «Вий»! — той дьявольской
свистопляски мрази и нечисти, что творилась вокруг…
А уж больше дюжины лет спустя, обозрев каменную мозаику, что выкладывал я на заборе у тогдашних заказчиков Ланских (такую, что и проезжавшие машины сигналили, и люди, с расспросами да с комментариями под руку, останавливались), Витя в сердцах признался:
— Никогда бы я не подумал, что ты можешь такое делать!
Эх, дружище! Ладно — за всю твою науку тебе прощается, что меня не знал… Но как ты, гуру, в меня не верил?!.
Тем же вечером, выпив, как положено (а может — и сверх того), пива, Витя позвонил мне:
— А знаешь, я бы тоже так мог сделать!
Вот как та мозаика по душе пришлась!
— Да конечно, Вить! Если хочешь — я тебя научу!
* * *
— Алло!.. Привет, ещё раз. Чего-то ты и не попрощался — следом за партнёршей своей убежал… Это она была?.. Да, ну и нашёл ты себе — кикимору!.. Но она хоть в танцах соображает чуть. Ты за ней тянешься… А так, в общем — стадо! Слушай, а вот этот высокий, кучерявый — это кто?.. На педика малость смахивает… А это чё за мужик, в очках, толстый такой, что под конец пришёл?.. Детофил какой-то!
Вычислила. Рассортировала. Определила!
* * *
«Кикимору»?!
Гаврила был прилежный ученик на том паркете:
«Шагнул с одной ноги — шагай теперь с другой!»
Моя партнёрша — лучшая на свете!
И красоты её не видит лишь слепой!
* * *
Группа была небольшая. «Камерная», как выразилась, убеждая Любу в ней и остаться, маэстро Татьяна.
— А что такое — камерная? — не постеснялся по серости своей спросить я у Любы.
— То есть, небольшая — своя, можно сказать.
Две девчушки — подружки, в которых безошибочно угадывались студентки первокурсницы. Но точно из глубинки — одна, посещавшая занятия через раз, также через раз и здоровалась; другая — в очках, серьёзная в отношении занятий, вообще воспринимала приветствие как незаконное вторжение в частную её жизнь. Поэтому и танцевала либо со своей подругой, либо, в отсутствие той, одна. Была экстравагантная Екатерина — девушка лет двадцати пяти, ходившая в мужской шляпе. Тоже бывший преподаватель русского и литературы (хотя, сколько там она успела поработать?), ныне она продвигала «железных дровосеков» — мобильные терминалы. За некой внешней вычурностью Екатерина была приветлива и открыта к общению.
— Такие все счастливые! — смеялась она, выходя на лестницу после второго занятия.
Ещё бы — четыре шага ча-ча-ча тогда освоили: «Мы сделали это!» Хотя — перед следующим же занятием я подошёл к ней, пришедшей также пораньше, — пусть покажет ещё раз неисповедимое мне, убогому, «шоссе».
— …И вот здесь мы крутим восьмёрочку. Это вот так — работают вместе бёдра, живот, ну и попа, конечно. Мы с моим молодым человеком всё воскресенье дома тренировались — у меня до сих пор пресс болит.
Молодой её человек появился на занятиях через пару недель. Самодостаточный и самоуверенный юноша — «морено», сказали бы испанцы, — смуглый, черноволосый и черноглазый. Впрочем, амбиций молодости в нём было на обычные двадцать два. Нормальный паренёк. Маленький мачо.
Вторую пару составляли видная, светловолосая девушка — очень милая и простая, наших, верно, лет, и неприметный её спутник, лет на десять постарше. Без строевой выправки, с небольшими залысинами. Виделось сразу — очень добрый. Здесь он оказался явно волею своей партнёрши, за которой исправно тянулся, старательно вникая в процесс обучения. На первом же занятии (они появились в группе неделей позже нас) девушка в ходе разминки решительно сбросила свои туфли на высоком каблуке и продолжила занятие босиком.
Серьёзный, в общем, был у ребят настрой!
Самой солидной парой были представительный мужчина далеко за пятьдесят, всегда собранный, с удовольствием тянувший крепкую ладонь для рукопожатия, и черноглазая обаятельная женщина с красивой, очень женственной фигурой. Смуглянка. На первом же занятии ча-ча-ча они встали в правильную латинскую стойку.
— Видимо, они уже где-то занимались, — не без некоторой зависти оценила Люба.
— Но они тоже не муж и жена, — сообщила она как-то позже, — у неё муж и двое детей. Спрашиваю: «Как же ты везде успеваешь?» Смеётся: «Приходится — куда деваться?»
Хорошая у нас была группа! Без «понтов».
А приглянувшийся Алле Павел был приходящим. Он занимался с семичасовой группой, но, по особой к танцам любви (и по льготной, в этом случае, оплате), занимался, если время позволяло, и в нашей смене. Тем более, что его офис находился через дорогу. Как-то, слово за слово, узнав в досужем разговоре, что всю работу с камнем на Ушакова сделал я, он с искренним восхищением потряс мою руку:
— Когда ко мне польские партнёры приезжают, я их непременно мимо этого дома провожу: «Посмотрите, как у нас умеют делать!»
А мужик в очках — не такой уж, впрочем, и толстый, был тоже из соседней, семичасовой группы.
* * *
В субботу Люба заболела. Татьяна сообщила накануне:
— Она сегодня уже никакая — с трудом доработала.
— Так, а чего на больничный не идёт?
— А, видишь, ей нужно в поликлинику по месту жительства обращаться, а она же с Серёжей по части прописана. Такая же, как ты, птица — бесприютная.
Кирпич валился из рук, камень отказывался вставать красиво, мастерок тонул в жидко заведённом растворе — я должен был позвонить! Должен — и всё, даром что Сергей скорее всего дома.
Алло-у… Здравствуй, Лёша… Да нет — ко вторнику выздоровлю наверняка: не дождётесь!.. Ну ладно, Лёша — пока, а то, правда, так голова болит!
Когда возможно было мне бы
Забрать у Вас всю Вашу боль —
Часть долга я вернул бы Небу,
Тогда б на равных был с судьбой.
* * *
Во вторник опять была румба — для закрепления, должно быть. И была она — Любовь! А куда, с другой-то стороны, в румбе, да без неё? Правда, она опоздала…
Лёша же Добросовестный пришёл как обычно, за полчаса, и, дабы времени не терять, залебезил перед скучавшей Екатериной — ещё раз ему, заторможенному, «шоссе» с «восьмёрочкой» показать. После чего принялся чеканить их «на зеркало» —
нормальная практика занимающихся: не обращай внимания на сидящих — тебе надо, ты свои движения шлифуй.
Вот только в этот раз оказались одни залётные — в другие дни недели они занимались. Молодой человек со своей, по слащавым, на публику, поцелуйчикам надо было понимать, подругой. Супругой, будучи лет на двадцать кавалера старше, матрона быть вряд ли могла. Состоятельная, виделось, тётя. А что — очень даже по-латински! Молодой человек был высок и, надо отдать должное, мускулист. Закрепощёнными, впрочем, явно из спортзала, мышцами. С холёной бородкой эспаньолкой и надменной усмешкой самодовольного
