самца. В сущности — истый мачо. Он-то и вякнул, не смущаясь тем, что я всё прекрасно слышу:
— Хорошо, солнышко, в субботу тогда, раз мы не сможем поехать, схожу, тогда уж, на стандарт. Разомнусь чуть. А то скоро уже вот как тот, — он кивнул головой на меня, — Буратино буду танцевать.
«Буратино»?! Ладно, пропустим мимо ушей — не место и не повод для разборок: по сути-то он прав. По другому, вчистую надо его «сделать», а для того — шагай, давай! Любаша тоже, когда по ходу занятия мы в две шеренги стали друг против друга («партнёры на партнёрш»), вдруг резко сменила улыбку на прекрасном, выразительном своём лице на такую, сказал бы Слава, «бычину»: это мачо с надменно холёной усмешкой мерил её оценивающим взглядом.
Подавшись вперёд, я грозно прицелился в посягателя: я тебя за неё порву — de seguro*! Это моя партнёрша! Это моя — по румбе! — женщина.
Всё по понятиям! Чести, имелось в виду.
Я бережно вёл в танце Любовь. Передоверив ей улавливать сложный румбы ритм. Любе он тоже давался непросто.
— Сейчас… Не могу понять… Ага — пошли!
С Вами — хоть на край света!
А когда после занятий мы вышли на залитую вечерним светом улицу, я, вместо собиравшегося дождя, занудил о том, что партнёр вот у Любы никудышный — ритма различить не может, двигается, как Буратино.
— А я очень счастлива, что у меня такой замечательный партнёр! — впервые взяв меня под руку, весело воскликнула Люба.
Тепло её руки, что чувствовал я даже сквозь одежды, блаженным счастьем разлилось внутри.
— Тебя не шокирует поток Гаврилиных эсэмэс?
— Не дождётся, — не стала скрывать улыбки она, и повела своей и моей рукой, — Нет, я, конечно, не такая: «Мяу- мяу, где моё эсэмэс?» — но… Не дождётся!
* * *
Утром в автобусе я учил испанский. Записывал в походный дневник все три спряжения — глаголы склонял. Я вообще любил писать в пригородных автобусах — хлебом не корми! Когда есть добрый час для доброй работы. Добрая половина книжицы моей была написана в автобусах — на колене, натурально. Мир, прекрасно обозреваемый из окна, проносится мимо, гул мотора перекрывает болтовню пассажиров, мысль летит так чётко и стремительно, что к конечной остановке новый рассказ — вчерне — будет рождён. Время в дороге ни от работы, ни от семьи не урывается, а даже, получается, наоборот — расходуется с толком: совершенно творческая атмосфера, потому как — полная гармония! И день задастся наверняка: в самом его начале такое дело сделано!
……………………………………………………………………………………………………………………………………………….
*Наверняка (исп.)
А самым «сенокосным» в этом смысле выдался двухтысячный год — год рождения моего
сына. Просто работы на загородном направлении много было…
Но нынче Гаврила был деловым: каждую минуту — с конкретной пользой. Для той же самой мечты.
Сегодня спрягался — сплошь и поперёк — глагол «dejar», имевший среди своих значений и «оставлять».
О, первое испанское спряжение (как, впрочем, и второе, и третье), ты — песня!
— Йо — дехо! Ту — дехас! Эль — деха, элья — деха, устед — деха!.. Носотрос — дехамос! Босотрос — дехайс! Эльос, эльяс, устедес — дехан!
Ведь проще пареной репы!
Всё в мачо пыжился Гаврила.
Глагол «dejar» он постигая,
Решил: «Ту, что вдохнула жизни силы,
По жизни не оставлю никогда я».
Серьёзное заявление — на всю-то оставшуюся… «Аsta la
muerte»*, проще говоря.
* * *
Мангал уже вышел на трубу. Высокую — на два с половиной метра мы с Александром размахнулись. Саня бы рад был и четырёхметровую забабахать — Гаврилы ж руками, — да на моё счастье кирпича не хватило. И так, по отношению к мангалу, труба была громоздкой, неприкаянной в смысле художественном. Но Гаврила заранее сей момент уж обмозговал: дурак дураком, а что-нибудь умное как придумает! Это же он смекнул треугольные обрезки кирпича — отходы! — из ванны станка вынимая, сложить в круг — получился цветочек. Правда, ровный по краям- «лепесткам», отчего несколько лубочный. Может, «великие» Костик с Олежкой такой находкой и возгордились бы, но нашего каменщика от сохи цветок удовлетворил не вполне. А ежели лепестки разными по длине сделать? Гонимый своей идеей, спешил, нарезал кирпичные кусочки, сложил, глянул, задохнулся от восторга: Антонио Гауди бы «заценил»! Обратил, конечно, взор кверху: «Спасибо, Небо, что не оставляешь!»
Теперь и надо-то было — вырезать по трём сторонам трубы прямоугольные ниши, цветочки аленькие туда умостить и галькой морской по краям облагородить, — всё! Дёшево и сердито. И тяжёлая труба, бездельная, между тем и до того, от эстетиче-
ской нагрузки, гранями своими превращалась в плоскость для чудного, притягивающего взор панно: меняем минусы на плюсы!
«Ура, ура!» — сказала бы тут Люба.
………………………………………………………………………………………………………………………………………….
*До самой смерти (исп.)
Гаврила был каменотёсом,
В булыжнике он ведал толк.
И груду камня очень просто
Гаврила превращал в цветок.
День летел за работой. Вернее, работа поглотила, растворила в себе минуты и часы,
дачный посёлок и солнце осеннего дня — сейчас вокруг была только она!..
Ведь камень, что веками дышит,
Мгновенья ждёт, чтоб лечь на руки мастеров.
В пруду, на мостовой, в заборе, в нише,
Однажды встав, он вечность радовать готов!
Получалось — жуть! Скулы сводило. Труба на глазах превращалась в неотъемлемую деталь кирпичного ансамбля. Ключевую. Центральную. Из-за забора видную!
В том, что имеет камень душу,
Гаврила наш не сомневался.
И потому с душой, получше,
Уважить камень и людей старался.
Уж Светлану-то он сразит в самое сердце — это точно! За эти цветочки, что ни поливать, ни пропалывать, ни на зиму пересаживать не надо, она ему все грехи спишет.
Хотя, какие там грехи — муки творчества в «протяжке» сроков виноваты, — теперь-то очевидно всем!
Строго говоря, каменные цветы я уже высаживал. Там, на Ушакова. На «палубе». Апрельской субботой, наводя порядок в каменных своих развалах, решил скучковать треугольные обрезки-обломки. Те были очень ценны в укладке: краеугольные пустоты, образующиеся между большими камнями сплошь и рядом образовывали треугольники. И правильные, и неправильные: так что всё в дело пойдёт. И вот, экономя площадь
старого верного моего здесь друга — «низкорослого», но крепконогого козлика (я сколотил деревянный два года назад, с его высоты докладывая верха столбов), сгрудил треугольные камни в круг. И вдруг получился цветок — отчётливый, красивый, живой. Почерепив неделю, в следующую субботу я насмелился втихаря вкрапить цветок на «палубу». В тот день как раз приехали дизайнеры по мебели. И дискуссия с хозяйской стороной затеялась отчего-то во дворе — в двух шагах от меня, партизански своё «ноу-хау» внедрявшего.
Нашли место!
Я ещё, помнится, стушевался из-за куртки своей драной — мелкие осколки, вылетающие из-под фреза станка, неизменно целились в правый бок. Попытался даже у Гриши испроситься в подвале на время исчезнуть — пересидеть. На что он вполголоса заявил:
— А чего ты — тебе стесняться нечего! Это вот пускай они, — он указал на группу прибывших дизайнеров, — твоей работы шугаются.
Симпатичная женщина в туго обтянутых джинсах, стояла в метре от меня, ползающего на
коленях, и передислоцироваться никак не желала — словно её приклеили.
Коленопреклонённый пред Её Величеством Работой, голову я всё же время от времени
поднимал, открыто созерцая прелесть дизайнерских форм — исключительно ради внутреннего протеста.
Цветок получился уж очень натуральным — не по-масонски. «Масонский знак должен
быть виден, но не должен сразу бросаться в глаза», — так Татьяна учила.
— Да нет, — пожал плечами хозяин, — глаз он не режет — оставляем.
Вольный стрелок Миша истолковал порыв вольного каменщика по-своему.
— А как он называется? Наверное, Эрос? Нет, скажем прямо — похоть!
По долгу службы цепко приметил мой прицел на изящные линии.
— Я ей сказал, — не остался в стороне и Гриша, — ты, Анжелика, в следующий раз в юбке макси приходи — нечего лучших наших мастеров смущать, от работы отвлекать.
— Ты чё, правда что ли, ей так сказал?
— А что — пусть знает: здесь настоящие мужики работают!
Цветов каменных на ушаковской палубе я высадил аж семь штук — целый букет. Хотел даже подарить их хозяйке, но так отчего-то и не осуществил затею.
Отчего?
Недосуг, знать, было.
А три розы, обрамлённые морской галькой, ало пылали в мягких бликах осеннего заката.
