и умный, любящий литературу и историю, так непохожий на этих грубых, малограмотных санкюлотов Сент-Антуана, действительно искренне придерживается таких крайних убеждений? Женщина не могла этого понять.
Сама из «бывших», вдова политического деятеля начала Революции, либерала и конституционного роялиста, гражданка Пермон была поклонницей учёного и мистика Сведенборга.
Но и вся мудрость мистика не очень помогала ей понять этих крайне упрямых в своих принципах, суровых и жестоких людей – якобинцев. Откуда ей было узнать, что и они, подобно всем людям, совсем не одинаковы, не «на одно лицо».
По крайней мере, знаменитый философ научил её терпимости и состраданию, явлению, итак не слишком развитому, а сейчас и вовсе изгнанному из общественного сознания, и тайной жалости к ним ко всем без различий партий и классов. Жалости ко всем жертвам этих лет – сначала к преследуемым дворянам-роялистам, позднее к жирондистам, а теперь и к якобинцам.
И верно, думалось мадам Пермон всё чаще:
- Если христианская любовь, хоть кого-то не касается, что ей вообще делать на Земле, задыхающейся от взаимной ненависти, сословных и политических, религиозных и расовых предрассудков.
Эта фраза мадам, прозвучавшая за обеденным столом, заставила Норбера задумчиво склонить голову, застыв над тарелкой, чуть удивленно, задумчиво, но уважительно. Ему нравились идейные, принципиальные люди, даже если эти идеи не были ему особо близки.
Мадам Пермон чем-то неуловимо напомнила ему доктора Розели из Лаваля, столь же искреннего аполитичного идеалиста. Добрые, наивные, как дети и безвредные люди.
В тесном общении с Куаньяром, внимательно наблюдая за ним, женщина невольно поразилась своему открытию.
А ведь он сам и люди его типа, абсолютно искренни и серьезны. Умный, разносторонне развитый человек, но верит как в Бога в демократию и социальную справедливость для людей всех классов и рас, в возможности построения радикально нового миропорядка, который готов защищать крайне решительно и свирепо, в достоинство простого человека, и теперь, очень глубоко страдает.
Страдает за свое дело, за свои убеждения и судьбу страны, не за себя лично, хотя потерял почти всё, не за карьеру и доходы, которые дает человеку власть.
При этом, что особенно интересно, не из наивных энтузиастов, видно хорошее знание движущих пружин политической и общественной жизни, подлинные мотивы поведения и интересы партий и их вождей, рассуждает четко и очень холодно, не чужд при этом бессознательной жестокости, но это скорее следствие абстрактного мышления, резкого преобладания рассудочности над чувством…С высоты птичьего полёта хорошо видны позиции различных партий и классов, но совсем не видно отдельных людей, с их судьбами, мыслями и чувствами.
Кто они на самом деле? Побежденные в Термидоре люди? Честные и таинственно замкнутые, романтики-идеалисты и жестокие практики, при этом одно не перечеркивает другого… Их главная беда в том, что обществу легче поверить банальному карьеристу или властолюбцу, чем таким искренним сторонникам равенства и братства, как он. Он уже и сам это понимает. Когда открывается такая правда, человека ненавидеть трудно, почти невозможно.
Мадам Пермон невольно вспомнила имена и лица многих знакомых ей республиканцев, уничтоженных в необъяснимых для неё процессах весны и сейчас, в свирепом вихре репрессий Термидора. И все они были братьями этого Куаньяра, все, наверное, были между собой на «ты», все разделяли ту же самую веру и принципы, у многих, наверное, остались молодые вдовы и маленькие дети…
Женщина заботилась о своем невольном госте с немало смущающей его тщательностью, Норбер не мог понять ее подлинных побуждений.
Как не мог даже подумать, что вечерами, закрывшись в своей комнате, в своих мысленных молитвах она поминала его имя, наряду с именами своих родственников-роялистов, племянников и кузенов, частью погибших на эшафоте, частью эмигрантов.
На пятую ночь он проснулся от прикосновений к своему телу, женские руки проникли под сорочку и слегка поглаживали его грудь и бока. Норбер напрягся, но продолжал изображать спящего. Стало неловко, в памяти всплыл подзабытый тюремный прецедент. Неужели и добрая мадам Пермон из этих сексуально озабоченных сторонниц либертинажа?
Мадам Пермон была очень добра и заботлива, но Куаньяр почти не воспринимал ее как возможную любовницу. Да и в её отношении к нему женский интерес причудливо смешивался с чем-то напоминающим материнское чувство, что было ему особенно неприятно.
Наконец он не выдержал:
- Мадам, что вы здесь делаете… зачем?
При этом он старался сдерживаться, не обидеть свою спасительницу.
Она вздрогнула и тут же убрала руки:
- Извините, я не думала, что разбужу вас.. Не думайте обо мне плохо, Норбер…, - и помолчав вдруг спросила, - откуда у вас такие ужасные рубцы и шрамы на боках, на груди, я почувствовала их, они похожи скорее на следы пыток, чем на боевые ранения?
Норбер не любил эти воспоминания, и нехотя разжав губы, ответил коротко:
- Майенн. Шуаны...
- Господи, но это же настоящее зверство!, - она прижала ладони к губам.
- Мадам, простите, но я вынужден напомнить, что я чудовищно устал и безумно хочу спать, поговорить мы с вами можем и днем, простите еще раз.
Она встала с его постели:
- Да, конечно, вы правы, это вы простите меня, и повторяю, не думайте обо мне плохо.
Мадам Пермон тихо закрыла за собой дверь…
Через несколько дней Куаньяр, к большому огорчению мадам Пермон, проникшейся доброжелательным интересом к нему, нашел себе новое убежище в доме знакомого по Якобинскому клубу человека, который еще не попал под репрессии. Тогда же он переслал Луизе весточку о себе..
Последние волнения парижских санкюлотов. Апрель-май 1795
Народные волнения в Париже жестоко подавлены.
Якобинцы, оставшиеся в Конвенте… уже не Гора 1793 года, не прежняя Вершина, были слабы, и даже не решились поддержать требования восставших, но всё равно были репрессированы, многие казнены, многие брошены в тюрьмы на основании свирепого закона Сийеса, принятого еще в марте.
Что, господин аббат, в отличие от произведения прериаля II года теперь можно действовать открыто и не подсовывать никому свое произведение?
Лето 1795 года. Кровавый «белый» террор захлестнул провинции запада и юга Франции, якобинцев убивали с особой утонченной жестокостью, нередко с применением пыток и надругательств.
Роялистские убийцы и сочувствующие им буржуа, наслаждались предсмертными страданиями жертв… Волны безнаказанных зверских убийств, прокатились по крупнейшим городам Франции, особенно столицы, а также запада и юга страны.
В тюрьмах Марселя и Лиона убиты сотни арестованных якобинцев, убийцы вооруженные саблями врывались в камеры, несчастные жертвы, метавшиеся в замкнутом помещении, не имели возможности ни скрыться, ни защищаться…
Эти расправы палачи называли «местью за сентябрьские убийства 1792 года в Париже», но если это так, они за один жестокий эксцесс отомстили много сотен раз подряд! За этой бойней на расстоянии и, не вмешиваясь, наблюдали новые комиссары Конвента, вчерашние коллеги разделились теперь на жертв и палачей.
Характерно, когда из толпы жертв один человек закричал: «Я не политический, не якобинец, я обычный вор!» его пощадили и он единственный, кто выжил…
На юге, в Тарасконе убийства якобинцев обставили как театральное зрелище. Расставили кресла, в которых рассаживались довольные предстоящим зрелищем роялисты, рядом их дамы, обмахиваясь веером и не присягнувшие, враждебные революции священники, забывшие о христианских чувствах, бок о бок с ними мюскадэны, эти новые «хозяева жизни» со своими увешанными бриллиантами потаскухами…
Заключенных со связанными руками выводили на край утеса, служащего основанием замка-тюрьмы, вешали им на грудь таблички с запрещением хоронить убитых и сбрасывали вниз на острые камни под рукоплескания зрителей…нарядные дамочки и даже священники и не думали призывать роялистов к милосердию.
Провинция, сбитая с толку после Термидора агрессивной правительственной пропагандой и привыкшая слепо доверять прессе, также крестила якобинцев «извергами и чудовищами!» и поначалу присоединила свои проклятия к воплям крупных собственников и дельцов столицы.
Больно и горько сердцу патриота! Но даже в такие моменты он не станет проклинать невежественных, обманутых простых людей! Ведь даже Бабёф с эшафота успел сказать: «Прощай, народ! Я умираю с любовью…»
Этот печальный факт сам по себе отнюдь не доказательство ненависти народа к людям, честно умирающим за его интересы, но так пытались представить это злорадствующие роялисты…
Возросшей агрессивностью ответили роялисты на мягкую бесхребетную политику термидорианцев и те опомнились только после подавления молодым генералом Бонапартом попытки роялистского переворота в Париже в октябре 1795 года.
Роялисты решили взять власть хитростью, раз не выходит силой, они должны были добиться избрания верных людей в Конвент, которые на первое время станут изображать из себя республиканцев, в результате должен был получиться бескровный переворот и этот новый «Конвент» вернул бы во Францию абсолютизм и монархию Бурбонов!
Видя усиление роялистов, правительство издало закон о «двух третях», закреплявший за многими прежними членами Конвента большинство в новом парламенте, это было необходимо ради предотвращения роялистского переворота!
Ради скорейшего подавления роялистов они амнистировали якобинцев, зная, что только их боятся обнаглевшие «господа».
Представители буржуазных секций Парижа, эти «новые французы» рассвирепели, узнав об освобождении якобинцев, они забрасывали вожаков Термидора открытыми угрозами и наглыми требованиями: «Прогоните от себя этих тигров! Пора отправить этих бешеных псов на живодёрню, стереть их, до последнего с лица земли!» - кричали их газеты и это те самые люди, которые совсем недавно ужасались революционному террору… Генерал Мену затеял миндальничать с восставшими буржуазными секциями, выказав этим симпатии к ним и был заменен 26-летним корсиканцем Бонапартом…
Временно забыв и ненависть и обиды, репрессированные «люди 93 года», патриоты, встали на защиту Республики, вместе со своими вчерашними товарищами по Конвенту и сегодняшними палачами… Норбер был амнистирован в числе прочих якобинцев в октябре 1795-го.
Лишь много позднее он узнал о той чудовищной глупости и подлости термидорианцев, свидетелем которой стал Лапьер…
Якобинцы и Директория
В мае 1795 года правительство Французской Республики решило организовать мирные переговоры с командирами роялистских отрядов, жестоко терроризирующих уже третий год западные департаменты страны, в надежде склонить их к миру в обмен на полную амнистию.
В
С уважением, Андрей.