Якобинец

через год после Термидора Амар сам был арестован, когда рискнул выступить защитником Колло-дЭрбуа, Билло-Варенна и Барера. Его освободила лишь амнистия IY года.

      Под холодным тяжёлым взглядом Норбера он чувствовал себя неловко, и всё же  первым сделал шаг к примирению,  Куаньяра товарищи буквально вынудили подать ему руку. Раскаиваться не пришлось, Амар оправдал оказанное ему доверие, был верным товарищем.

      Норбер отлично знал многих людей Бабёфа, после освобождения помогал им прятаться от преследований жандармов. Многие из них в недавнем прошлом были людьми Робеспьера, это и его бывший охранник Дидье, и Буонарроти, и бывшие секретари Неподкупного Симон Дюплэ и Демаре, и Дюплэ-отец и сын…

      Он очень уважал одного из бывших членов революционного правительства, из тех, кто не встали в оппозицию к Робеспьеру в событиях лета 1794-го.

    Жан Бон Сент-Андрэ  заведовал морским департаментом. Работал в Тулоне в августе 1793, известно, что он часто конфликтовал с молодым Бонапартом. Сразу после Термидора за то, что остался верным прежним убеждениям и не выказывал, в угоду новой власти, ненависти к уже мертвому Робеспьеру, был арестован и брошен в тюрьму, как и Амара, его освободила амнистия IY года.

      Норбера трудно было назвать слишком явным  участником заговора, поэтому он и не был арестован вместе с другими в мае 1796-го, хотя его давнишние враги Кавуа и Клерваль, верные холуи нового правительства - Директории,  и пытались найти основания для его ареста.

    Тем же летом 1796 года случилась чудовищная провокация правительства Директории в отношении якобинцев, приведшая к их убийствам и новой волне массовых казней.

  Провокатором стал молодой офицер Гризель, неискренне примкнул этот легкомысленный молодой человек к людям Бабёфа, по натуре он, скорее фрондёр, нежели революционер, он был лишь обижен на правительство, «не оценившее» его способностей. Когда он осознал, что организация и её цели совершенно серьёзны, испугался и донёс…

  Якобинцы рассчитывали на полк, расположенный в Гренельском лагере, но в последний момент этот полк был выведен из лагеря и заменен другим, верным правительству Директории. К ним шли ночью, шли уверенно, как к братьям, люди пели «Марсельезу», ничего не опасаясь.

    И в это время в темноте раздался резкий голос командира Мало:
-  В сёдла! Руби!

  «Марсельезу» сменили крики боли  и тягучие стоны умирающих…
  Несколько десятков человек были зарублены на месте, несколько сотен арестованы.

  Власти намеренно не прибегли  к арестам сразу, а допустили массовые убийства. Директория сознательно избавлялась от якобинской оппозиции, от многих сотен людей разом.
  Но эта кровавая резня уже не называлась  Террором, никто больше не причитал об «ужасах» и не призывал к милосердию к побежденным…

    Подобное практиковалось в тюрьмах еще в первые же месяцы после Термидора. Заключенных якобинцев массово убивали при переводе из тюрьмы в тюрьму, а в провинциях подальше от Парижа нередко и  прямо в тюрьмах.  Искать убийц с целью предать их суду при этом никто не собирался.

    Газеты писали, что эти убийства исключительно дело рук роялистов, люто мстившим сторонникам Робеспьера, но на самом деле убивали их главным образом сами охранники и жандармы по неофициальной команде новых хозяев тюильрийских кабинетов,  но в департаментах запада и юга Франции нередко совместно с настоящими роялистами.

  Иногда это было похоже на многократное повторение кровавых сентябрьских убийств в Париже. Но к этим жертвам старались не привлекать всеобщего внимания, и эта бойня уже никем не называлась Террором.

  Так и в этом случае. Ни юридические формальности, ни банальная справедливость их не смущали, так, бывший комиссар Конвента, Клод Жавог был схвачен в районе далеком от Гренельского лагеря, в  кафе, куда пришел поужинать. Так как при обыске в его кармане нашли перочинный ножик, то в протоколе задержания тут же сделали запись - «схвачен с оружием в руках!» Бред?  Верно! Но эта деталь означала смертную казнь и стоила Жавогу жизни…

    Народ уважал этого человека, он был идейным человеком, не озверелым палачом, не вором,  и когда Жавога в числе прочих якобинцев везли на казнь, в толпе зашумели:
- Куда их? За что?!
      А когда в толпе какой-то человек осмелился сказать:
- За что, что он был за нас, за народ…, - в ответ на это конвойный офицер рассек ударом сабли лицо дерзкого санкюлота.



                                                        Гражданин Куаньяр и мадемуазель де Масийяк

      Норбер искренне считал Луизу своей женой «перед Богом», это моральное обязательство было в его глазах выше церковного обряда. Разве суть в штампе? Так считали многие республиканцы. Сначала ему показалось, что молодая женщина также безразлично относится к идее официального брака, как и он сам, и лишь через несколько месяцев понял, что жестоко ошибся.
     
        Луиза де Масийяк, в отличие от господина де Бресси уже не слишком верила в возможность возвращения старого порядка и статуса дворянства, поэтому она желала официально стать «гражданкой Куаньяр», её угнетало, отчего он не предлагает ей это решение, намёки и размолвки на этой почве стали нередки.
       
        Поглощенность любимого общественной жизнью и опасным делом, которого сердцем не могла понять и разделить, лишь вызывало у молодой женщины чувство легкого раздражения. Часто оставаясь одна, она ощущала себя ненужной и брошенной.
       
        Её болезненное неприятие и  ужас вызывали открыто высказываемые им взгляды и люди, которых он считал товарищами, у него же вызывали невольную неприязнь те черты её воспитания и привычки, которые создала аристократическая среда. На расстоянии, при редких романтических встречах эти различия не казались такими ощутимыми.
       
        Однако, едва не потеряв его навсегда 9 термидора, она тяжело переживала долгие месяцы заключения Норбера в 1795 году, постоянно навещая его в тюрьме.
   
      Страстное примирение после амнистии в октябре сменилось новыми обидами и непониманием со стороны Луизы. Характер молодой женщины как, оказалось, состоял не из одной лишь мягкости и нежности, привычное воспитание всё чаще брало верх...
     
        Май 1796 года…

- То, что ты якобинец, это мне еще ничего, - заявила она как-то, - потому что я знаю  это и в то же время, будто не верю. Ты добрый, милый, совсем не грубый, не свирепый,  как все они... Но другие, эти лохматые парни в красных колпаках мне органически чужды, враждебны, страшны! А твой  Жюсом? Чудовище! Серьга в форме крошечной гильотины, это что такое?! Не моргнув глазом,  он говорит такие ужасные вещи, а этот жестокий тост вчера за столом: «Пусть бы у всех аристократов была одна голова на всех, чтобы ее можно было снести одним ударом гильотины!» И это он в моем присутствии! Это возмутительно, наконец!  Он еще беззаботно улыбается при этом и глаза такие чистые, невинные, бр-р! Норбер… я стараюсь не вспоминать об этом, но он напомнил мне  кошмарную сентябрьскую ночь в Аббатстве и того кровожадного санкюлота, едва не убившего меня и моих близких …Да замолчи же наконец, я не могу слышать спокойно эти ужасные песни в своем собственном доме!

  Норбер поднял голову от письма,  перестав беззаботно мурлыкать  «Ca ira!»,  улыбка сошла с его губ, он слегка нахмурился:

- Во-первых, Жак Арман, «тот кровожадный санкюлот» погиб во время последних народных волнений  в мае 95-го, во-вторых, петь «Боже, храни короля!» ты всё равно меня не заставишь, в-третьих, милая,  не клевещи зря на Пьера! Поверь, он куда добрее и мягче меня,  и наконец, в-четвертых, - чёрные глаза провокационно и лукаво засверкали, - авторство этого тоста принадлежит мне, этот тост родом из 93 года, так вдохновила меня жестокость шуанов Майенна!

- Что?! Как ты мог такое придумать! А как же наши чувства, как же я? Я и моя семья, мы тоже «из этих», значит и нас... и меня тоже…на фонарь?!

- Научись не принимать всё это на свой счет, любимая.

  Луиза распрямилась:
- Значит,  я должна забыть о своем происхождении? Боюсь, это будет не так просто, как тебе кажется!

- А я и не думаю, что это просто. Но ты должна попробовать, если тебе действительно дороги наши отношения. Тебе мерзок «ужасный якобинец»? Отлично! И мне весьма неприятно видеть в тебе вздорную и надменную аристократку, а не только лишь любимую женщину, за которую я без  колебаний отдам жизнь!

Луиза окончательно встала в позу:
- Ах, вот как ты, в самом деле, думаешь обо мне?

    Норбер бросил перо:
- Милая, кажется, ты твердо решила поссориться? Могу я узнать, зачем?

- Это твои слова постоянно задевают и больно ранят меня, Норбер.

  Норбер отодвинул свой стул от стола движением ноги:
- Прости меня, малышка, прости и не дуйся на бестактного дикаря, подойди, сядь ко мне на колени, вот так. Кстати, вечером к нам снова зайдет «этот ужасный» Жюсом и очень прошу тебя, Лулу, обращайся с ним просто и вежливо, версальского этикета тут и так не требуется..

    Смягчившаяся было Луиза,  снова посмотрела на него косо:
- Ты считаешь, что у меня скверные манеры? Графиня де Масийяк недостаточно воспитана, чтобы говорить с санкюлотами?

- Ну что ты, любимая, - Норбер взял тон сдержанной иронии, - где мне плебею учить тебя. Манеры у нас по части аристократов...

Луиза фыркнула как рассерженная кошка и вскочила с его колен:
- Так кто же из нас хочет поссориться?

    Приход Жюсома очень вовремя прервал выяснение отношений. За столом Луиза держалась напряженно-скованно, ее простота и вежливость были так чрезмерно подчеркнуты, так что даже Жюсом, неискушенный  в светских манерах почувствовал это. Поэтому желание подольше посидеть со старым другом испарилось у него весьма быстро. Окончание вечера грозило стать неприятным и для Норбера, искренне обиженного за друга  и для Луизы, убежденной, что быть еще более любезной «с этими людьми» она не сумеет.

      Норбер сознавал, кому обязан неприятным изменениям в их отношениях, начинавшихся так феерически. Чем чаще Луиза гостила у дяди с семьей, тем больше недовольства и претензий предъявляла потом. В присутствии Норбера де Бресси был любезен и вежлив, но что он говорил племяннице, когда его не было рядом? Был ли де Бресси до конца искренен с ним?

- Волчья кровь!, - мрачно вырвалось у него сквозь зубы, когда за Жюсомом закрылась дверь.

- Что?, - в лице молодой женщины он увидел недоумение.

- Вашей расе господ не важна ни искренность чувства, ни лучшие намерения, нет, ничто не имеет значения, они всегда тебе напомнят, «ты иной», «не такой, как они, ниже и хуже, не их общества, живая грязь! Даже звери не откусят руку, которая защищает и ласкает их!, - вырвалось обиженно и оттого особенно резко.

- Так и я волчица?! - в возмущении Луиза впервые повысила голос, - мы все волки? А кто вы, ваши товарищи – «воплощенное всепрощение? Может, ваши  якобинцы добры и милосердны? А эта жестокая надпись… ужасная татуировка у тебя на руке?! Ну надо же! «Святая Гильотина – спаси Отечество!»  Ну и компания, у Жюсома серьга в виде гильотины, у тебя это... При взгляде на эту татуировку мне всё чаще кажется, что у тебя совсем нет сердца! Ты не один раз спас жизнь мне и