местожительство. Хм, пожалуй, у меня появился новый страх, что однажды это случится. Не уверена, что выдержу. Слишком «вросла» в стены, в обстановку, слишком вложила себя в это место, надышала, нагрела собой. Когда жильё больше, чем жильё…
Осознала это в полной мере, вспоминая прошлое. Показалось немыслимым, как все те разы я, по своей воле, или подчиняясь чьей-то, бросала старое место – решительно, бесповоротно, и уезжала далеко (с каждым разом, кстати, всё дальше и дальше)! Могла! Как у меня получалось? Теперь, боюсь, не хватит силы духа.
По этой причине я – на всякий случай! – стала опасаться и сторониться сильных привязанностей. Разумеется, новых. Мне бы прежние «осилить» в смысле разлук и расставаний. Не надо больше боли, ни к чему она мне.
Написала я это в связи с воспоминанием о первом своём расставании с прошлым – с ранним детством, с Моим Домом, с Леной, в каком-то смысле – с безмятежностью и покоем, которого у меня больше никогда не будет после Останкина. Разлука прошла легко, ура. Я её заметила, оценила и оплакала спустя аж сорок лет. Такие бывают странности.
Лишь теперь с особым чувством вспомнила так легко когда-то оставленное и на время забытое. Винить себя не в чем, это нормально в том возрасте, странно было бы для пятиклассницы страдать и убиваться по старой квартире, прежней школе и подружкам, неестественно и уж точно нездорово. Как совершенно обычный ребёнок, я, не оглядываясь, уехала в новую жизнь. Оставив Мой Дом и Лену позади, в прошлом, без слёз и рефлексий.
Зато теперь отдала бы всё, чтобы вернуться в Останкино и никогда-никогда оттуда больше не уезжать! И не потому, что в будущем меня не ждало ничего хорошего – нет! Об этом я и пишу – о том прекрасном, что держало на плаву, заставляло любить жизнь, несмотря ни на что. И всё же те годы в Моём Доме, дружба с Леной, тогдашнее взросление с книгами, кино и спектаклями, игры и отношения со сверстниками – вне конкуренции. Самое доброе счастье навсегда.
Опять чуточку забежала вперёд! Я пока живу в Останкине, и Мой Дом – самая настоящая крепость. Несмотря на побежавшие по стенам воображаемые трещины. Они пугают меня, но я всё ещё верю, что Дом устоит и в целом всё замечательно.
МАМА, СМОТРИ КАК Я МОГУ!
Временами, несмотря на неформальное лидерство и свои уверенные позиции в детских компаниях, я становилась предметом насмешек. И связано это было, как правило, исключительно с… моей мамой.
Дети безжалостны и даже жестоки – это нормально, таков, увы, путь взросления гомо сапиенсов. Ну, что делать!? От злобной, гадкой обезьяны произошли наши предки, вот и приходится малышню социализировать и цивилизовывать изо всех сил с самого раннего возраста, потому что изначально мы все – маленькие очень злобные гоминидики.
Клевать кого-то за компанию, издеваться над тем, кто «не такой» - норма для обезьянок, пока что не ставших в полной мере не то что сапиенсами, но даже гомо.
Вот пример. Я уже упоминала, что моя мама «сидела дома». То есть, она работала, но в советское время этого не понимали: мама должна, как все, ходить на работу, возвращаться вечером и получать за это зарплату. У нас всё было не так. Почему-то некоторым детям такой порядок вещей, что был заведён в нашем доме, казался смешным. Они смеялись, тыкая в меня пальцем: «У неё мама дома сидит!» С ними самими, кстати, дома сидели бабушки – вот это считалось нормальным. Пару раз кто-то себе позволил нечто вроде «она у тебя больная, что ли?», но за это тут же сильно получил от меня, поэтому такие оскорбительные предположения не пользовались успехом.
Замечу, что подобное отношение народ очень сильно поддерживал, к примеру, школьные училки. Когда возникал разговор о «маминой работе», и я говорила, заранее напрягшись, что «моя мама работает дома», насмешливая улыбка тут же трогала строгие рты учительниц:
- Как это – дома? Как можно работать дома? Ты хочешь сказать, что она – домохозяйка?
- Нет, - угрюмо бубнила я. – Она пишет.
- И что же такое она пи-и-ишет? – почти мурлыкала дура-шкрабина, ухмыляясь. Маму тогда ещё нигде не публиковали.
- Книгу.
- Надо же! Как интересно! – смеялась училка, а с ней и все ребята.
К сожалению, подобные сцены случались, поэтому у малышни вполне были основания посмеиваться над моей домашней ситуацией.
А ещё я была патологически честной с мамой. Вот идём мы стайкой с подружками – они высыпали на условно проезжую часть дороги, по которой раз в час медленно проезжает какая-нибудь машина, я же упорно топаю по узенькому тротуару, как бы отдельно от компании.
- Кать, иди к нам! – кричат девчонки.
Я решительно мотаю головой:
- Нет. Я маме обещала не выходить на дорогу.
- Ой-ё-ёй! – заливаются подружки. – А где твоя мама-то? Она даже в окно тебя здесь увидеть не может, ты что?
Я, отвернувшись в сторону, делаю вид, что смотрю на птичек, молча продолжая идти, где шла.
- Кать, ты дура? – заходятся от хохота дети.
И я, набрав в грудь побольше воздуха, громко выпаливаю:
- Я обещала маме! Вы понимаете? Обещала. Всё!
Вот такая Катя-дура. Никогда не умела обманывать ни маму, ни папу, так и не научилась даже через годы. Обещания выполняла, на вопросы-допросы отвечала честно. Себе на голову, между прочим. Никаких хитростей, никакого лицемерия или крохотной лжи с любимыми и самыми родными людьми! Как у них (у родителей) это получилось – вот так меня выдрессировать? Они ж сами совершенно другие – чемпионы и по лицемерию, и по лжи! Чудеса.
Все любят своих мам, все обожают, некоторые обожествляют и, как я, создают себе кумира, бога. Впрочем, кажется, здесь вкралась очевидная ошибка: не я создала себе кумира, а мне его создали. Чёрт знает, как, какими средствами у них это получилось. Но получилось. Мамино отношение ко мне являлось для меня всем, смыслом жизни и другого смысла не представлялось.
Поэтому то, о чём пойдёт речь дальше, было для меня не просто печально, обидно, драматично, но очень даже трагично.
Тогда ещё только наметилось, назревало, зарождалось понимание, что маме я по большому счёту неинтересна. «Мама, смотри, как я могу!» - известный всем детский крик-призыв показать самому родному и любимому человеку, как и что у ребёнка получается, какой он молодец.
Мысленно я кричала эти слова почти до сорока лет. Смешно? А нет, не смешно – глупо. Вслух прекратила лет в двенадцать. Но мечтала показать маме свои успехи каждый раз, когда они были. Любые! Самые маленькие и ничтожные. Чтобы я ни делала, всякий раз думалось: «Покажу маме! Расскажу маме! А что скажет мама?» Инфантилизм. Или такая любовь? Или жуткая зависимость? Может, всё вместе.
А маме-то в девяти из десяти случаев было неинтересно. Ни как я играю на пианино, ни как пою, ни как танцую. Вот отметки в табеле – это да. Вот похвала от учителей или кого-то постороннего – то, что нужно. Но то, чем мне самой хотелось похвастаться и узнать её мнение, никогда не вызывало маминого энтузиазма. Как, к примеру, мои рисунки – это «каляки-маляки, чтобы отделаться».
Я придумывала танцы – может, и красивые, потому что танцевать всегда могла неплохо. Училась петь под пластинки. Сочиняла музыку. И никогда не могла дозваться маму, чтобы она посмотрела, послушала, хоть как-то отреагировала! Она сбрасывала сие тяжкое бремя на папу. «Сань, поди посмотри, послушай.» Папа, конечно, это тоже хорошо. Он покорно приходил ко мне, смотрел, слушал, улыбался и всегда говорил «ну, молодец». Но это было не совсем то.
- Маме расскажешь? – я умоляюще складывала ладони.
- Расскажу, - усмехался отец.
- Правда расскажешь, не забудешь? – мой голос звенел тревогой, потому что я видела насмешку и подозревала враньё.
- Да, - уже раздражённо бросал папа и уходил.
И почему мне всегда было так горько после демонстрации, как я могу, ему, а не маме?
Забегая вперёд, во времена после Моего Дома, когда я уже больше не чувствовала себя защищённой и умиротворённой, скажу: мои попытки показать маме, что у меня по-настоящему получалось, на хорошем уровне – в сочинительстве, в танцах, в пинг-понге – так и не увенчались успехом. Ни разу. Никогда. Мне всегда казалось, что она не очень ценит меня потому, что не всё обо мне знает, не всё видела!
Поэтому ещё десятилетия я так и кричала мысленно: «Мама, ну смотри, как я могу!». И прекратила лишь тогда, когда мама открытым текстом сказала, что отказывается от меня, что я ей не нужна больше такая. Какая, вы знаете: бросившая «хорошего» мужа, выбравшая для себя новый путь, полюбившая «плохого» мужчину, решившая изменить свою судьбу. Ей ни старые мои успехи не были интересны, ни моя новая жизнь.
Разве нужна я ей была та, прежняя? Если никогда не интересовала её ни малышкой, ни подростком, ни молодой женщиной. Если ей ни разу не было интересно, что и как может и умеет её дочь. Только лишь отметки в табеле – оценки меня посторонними людьми, причём, получившими сертификат на выставление этих оценок, а не просто абы какими «дураками», которым нравится, как я что-то делаю.
Что ты знала обо мне, мама? Ничего. Потому что ничего и не хотела знать.
- Мама, смотри, как я могу!
- Не смотрю и не собираюсь. Неинтересно. Если на самом деле что-то стоящее, мне сообщат нужные, правильные, уполномоченные люди, тогда и будет, чем гордиться.
Вот это был бы честный диалог.
ВЗРОСЛЫЕ КНИГИ, НЕДЕТСКОЕ КИНО
Даже не представляю, сколько времени стоило бы уделить кино, театру и книгам по весомости их влияния на моё взросление. Наверно, две трети всех воспоминаний. Ведь это было самое главное, что меня формировало, и самое прекрасное, что приносило так много счастья. Словом, история на много томов, а потому нужно поставить себе рамки и рассказать более-менее конспективно, в противном случае я могу о многих книгах и фильмах написать по трактату: об общем впечатлении, о конкретных героях, об артистах, о том, как сделан фильм с точки зрения воздействия на ребёнка, о том, какие мысли возникли сразу, какие потом, как я ночью, вместо того, чтобы спать, обдумывала прочитанное или увиденное…
Печально то, что тогда мне не с кем было всё это обсуждать. Вот вообще. С друзьями я нечасто совпадала в интересах и вкусах (меня слишком рано унесло во «взрослое», а многих детских книг, которые были в нашем доме, у многих моих сверстников по понятным причинам не было), родители же не интересовались моими пристрастиями, их не волновали мои мысли о прочитанном или просмотренном, даже папа не обсуждал со мной спектакли или кино, когда мы шли из театра или кинотеатра. Потому что ему не было интересно. Как и матери, сроду не спросившей, что я читаю и как это воспринимаю.
Впрочем, не совсем так… Если она замечала, что я читаю что-то детское, то презрительно хмыкала. По её мнению, уже лет в восемь-десять я должна была читать исключительно взрослую русскую и зарубежную классику. За «сказочки» меня не раз высмеивали.
Но на этом хватит о
