варились суп и каша для наших пластиковых деточек. Хорошо! Суп, кстати, готовился из одуванчиков, чтоб вы знали.
Помните крохотных резиновых пупсиков с ладошку величиной? Иногда их продавали с целым набором младенческой одежды, чаще только в одном «костюмчике». Ещё полагались крохотные пластиковые ванночки, но это уже было невероятное богатство и везение – иметь такую. Не знаю, как для вас, девчонки, но эти мягкие резиновые крохотули были моими любимыми игрушками.
Зима… Снежки, снежные бабы, а на площадке за домом – отличные деревянные горки, с которых мы, визжа, катаемся на картонках – никто не забыл картонки, их ценность и предназначение?
Каток и коньки. Отдельная история особенного кайфа тех лет. Мы все немножко изображали Пахомову или Роднину, фигурное катание было страшно популярно. Девчонки старались повыше задрать ногу и сделать «ласточку», пыхтя, осваивали шаг «подсечка», часами тренируясь, чтобы научиться. У некоторых получалось потрясающе – при том, что они вовсе не занимались фигурным катанием. У меня выходило средненько. Зато я уверенно, быстро и хорошо просто каталась. Не падала. И умела резко разворачиваться, что тоже считалось круто. «Круто»… не было у нас тогда в обиходе этого слова. Какое же было? А, вспомнила: «зэкински»!
- Как покаталась на горке?
- Зэкински!
- Смотрела тот мультик? Понравился?
- З-з-зэкински! – и большой палец вверх.
Кстати, родители мечтали отдать меня если не в балет, то «хотя бы» в фигурное катание (только не «просто танцы», это – фу и несолидно!), но опять и снова помешали мои плоскостопные ноги. Уже тогда они у меня часто побаливали, порой бывало непросто бегать и скакать, но отказываться от радостей жизни даже в голову не приходило, потому я стойко терпела и, пожалуй, именно с той боли научилась искусству терпения до такой степени, что во взрослости это стало опасным для жизни.
Но вернёмся в снежные зимы 70-х.
Самым прекрасным в зимних радостях для меня было вот что: ввалиться домой совершенно мокрой до ушей и с ледяными ногами (и почему это ноги всегда были замёрзшие?), стянуть с себя всё, развесить сушиться, самой влезть в самые толстые носки, сесть на стул рядом с батареей, взгромоздив на неё полумёртвые ступни, и оттаивать их. Немного даже больно! Но в то же время я испытывала совершенно нечеловеческий, щенячий восторг! Будто сейчас вижу слегка облупленную батарею, лохматые серые носки и прямо ощущаю ту пищащую радость внутри, весьма болезненное покалывание в пальцах ног и разливающееся по телу тепло. Та радость была на самом деле щенячьей, потому что животной: восторг от тепла и безопасности после того, как зверёк нарезвился на морозе и укрылся греться в своей родной норе.
ШКОЛА. НАЧАЛО
Не помню своё первое 1 сентября. Ни минуты, ни детали какой-нибудь, ни чувств – ни-че-го. Будто не было его. Оно, разумеется, было, но мне рассказать нечего. Помню, что очень хотела в школу (потому что там не заставляют спать!), страха и в помине не было, зато распирало нетерпеливое любопытство. Но первый день в школе стёрся из памяти напрочь. Чудеса!
Первые три года школы были лёгкими и приятными, несмотря на то, что со второго класса в моей жизни надолго появилось ещё одно учебное заведение – музыкалка. Не сказать, чтобы я была в восторге, но особенной тягости не испытывала, потому что легко училась в основной школе – круглая отличница без всякого напряга, да и в музыкальной всё складывалось замечательно: у меня был абсолютный слух, сильные ладони, длинные пальцы. Никаких особых способностей, но вполне себе возможности для успешных занятий на уровне обычной районной музшколы.
Спокойно училась, получала «пятёрки» и редкие «четвёрки», и, честное слово, тогда я от жизни получала удовольствие. Настоящее. Даже несмотря на историю с «каляками-маляками, чтобы отделаться» и прочими, пока не смертельно ранившими «мелочами» странного маминого отношения. Наверное, всё было переживаемо именно потому, что у меня был любимый и любящий папа. Его наличие придавало спокойствия и уверенности: ничего плохого со мной не случится.
Ну, только если бы не брат…
БРАТ
Любила ли я его? Конечно. Брат! Старший! И самый лучший на свете парень – как часто подчёркивала мама. Не могла не любить, не умела не любить. Хотя именно с ним связан первый детский кошмар и даже психоз, про который я рассказывала в предыдущих книгах. Кто знает, тот помнит: речь о его сексуальных… не могу я написать слово «домогательства», чай не Вайнштейном он был! Как назвать ночной сексуальный интерес молодого парня к маленькой сестре, которая на восемь лет младше? Что-то нездоровое? Или просто распущенность?
Не знаю. Моё детское сознание старательно прятало от меня самой размышления на эту тему. Когда утром я просыпалась и вспоминала, что было ночью, то адский ужас, пронизывавший от макушки до пяток, очень быстро будто накрывался пеленой тумана, из которого я слышала спасительный и весьма убедительный шёпот: «Это был сон». Впрочем, про сон мне «сказали» всего пару раз, чаще сознание делало хитрый кульбит и убеждало так: «Он хотел поправить моё одеяло, он заботился обо мне». Бредятина, но срабатывало. Теперь-то понимаю: предусмотренный природой предохранитель знал своё дело и берёг рассудок, чтобы девочка не сошла с ума от ужаса.
Лишь став взрослой, узнала про психологические самозащиты «отрицание» и «вытеснение», осознав, что именно это со мной тогда и происходило.
Потом подобные штуки мозг проделывал ещё несколько раз за жизнь (а у кого такого не было?), случались показательные ситуации, когда я настолько не принимала творящееся, что изо всех сил избегала видеть, осознавать и говорить о неких событиях. Вот прямо находясь в положении «глаза в глаза», но продолжая делать вид, что ничего не происходит. Любой, думаю, может вспомнить хотя бы один такой разок из своей биографии. Из серии «не верится» и «не может быть, потому что не может быть никогда». А, значит, этого нет и ничего не происходит.
Мой первый раз (растянутый во времени) – ситуация с братом. Причём, как я поняла из науки психологии, та информация, которая отрицается, вообще не попадает в сознание и не остаётся в памяти. Поскольку я вспоминала, что было, то, выходит, в мозгу в то время на огромной скорости каждый раз случалась именно реакция вытеснения.
Впрочем, об этом даже страшно думать, вдруг что-то ушло в отрицание, и я не всё помню? Хотя разве лучше было бы помнить? Возможно, мой мозг изо всех сил защищал себя (то есть, меня) от того, чтобы все предохранители в одночасье не полетели к чертовой матери. Кое-что всё же перегрелось, но в основной части ему, мозгу, удалось спастись. Поэтому к природе, устроившей всё таким образом, нет претензий. Наверное, сработал наилучший способ выживания при условии, что я, совсем маленькой, оказалась совершенно одна против превосходящих сил противника.
Но полностью блокировать мысли «об этом» не получилось. Поэтому удар по нервной системе нанесён был чувствительный. Первые тягостные муки совести связаны у меня именно с теми событиями.
Помню: летом в Одессе мы всей семьёй едем в автобусе. Мне семь. И вдруг меня накрывает липкий кошмар! Внезапно вспоминается вот это всё и хочется кричать, орать, бить себя кулаками по лицу, по голове. Меня трясёт, я чувствую, что если немедленно не признаюсь маме в «преступлении», если не расскажу правду и не покаюсь, то дальше не смогу жить.
Кошмар длился, наверное, около получаса. Так плохо ментально мне не было никогда прежде, я смертельно испугалась своей вины, порочности и того, что скрываю от мамы нечто чудовищное. И меня справедливо ждёт какое-нибудь страшное наказание. Например, кто-нибудь из близких из-за этого умрёт.
Потом отпустило… Ребёнок на что-то отвлёкся, на время кошмар отступил.
Кстати, вот ещё важное. Возможно, придуманные мною шкатулка и чердак в чёрном-чёрном доме – это и есть то самое вытеснение, только с помощью образов. Почему бы нет? Ведь боˊльшую часть взрослой жизни я не просто не помнила о многом из детства и юности, а сознательно не думала об этом, не хотела вспоминать – даже о хорошем и приятном. Сопротивлялась всякий раз, когда появлялся повод «поностальгировать». Например, при встрече с одноклассниками. Старалась на подобные вечеринки вообще не ходить, но, если уж случалось, делала вид, что вместе с ними что-то вспоминаю, а сама в эти моменты изо всех сил занимала мозг чем-то другим, желательно сиюминутно важным, лишь бы не погрузиться в прошлое. Разве не так выглядит вытеснение?
Случай в Одессе был первым, когда на меня обрушилась почти в натуральном виде паническая атака, ставшая позже проклятием на всю жизнь. С годами болезнь шла по нарастающей, хотя триггерами выступало уже многое иное, помимо братско-извращенческой темы. Разнообразные сильные страхи постепенно превращались в патологические паники, когда вовсю откликалась «физика» – организм в целом. И становилось плохо. Но долгое время, с того самого лета и почти до взрослости, я училась покорному терпению и пережидала приступы леденящего ужаса, тошноты и полуобморочного состояния, иногда забиваясь для этого в уголок, иногда сворачиваясь креветкой под одеялом, а став чуть старше, похищая из родительской аптечки какой-нибудь тазепам, если уж было совсем невмоготу.
Вообще-то я оказалась сильной. Природа щедро отпустила мне здоровья и умения выстоять! Поэтому так безумно долго, целую жизнь, выживала в ситуации абсолютного морального нокдауна, ощущения себя дерьмом с адским чувством собственной вины (есть ли муˊка страшнее?) и умела обойтись без помощи врачей. Хотя обнаружение болячки на поздней стадии – хреновая штука, знаете ли. Но я, маленькая и по определению слабая, выдержала в детстве много страха и боли (моральной и физической), рано научившись не просить помощи и не ждать её.
Ко всему привыкаешь! И к таким тренировкам воли и терпения тоже. Ведь не ведаешь, что однажды за всё «прилетит» расплата, ведь мы состоим не из железной арматуры, а из хлипкой плоти, которая болеет и изнашивается. И уж тем более, если над ней измываться.
Тогда в Одессе и потом, в другие разы, когда чёрным вихрем налетали мысли о брате, мучаясь ужасом, я винила только себя. Лишь в себе видела монстра, брат тут был ни при чём. Он не мог быть виноват, он же лучший в мире! Это всё я, всё я… Поэтому случился дикий парадокс, который сходу понятен, наверное, лишь детским психологам: моя любовь к брату не пострадала тогда ни на йоту. Зато родились ненависть и отвращение к себе самой.
Итак, брата я любила. Но всегда рядом с ним чувствовала тревогу и неуверенность. Он был желчным, равнодушным, смотрел поверх моей головы, даже если обращался лично ко мне. Не стеснялся в выражениях, если хотел обидеть (а хотел часто) и не скупился на довольно чувствительные подзатыльники и щелбаны по лбу. Всё это я
