вкусно кушал настоящие берёзовые дрова и потрескивал точно в такт песне.
То не ветер, ветку клонит,
Не дубравушка шумит,
То моё, моё сердечко стонет,
Как осенний лист дрожит.
Извела меня тоска-кручина,
Подколодная змея,
Ты гори, догорай моя лучина,
Догорю с тобой и я…
Отец Владимир.
«В синем небе, колокольнями проколотом,
Медный колокол, медный колокол –
То ль возрадовлся, то ли осерчал…
Купола в России кроют чистым золотом, -
Чтобы чаще Господь замечал».
(В. С. Высоцкий)
Отношения Федора с церковью были подобны его отношениям с матерью. Мать свою он чаще всего ненавидел и, порой, ему хотелось, чтобы она умерла, но он боялся ее смерти. Глубоко внутри он понимал, что смерть матери убирает последнюю преграду между ним и его смертью. И потому он желал, чтобы она жила. А когда долго не видел - скучал. По большому счету он любил свою мать, и мать любила его. И это была грубая родовая любовь, без нежностей, от корня. Нельзя сказать, чтобы он сильно боялся смерти. Он давно осознал ее необходимость, ровно такую же, как и рождение. Рождение без смерти не имело никакого смысла, и он иногда не понимал праздника людей при рождении и отсутствие праздника по поводу смерти. Хотя любые поминки, вольно или невольно, становились, в какой-то момент очень веселы. Люди начинали петь, шутить и при этом сильно этого стесняться. А зря. Это веселье как раз и подчеркивало все огромное значение смерти как очередного этапа в жизни человека. Грусть и слезы похорон – это грусть и слезы живых по живым. Никакого реального отношения к усопшему они не имеют. Так в разгар свадьбы гостям рано или поздно становится не до молодых. Что молодые, что покойники суть только поводы свадеб и поминок. Мудрости любого народа по поводу кончины человека сводятся к одному, - «Ему там лучше». Есть варианты типа, - «Отмучался», «Он уже дома, а мы еще в гостях...» и т.д. Ну и какого, спрашивается хрена, вы причитаете коли «ему там лучше»? И все объясняется вековечным стоном, - «На кого ж ты нас оставил». Ключевое слово «нас». То есть, бог с тобой, не в тебе, собственно дело. Мы-то как тут будем? И еще важное слово – «кормилец». Тут все совсем ясно. Не умеет в горе врать народ. Тут все предельно честно. Я иногда не пойму где кончаются мысли Федора и начинаются мои. Хочется верить, что мои глубже. Все-таки, я старше.
Итак, смерти он сильно не боялся, мать свою порой ненавидел, порой скучал, а церковь откровенно не любил, хотя иногда туда и ездил. Тут надо сказать, что его поездки в церковь носили чисто прикладной и даже похотливый характер. В православной церкви св. Симеона в Калистоге собиралась с окрестных городков почти вся русская иммиграция. До сих пор не пойму как правильно писать – иммиграция или эмиграция. И так и эдак, вроде, верно. Хотя в варианте «эмиграция» есть благородный оттенок белоэмиграции, а в слове «иммигрант» явно присутствует, пусть и криво, - гастарбайтер. Те бежали «от», а эти бегут «за». Одни от смерти и унижения, другие за хлебом насущным. И если честно, то и не за хлебом. Хлеб был, но хотелось туда сверху много масла и сверху масла чего-нибудь сильно вкусного, лучше бы икры. Бывало, и часто, бежал творческий люд. Музыканты, писатели. Вроде как от преследований. Но что интересно ни один из уехавших «преследуемых» в России писателей ничего значительного в литературе не создал. Как будто вместе с преследованием исчезал и талант. Все русская классическая литература написана в России. Конечно, был Набоков и Довлатов, и громко долбил в колокол Герцен, и что? Последний русский классик, как ни странно, советский казак Шолохов. В отличии от эмигрантов все иммигранты врут. Все. Исключений нет. Кто-то больше, кто-то меньше. Очень это заметно в излишней любви к оставленной Родине, либо в излишней привязанности к Родине новой. И боже упаси винить их за это. Зная многих из них лично, и сам, будучи одним из них, я теперь понимаю, что окажись они в тех страшных годах перелома России начала 20 го века, многие искренне бы пали по ту или иную линию фронта. Им достался перелом конца века, странный, подлый, неприлично демократичный. Вместо рек крови первой революции пролились реки подлости последней. Ну да бог с ними с революциями. Нужны они странам также, как и болезни людям, и также как и болезни людей вести должны к исцелению, либо к смерти, крайнему виду исцеления.
Федя ездил в церковь знакомиться с женщинами. Не он первый, не он последний. Еще в царской России молодые люди встречались в церкви под благовидным предлогом помолиться и передавали потихоньку записки с просьбами о свидании или с признанием в любви. Дело, в общем-то, божье. Когда большевики церкви позакрывали, то в основном организовывали в них клубы и функции церкви в этой именно сфере сохранялись. «Плодитесь и размножайтесь!» - завещал господь и ему было по барабану под какой вывеской народ этим займется. Так что никаким богохульством Федино движение назвать было нельзя. Всю службу он никогда, однако, выстоять не мог. Через какое-то время, а иногда и сразу при входе у него начинала болеть голова. Будучи честным перед самим собой Федя связывал это со своими «нечистыми», как ему казалось, помыслами и своими чертями внутри, особенно одним – Чертушкой, который таскался с ним повсюду и с особым наслаждением ездил в церковь.
Последнее время мишенью была Леля, жена иммигранта из Ленинграда Артура. В России у него была очень правильная фамилия – Косых. Переехав в Америку, Артур стал Олсеном и всюду, к месту и не к месту подчеркивал свое, якобы, скандинавское происхождение. Леля попала в прицел сразу с первой встречи. Там же в церкви св. Симеона на Федю из-под платка глянули изучающие, игривые глазки симпатичной незнакомки. Они легко познакомились, быстро сошлись и даже стали играть в дружбу, оба понимая, что никакой дружбы нет и быть не может, а есть вполне определённое мужское влечение, небрежно прикрытое вуалью дружбы.
После службы всегда происходило главное событие, из-за которого и съезжалась паства. Обед. Обед был, в зависимости от календаря либо постным, либо скоромным. Пища роли не играла. Начиналось то ради чего и приезжали 90 процентов прихожан. Знакомства, новости, сплетни. Остальные, приходящие реально помолиться, на обед, как правило, не оставались.
День был не постный, и потому можно было, не только есть все что угодно, но и выпить не возбранялось. Место Федору досталось рядом с потомком княжеского рода Щербацких, Ванечкой, и напротив Лели. С Ванечкой они сошлись давно и были очень близки, и как правильно заметил классик - «от делать нечего друзья». Обоим было за тридцать, оба получили неплохое образование. Федя превосходное по всем показателям, общедоступное и бесплатное советское среднее и высшее. А в Ванечкино образование князья Щербацкие вмолотили остатки своего княжеского состояния, и после массы воспитателей-гувернеров-репетиторов и престижного колледжа он мог общаться с Федей на равных. К тому же оба любили читать, и сошлись сразу на любви к русской классике и врожденной неприязни к англосаксам. Оба были циничны в пределах приличия, а наедине и вне пределов. Оба по природе были лидеры, дух соперничества не давал им сблизиться слишком сильно, но долго друг без друга не могли, скучали. Так дружили Вернер и Печорин. В церкви предметом соперничества вполне очевидно стала Леля. Она это понимала и поощряла обоих, ни одного не выделяя. В пользу Ванечки были происхождение и манеры, Федя брал напором и породой воина, борца. Внешне оба были каждый по своему привлекателен и вместе с тем похожи друг на друга почти как братья. Только Ванино славянство тронул Кавказ чернотой волос, а Федины упрямые скулы показывали на восток. Но пронзительные голубые глаза обоих больше чем свидетельства о рождении говорили о единстве рода.
- Как поживают масса Olsen? – начал Ванечка.
- Масса Olsen велели кланяться, господа - легко подхватила великосветский тон Леля.
- Его сиятельство желают знать, не изменился ли статус миссис Olsen, - включился Федя.
- Миссис Olsen – все также миссис. Расслабьтесь, мальчики.
- Налейте, князь, расслабимся, - попросил Федя.
В церкви в непостные дни к столу подавалось легкое калифорнийское вино. Князь Ванечка втихаря приносил фляжку коньяка «Курвазье», крепкие напитки батюшка не поощрял. Это стало уже традицией. Фляжка была стартовой. Оттолкнувшись в две глотки от нее, друзья могли оказаться в любой точке штата Калифорния и даже планеты Земля. Конечной точкой зачастую был полицейский участок. Пили ребята по русски. Флирт, философская беседа, драка. Иногда били их, иногда били они. Бывало, били друг друга, когда не подворачивалась подходящая спарринг компания. С американцами они дрались из патриотических соображений, между собой из-за философских, религиозных, художественных, музыкальных, спортивных и прочих расхождений, а по большому счету просто потому, что никто под руку не попался, разговор зашел в тупик, а бешеная энергия молодых людей искала выхода. Леля никогда не была поводом для драки, просто потому, что на самом деле ни один из них ее не любил и никаких планов не строил. Леля это знала и уже не обижалась. Один раз Федя врезал князю за смерть старца Григория и, хотя Щербацкие даже не дружили с Юсуповыми, Ванечка бой принял. Феде как-то досталось за развал Советского Союза. Казалось бы чушь полная. Князья Щербацкие как раз из-за большевиков эмигрировали сначала во Францию, а потом и в штаты. А получивший в репу Федя служил, как положено, два года в Советской армии, причем в Группе Советских Войск в Германии и служил, искренне защищая Родину на западном направлении. У Щербацких отношение к Союзу было двояким. С одной стороны, страну захватили большевики, с которыми примириться было невозможно, с другой за успехами СССР князья видели мощную грудь любимой России, и дед Ивана воевал с фашистами в составе американского экспедиционного корпуса. Погиб за два месяца до Победы, а вся семья собирала посылки для большевистской страны с момента нападения Гитлера на Россию.
Князь, умело налил под столом в чайные чашки коньяк и передал одну Феде. Там же под столом чокнулись.
- Храни вас господь, - прокомментировала Леля.
- И вам не болеть, - ответил Федя.
«Курвазье» коньяк мягкий, можно пить как чай, но в силу привычки дунули залпом. Отец Владимир заметил, укоризненно покачал головой, но ничего не сказал. Ребят он любил и как-то выделял среди паствы. Особое отношение у него было к Федору. Но об этом позже. Сам он был тоже из семьи белой эмиграции осевшей в Югославии. Во время немецкой оккупации, совсем еще мальчиком 16 лет, он был насильно призван в армию и полгода носил форму Вермахта. Воевать особо не пришлось, слава богу, хотя кто его там знает, как оно было на
