Желтый, почти прозрачный березовый листочек, обессилено опустился к самым ногам Саввы.
Савва, по документам Савелий Александрович Гридин, невысокого роста, тонкий в кости мужик сорока с небольшим лет, с тоской разглядывал этот желтый резной листок, быть может, впервые поражаясь его бесконечным совершенству и красоте.
Проверяющий закончил поверку, передал журнал дежурному офицеру по лагерю, и, повернувшись на слегка кривоватых ногах пошел не спеша вдоль шеренги черных замызганных бушлатов и таких же, ушастых, черных, засаленных шапок. Он шел, вразвалочку, покуривая и небрежно сплевывая, по пути, ненароком, каблуком своего отполированного черного сапога, размазав листочек о влажный асфальт плаца.
Офицер давно уже перешел к проверке следующей шеренги заключенных, а Савва все смотрел и смотрел, на безжизненный, бесформенный, грязный ошметок, лишь мгновенье до этого бывший вершиной совершенства природы, отчетливо понимая, что он, Савелий Гридин, более уже не сможет жить, находиться здесь, в этой зоне, в этом лагере, в своем бараке под номером двенадцать, за пять лет ставшим почти родным. Нет, не сможет.
И Савва бежал.
Глупо.
В одиночку.
В стремительно приближающуюся осень…
1.
Еще не успела первая с начала смены, с шумом и треском поваленная сосна рухнуть на землю, ломая на своем пути жидкий подлесок, чахлые березки и худосочный ольшаник, еще не угас предостерегающий крик бригадира,- Поберегись!-, а Савва уже ломанулся в лес, в обход сидящего возле костра курящего в полудреме вооруженного охранника, справедливо полагая, что если он сейчас, сможет незаметно уйти, то о его побеге станет известно, как минимум только к обеду. А если повезет, то и не раньше вечера.
Гридин бежал, стараясь не громыхать своими раздолбанными ботинками, забирая постепенно все глубже и глубже в лес, прочь от колючки, временного забора сооруженного вокруг делянок лесоповала, прочь от сердитого, надсадного рева десятка бензопил, старательно обходя скользкие валуны гранита, покрытые темно-зеленым, мягким и податливым мхом и полянки, заросшие высокой, ломкой травой.
Казалось, что само подсознанье доселе дремавшего в нем животного начало подсказывало, как, куда, и почему ни в коем случае наступать нельзя, а куда напротив можно.
Гридин бежал, с наслаждением вдыхая осенний, пропитанный запахами хвои и прелой листвы воздух.
Воздух, донельзя напоенный ароматами свободы.
Воздух, о существовании которого он как бы даже и не догадывался там, за лагерной колючкой.
Воздух, в котором не было даже и намека на барачную вонь, испарения вечно влажных портянок, смрад дешевого табака и миазмы переполненной, прокисшей, пузырящейся параши.
Савва остановился перевести дух возле высоченной, отмеченной молнией сосны, сковырнул ногтем тронутую блеклой патиной янтарную каплю смолы и бездумно, улыбаясь непонятно чему, отправил ее в рот.
Пряная горечь, тотчас налипшая на зубы Савелия, самым неожиданным образом успокоила беглеца, и дальше уже он шел не торопясь, часто отдыхая и присматриваясь к окружающей его тайге.
С каждым часом, все более и более отдаляясь от зоны лесоповала, Савва все более и более утверждался в правильности своего, на первый взгляд безрассудного поступка. Так как он прожил все предыдущие годы, человек жить не должен. Не имеет права. Если он человек…
Да, он вор. Да, наверное, закон прав, хотя и суров. Но то дно, вся та обстановка в которой пришлось вариться Савелию Гридину последнее время, меньше всего предполагали его исправление. Ежедневный холод, недоедание, крысятничество и почти нескрываемое мужеложство в зараженных клопами и вшами бараках, беспричинная жестокость и охранников и охраняемых, ломали людей, озлобляли, лишали их всего того светлого, что наверняка было (да как же иначе) в их душах, до того, как лагерные ворота заменили им двери родных домов.
И он бежал…
Хотя, если хорошенько подумать, то бежать Савелию было особо, то и некуда…
Жены у него, как-то не случилось, а мать, после смерти отца, известного в Москве партийного работника, ударилась в религию, да так прочно, что стала старостой небольшого храма в Марьиной роще, а сына родного, прокляла и пообещала в дом не пустить, даже если и по истечению срока отсидки…
Да и квартиру, большую четырех комнатную квартиру с высоченными потолками и окнами на Тверской бульвар, поклялась безвозмездно передать в дар синоду.
…Внезапно, кабанья тропа, по которой шел Савва, круто повернула вправо, и тут же, глазам изумленного беглеца предстала река, во всей своей северной красоте.
Пока еще не быстрая, несколько даже вальяжная, текла она неизвестно куда, необычайно радостная и нарядная, светлая под ярким покамест солнышком, вся сплошь в зеленых кляксах лощеных листьев водяных лилий и в зеркальном отражении чуть тронутых желтизной берез и высоченных кедров, растущих несколько поодаль, на высоком, противоположном, красного гранита обрывистом берегу…
- Красота то, какая, Господи!- умиленно возликовал Савелий и присел (впервые после побега) перекурить, радостно щуря обожженные дымом папиросы глаза.
- Красота…
- Да если бы подобное чудо, если бы речушку эту увидеть мне довелось в свое время, по малолетке положим, да неужто бы понесло меня невесть куда, по дорожке моей, по кривой, по этапной.
-Да ни за что!
Так, или, скорее всего так размышлял Савва, о жизни своей никудышней, вольготно развалившись над обрывчиком, поросшим распушенным, перезревшим уже кипрейником, покачивая ножкой в порыжевшем своем, стоптанном ботинке и покусывая горьковатую, жесткую былинку.
И так вдруг захотелось ему выспаться здесь, на этом бережочке, под сосенкой, с видом на безымянную эту речушку, подложив под голову свою непутевую, кучку хвои, золотисто-желтой, мягкой и не колючей, что чуть было в голос не завыл, но далекий, надрывный лай собачьей своры, мигом отрезвив Савелия, сбросил каторжанина с обрыва, навстречу реке-спасительнице.
- Уйду, непременно уйду…
Ругнулся Гридин и не снимая ботинок , помедлив мгновенье вошел в прохладные струи реки…
-Уйду.
2.
Лай собак отчетливо приближался, а Савва все еще пытался выволочь на середку реки, мелкой в этом месте, большой, корявый пень, черными корнями прочно зацепившийся за прибрежные, влажные валуны.
- Ну пожалуйста. Ну что тебе стоит? Ну, давай, тварь давай!- Неизвестно к кому, к себе ли, к коряге ли этой неподатливой в голос, в охрипший крик взывал беглец, но корневище сидело как вкопанное, лишь ломаный комель слегка колыхался в воде, словно дразня и издеваясь над каторжанином.
- Да ну и хрен с тобой!- взвыл от отчаяния Савва, спиной уже чувствуя горячее дыхание спущенных с поводков псов, как пень вдруг вздрогнув, вывернулся и не торопясь, растопырив толстые, в руку, коренья поплыл по воде, плавно забирая все более и более влево.
- Спасибо тебе, Господи!-Наспех перекрестился Гридин и плюхнувшись брюхом в реку, погреб вслед за уплывающим бревном.
Краем глаза, Савва заметил возле берега появление собак, крупных псов обиженно скулящих и бестолково шныряющих в прибрежной осоке, но спасительный пень его, а вместе и с пнем и он, уже заплывали за поросший густой ольхой небольшой каменистый островок…
- Ушел.- выдохнул Савелий и вкарабкавшись на толстый обломок ствола, покрытый теплой, шершавой корой радостно засмеялся…
Комель, на котором расположился беглец возвышался несколько над водой и вымотанный донельзя мужик, слегка поворочавшись, умудрился даже прилечь на нем, животом принимая все тепло, накопленное деревом за день.
- Ушел.- повторился Гридин и прихватив свою руку ремнем, переброшенным через торчащий в верх обломок корневища закрыл глаза.
- Ушел.- уже засыпая шептал радостно беглый зэка, прильнув щекой к мшистой пробке, явственно чувствуя, всем своим промокшим и озябшим телом ласковое прикосновение лучей предвечернего солнышка…
… Проснулся Савва совершенно продрогшим, но необычайно отдохнувшим, бодрым. Подсохшая было на нем одежда, вновь стала воглой от обильной росы, выпавшей под вечер. Беглый вор потянулся, вновь заправил ремень в штаны и перевернулся на спину. Крупные звезды, мерцая холодным, безжизненным, голубоватым светом повисли, казалось над самой рекой, отражаясь в черном зеркале воды слегка дрожащими, крупными блестками. Река текла меж двух, чернеющих скалистых берегов неспешно и почти бесшумно. Лишь изредка слышны негромкое ее журчание среди обломков породы, да шлепнет пузом рыбья мелочь, спасаясь от зубов прожорливой щуки. Савва запустил руку под надорванный козырек черной, брезентовой своей шапки и выудил мятую сигарету, и расплющенный спичечный коробок…
Табачный дым, почти невидимый в плотной, предрассветной мгле уносился куда-то прочь, отгоняемый легким, пропахшим хвоей и тиной ветерком. Сигаретный окурок, зашипев погас и вокруг Саввы, плывущем на своем пне, вновь воцарилась звездная темнота, донельзя наполненная ночными запахами и звуками. Счастливо хрюкнув, Савелий поплотнее запахнул свой бушлат, и зарывшись носом в засаленный воротник вновь погрузился в сон, крепкий, без сновидений…
…Несколько раз за день, река разбивалась на рукава, отдельные протоки, но Савва, слегка подгребая руками, постоянно выбирал самые левые ответвления ее, справедливо пологая, что двигаясь к югу, он скорее напорется на хоть какое-то человеческое жилье и попытается раздобыть для себя хоть что-то из съестного. Хотя, справедливости ради должно сказать, что съестного вокруг Гридина было вдоволь. В камышах, шебуршали отъевшиеся за лето тяжелые утки. В черных лужах, наполненных теплым, перепревшим илом, лежали сонно провожая взглядом голодного, безоружного а значит совершенно неопасного зэка наверняка ужасно аппетитные в жареном виде, но в настоящее время совершенно живые и несъедобные кабаны, и дикие свиньи. К левому, более пологому берегу, словно дразня оголодавшего зэка, частенько на водопой подходили нервные косули, передергивая испуганно короткими хвостами наскоро, короткими глотками пили холодную воду и вновь скрывались в чаще. Перевернувшись на живот, Савва часами наблюдал, как в изумрудных, качающихся, словно русалочьи волосы зарослях элодеи, безбоязно выискивали что-то у дна широко спинные хариусы и плоскоголовые усатые налимы.
На высоких, отвесных скалах, проплывающих мимо беглеца, иногда виднелись покосившиеся столбы с разодранной колючкой да поваленные вышки – заброшенные, безжизненные лагеря времен культа личности…
…И вновь выпала вечерняя роса, и вновь наступила звездная ночь, но Савелию было уже не до ее красот, да и чувство эйфории, опьянение свободы давно уже улетучилось, уступив место жуткому голоду, стягивающему и без того довольно плоский живот беглого зэка к самому позвоночнику… С отвращением набив полный рот сосновой корой, оторванной со своего пня, Савва старательно пережевав ее попытался проглотить это безвкусное, отвратно-пресное крошево, но оголодавший организм мужика все ж таки не принял эту обманку и уже через мгновенье, Гридин стоя на корячках блевал в воду горькой желчью вперемежку с разбухшей корой.
… Рано утром, когда Савва в очередной раз отгребал пень
