одному богу известно… Укрывшись за небольшим каменным уступом, густо изрисованным древними рисунками, мы запалив небольшой костерок, устроились худо-бедно на ночлег.
- Господи, что нас ждет завтра? Помоги Боже рабам твоим: Ивану, Петру, Емельяну и Алексею. Аминь…»
9.
…Из куска лосиной шкуры, тщательно отчищенной и обклеванной синицами и поползнями, Савелий сшил нечто схожее с рюкзачком, держал его в доме, в углу под иконами и ссыпал в него золото, как только баночка от карамели вновь наполнялась…
Лодку Гридин как смог подлатал: большие щели забил тонкими, кедровыми плашками, проконопатил ее мшистыми жгутиками, пропитанными лосиным жиром. Вместо краски, ученый жизнью зэка, за несколько приемов, сварил жутко вонючую, но вроде бы довольно стойкую пасту из смеси кедровой живицы и медвежьего жира, коей и обмазал лодку со всех сторон толстым, быстро загустевшим слоем.
Подъесаул Хлыстов в последнее время что-то зачастил…Раньше он приходил изредка, да и то только по ночам и задерживался ненадолго, теперь же посещения надоедливого старика стали практически ежедневны. Голос его негромкий, но упрямый, не терпящий возражений доставал Савелия везде, где бы тот не находился. И хотя Гридин иногда и пытался, резко повернувшись поймать назойливого собеседника, но за спиной зэка как всегда никого не оказывалось - хитроумный казак всегда успевал скрыться, что бы через мгновение оказаться уже совсем в другом месте. По первости эти назойливые беседы раздражали Савелия, но через пару-тройку недель он настолько свыкся с наставлениями неугомонного подъесаула, что уже начинал скучать, если не слышал, не ощущал его присутствия, хотя бы с час…
- Ну и зачем ты, детинушка золотишко все моешь и моешь? Что тебе оно, тем более здесь, в глуши, когда за весь свой мешок ты не то что бабу, например, или там собаку какую-никакую не купишь, но даже и хлебца, или положим картошечки и то не укупишь…? Брось говорю лоток, брось… Сбегай ка ты паря лучше к вон тем рябинкам, я там в свое время глухарей снимал от души…Надоела небось сохатина?
Савва, ни слова не говоря, красными от студеной воды пальцами выбирал тускло блестевшие золотинки и мелкие, как дробь самородки в жестянку, и, прихватив винтовку, шел за несколько верст к указанным рябинам. Глухарей там естественно не оказывалось, и лишь большая стая клестов нехотя поднималась с кривеньких, уже полу объеденных деревьев.
- Вот же сволочной старикашка, опять надул!- сплевывал с досадой в очередной раз ошельмованный мужик и пустым возвращался к скиту….От тетрадочки осталось всего несколько листочков и Савелий выточил из орешника трубку, с длинным отполированным мундштуком….Обкуривая трубку, Гридин исходил надсадным кашлем, сходным с собачьим лаем. Вытирая ладонью сопли и выступившие слезы, зэка материл понапрасну старика Хлыстова, и прочитав толику его записок, скручивал «козью ножку», которую тут же выкуривал с видимым удовольствием…
«…Утром, мы мокрые от обильной росы, позавтракали рыбой и начали спуск к еле заметным в плотном, молочно-белом тумане утесам. Идти приходилось очень осторожно, ноги нещадно скользили на влажных и частенько неверно качающихся камнях.
У подножья первого из семи каменных столбов- останцев, я как и было уговорено с атаманом, сломал красный сургуч и вскрыл небольшой, пухлый, упакованный в плотную серую бумагу пакет.
В нем оказалось две заношенные, остроконечные «Богатырки» с красными звездами, красноармейская линялая гимнастерка и небольшой конверт.
“ Господин подъесаул, коли вы вскрыли сей пакет, значит ваш отряд уже у цели. Может быть, вы посчитаете мой приказ, приказом выжившего из ума человека, но заклинаю вас сделать все, о чем я вас прошу. Иван Захарович, у подножья второго столба, если идти с юга, должна находиться пещера, в которой вот уже несколько сот лет храниться так называемая «Золотая баба», предмет поклонения почти всех уральских, сибирских, алтайских и северных народов, идолопоклонников. Что это за баба, как она выглядит, я не имею ни малейшего представления, да это и не важно, а вам, Господин подъесаул надлежит либо вывезти эту реликвию, либо уничтожить ее, а на месте где она находилась оставить эти предметы красноармейского обмундирования. Вы, может быть, сочтете это полной глупостью и пустяшной, детской затеей, но зная мстительные характеры аборигенов вышеупомянутых мест, я хочу, что бы у красных сволочей, кухаркиных детей возомнивших себя хозяевами России, под ногами горела земля сибирская… И да хранит вас Бог. За сим Атаман Оренбургского казачьего войска, Дутов, Александр Ильич. 5 мая 1918 года от рождества Христова.
Прочитав письмо атамана, я закурил и пустил бумагу по кругу. И хотя я после беседы с генерал-лейтенантом Толстовым, я предполагал о нечто подобном, но теперь, здесь вся эта затея мне все меньше и меньше нравилась…
-…Ох, блядь!- вскочил на ноги сидевший до этого на пне Давыдов.- Да на хрена нам все это нужно!? Если мы эту чертову куклу украдем, или тем паче порушим, то не у большевиков, а у нас под ногами земля запылает, и нам уже из тайги живым не выбраться. В этих гаях и сгинем…
Громыко Алексей также был против плана, задуманного Дутовым.
- Ваше благородие, Иван Захарович, ну ее к лешему, бабу эту…Возвернемся назад, пока Бог боронит…. А уж что сказать атаману у нас еще будет время…
В душе я был полностью согласен с товарищами, но уйти, хотя бы краем глаза не взглянуть на эту «Золотую бабу», я просто не мог.
- Сделаем так (Давыдов и Громыко щелкнув каблуками, вытянулись): я сейчас схожу один, посмотрю на идола этого и через час начнем восхождение на плато…
Я, отбросив красноармейскую одежку в сторону не оглядываясь, направился ко второй скале.
Высоченная, более трех метров, деревянная фигура грубо вырезанной из дерева женщины с обвислыми грудями сидела на большом, плоском камне. Толстые, выпирающие ее губы, были черны от высохшей крови, а в руках у нее покоилось широкое блюдо, чуть ли не медный таз, доверху заполненный золотыми монетами и грубыми украшениями…И справа и слева от идола, вдоль стен, покрытых халцедоном натечным, навалом лежали десятки, сотни отрубленных по локоть рук. Многие из них, явно лежали уже не один десяток лет, высохли и сморщились, но от некоторых шел, ни с чем несравнимый запах гниения…Рой черных, отливающих зеленью мух жужжа, поднялся над этими страшными трофеями (а может жертвоприношениями?) при моем приближении. Я человек истинно верующий в бога, но даже под расстрелом вряд ли бы согласился на уничтожение этой, пусть языческой, но все равно почитаемой людьми святыми…
Я выскочил из пещеры, и как оказалось вовремя. В том направлении, где остались мои казаки, слышались глухие выстрелы наших винтовок и раскатистые - дробовиков…. Подбежав к товарищам, я понял, что они отстреливаются вслепую, не видя противника, а те, напротив, из густых зарослей малины и морошки, стреляли прицельно, наверняка. И у Давыдова и у Громыко уже кровоточили небольшие, но болезненные раны от крупной дроби местных охотников. Выстрелив пару раз в сторону кустов, я, а следом и оба приказных бросились к тропе, ведущей на плато, пригибаясь к земле и петляя на бегу… Крупная дробь еще долго царапала камни, за которыми мы прятались, пока короткими перебежками поднимались в гору.
- …Кажись, оторвались, Ваше благородие, прохрипел Давыдов, выскакивая на плато и бросаясь к своей лошадке, коротко заржавшей при виде своего хозяина…
- Да, оторвались, - подумал я, направляясь к встречающему нас старшему уряднику Петру Попову. – Оторвались…. Надолго ли?»
10.
…Зима явно шла на убыль. У кедра, лохматые лапы несколько приподнялись от земли и изогнулись – нет более верной приметы, что дело идет к весне….Да и без кедра все было ясно: конец зиме, конец…
“…Что затуманилась, зоренька ясная,
Пала на землю росой!
Что призадумалась, девица красная,
Очи блеснули слезой!”
- Ну, ты дед даешь,- хмыкнул Савва, и резким тычком вогнал жало топора в доску крыльца. – Мало того, что ты и так со мной ежедневно болтаешь, ровно живой, так теперь еще и петь надумал…Он сидел на просохшем под солнцем крыльце, босой, подстелив под ноги, кусок лосиной шкуры: солнце солнцем, но снег даже во дворе пока еще полностью не сошел - прохладно…
- Ну, так что же Савушка, - в голосе Хлыстова явно чувствовались виноватые нотки.- Я, понимаешь ли, песню эту очень любил.… Иной раз скачешь по степи, долго, день почитай из седла не встаешь, да если еще шашкой от души намашешься, а вот запоешь, не громко, для себя, в пол голоса, и веришь, как будто и не уставал….Сам не знаю отчего…
“…Много за душу твою одинокую,
Много я душ погублю;
Я ль виноват, что тебя черноокую
Больше, чем душу, люблю!”
Гридин, все также улыбаясь, отложил свежеструганное весло, сгруппировался, словно кошка перед прыжком и, оттолкнувшись босой пяткой от обиженно скрипнувшей доски крыльца, резко повернулся…. Как всегда Господин подъесаул (до чего же скор, старая сволочь) обманул Савелия: ни на крыльце, ни в полутемных сенях никого не было. Лишь наглый смешок раздался где-то за углом. Зэка фасонисто, по блатному цыкнул слюной сквозь зубы и, смахнув ногой, золотистые стружки с крыльца пошел в дом. Громкий, протяжный треск, ударив в спину расслабленного зэка, бросил его испуганного на пол. Треск повторился, но на этот раз еще более громкий и резкий, и Гридин сообразил, что это может быть не что иное, как начало весеннего ледохода. Натянув кое-как сапоги на босые ноги, он, проваливаясь по колено в жесткий, крупчатый снег поспешил к реке. Зеленоватый лед, от берега до берега, квадратную полынью, вырубленную им, Гридиным и уже затянутую тонким ледком, пересекала крупная, извилистая трещина толщиной в руку, Лед на изломе, толстый и блестяще-влажный, отливал бутылочным стеклом, поблескивал радостно, разбрасывая тонкие, радужные лучики…
- Господи, наконец-то весна! – Савелий обессилено присел на перевернутую, загодя перенесенную выше на берег лодку и, облокотившись на ее округлое, рубчатое дно, громко, трубно высморкался…
- Весна….
… «Без лишних слов, мы взобрались на лошадей и направились к тропе. Цокот копыт, заглушил звук выстрела снайперской, по-видимому, винтовки, пуля рассерженной пчелой пролетела над головой моей лошади, и с явственным чмоканьем вошла уряднику Петру Попову, ехавшему по правую от меня руку в живот, чуть выше пряжки ремня. Мужик ойкнул, и, зажав руками, растопыренными пальцами тут же почерневшую от крови гимнастерку, откинувшись назад, упал под ноги своей кобыле. Кровь, просочившись между пальцами, попала в ближайшую каменную чашу и, извиваясь розоватыми кудрявыми завитушками, растворялась в воде.
Спрыгнув с коней, мы попытались перебинтовать раненого, но тот, вдруг решительно вырвавшись из наших рук, приподнялся и проговорил, тихо, но внятно, сощурившись куда-то в сторону обрыва…
- Тише братцы, тише. Неужели вы не слышите? Ну….
Мы непроизвольно прислушались, но кроме шума ветра, да вороньего карканья откуда-то снизу, из зеленеющих под нами крон деревьев, ничего не услышали…
Петр, приподнял окровавленную руку с вытянутым указательным пальцем и, улыбнувшись посиневшими
