удавалось, и тогда он городил небылицу на небылицу, окончательно топя какого-нибудь другого бедолагу, но себя он, конечно же, всегда убеждал, что сделал всё, чтобы выгородить того. В общем, он был хорошим мальчиком, а хорошие мальчики обычно не умеют ни сами постоять за себя, ни объединиться с другими такими же хорошими мальчиками для отпора плохим – чувство стадной безопасности у них атрофировано вследствие хороших бытовых условий.
Но он стойко продолжал реализовываться вовне: учёба, олимпиады, спорт, соревнования по футболу-баскетболу-пионерболу, актив школы, агитбригада…
И однажды у него зашлось-таки сердечко. Это было в кутерьме спортзала, когда слева в грудь вонзился шип и заставил его свернуться. Он кое-как с прижатыми к груди ладонями примостился на скамеечку, - жизнь без боли, бурлящая вокруг, не обращала на него никакого внимания. Шип не давал вздохнуть. Мир вокруг раздвоился, размылся, преломился и стал чужой, далёкой и размытой, радугой. Он не испугался, нет – на это не было времени, он только по-детски недоумевал на происходящее. А потом боль ушла также внезапно, как и появилась. «Что же это было?» - не раз потом на разных стадиях существования задавал он себе вопрос. Кардиограмма у него всегда была в порядке. Что, оторвалась какая-нибудь бляшка в сосуде и перекрыла его? А потом сердце, приспособившееся-таки гнать кровь на пределе, справилось ? И вовсе уж в онтологическом смысле – ему было вынесено предупреждение? Дан шанс? Любим мы задавать вопросы, на которых в этой жизни нельзя получить ответ…
А ощущение от присутствия сердца осталось после этого с ним навсегда. И тревожное ожидание чего-то внезапного. Ох уж страшное словечко «вдруг»…
А теперь немного забежим вперёд, чтобы завершить главу. Где-то года через два ему наконец повезло с тренером, и внимания со стороны последнего было вполне достаточным для того, чтобы Серёжу взяли в состав команды для показательных выступлений по рукопашному бою, на 23-е февраля (мол, вот – смена растёт). Всё прошло на одном дыхании. В конце, как водится, надо было что-то ломать – не головой, так руками, - и это были доски. Он бил последним – раз, два, три … и застрял на последней доске (сучок там был, что ли…). Уже смолкла музыка, шоу закончилось, а он всё собирался духом для последнего удара. Наконец он заорал несколько громче, чем надо и… Есть! В вестибюле Дома культуры к нему, однако, подошёл памятный хулиган, небрежно процедил: «Ты, чё, не мог с первого удара сломать? Они же пиленные были – видно же…» В снизошедшем на Серёжу состоянии спокойной эйфории он только смотрел на обидчика и улыбался, не отвечая, и тот вдруг засуетился, что-то ещё пролепетал и быстро отошёл.
Внутри затрепетало тепло. Так он стал Серёгой.
15.
У него было восторженно-подобострастное отношение к красивым людям и вещам; подсознательно он полагал, что они принадлежат к какой-то другой стороне жизни, нежели обычные люди и предметы. Высоцкий вон пел: «В восторженность не верю…», а Серёга верил, хотя и считал, что это не про него, постоянно гримасничая при этом перед зеркалом и натягивая на себя один фальшивый образ за другим.
А сколько же вокруг было красивых людей! На первом месте в его иерархии, безусловно, царила учительница математики. Высокая, статная, с золотым отливом блондинка с внимательными синющими глазами и добрым, немного усталым (что вы хотите от учительницы?) и очень милым, милым, милым лицом – царевна, одним словом. Нет! Королевна. Старше Серёги раза в два и, естественно, замужем. Впрочем, никаких прав на неё он, конечно же, и не собирался предъявлять, будь она хоть и двадцатилетней девушкой на выданье – кроме одного: в тайне боготворить её. И не было в этом ничего плотского… ну, или почти ничего. Во всяком случае, сравнивать это с подглядыванием за купающимися ночью разудалыми вожатыми в лагере было ну никак невозможно. Там - буйство гормонов, когда срочно надо было уединиться и снять напряжение (все мы прошли через это – чего уж там…), здесь - трепет рыцарства, поклонение идеалу, и ничего постыдного и грязного примешиваться к этому было не должно.
Реальные девчонки по Серёге тоже сохли – кто сказал, что хорошие мальчики не могут быть предметом мечтаний? Ему писали записки, предлагая дружбу и всё остальное по списку, он читал эти послания, хмурился и оставлял их без ответа. Ему было не до мирской суеты - служение идеалу требовало жертв. К тому же, служить бесплотной идее было гораздо проще, чем разбираться с тараканами в голове невесть что насочинявших себе девчонок. Ах вы, комплексы, комплексы…
К тому же, в пятнадцать лет на его взбудораженной юношеской душе поставил своё клеймо рок’n’ролл, и музыка стала его безошибочным проводником в абстрактный мир грёз и фантазий. Искусство должно в первую очередь волновать, чтобы делать нас живыми, и с той поры, когда с первого раза он запал на хнычущую вальяжно-раздолбайскую гитару, ничто уже так не бередило его душу. Это стало его настоящей страстью, этой музыкой он хотел владеть. Японские кассеты стоили дороговато, а с учётом наценки барышников - так и просто дорого, и Серёга подрядился мыть полы в школе по вечерам за весьма умеренную плату, деля доход с предприимчивой администрацией школы. Мыл он их в течении полугода, до лета, болезненно перенося насмешки и борясь с постоянным желанием забить на эту ежедневную трёхчасовую экзекуцию. Характер у него с учётом переходного возраста ломался вместе с голосом, мытьё полов если и способствовало становлению, то незаметно для него самого и окружающих, и в отношениях с миром людей у Серёги постоянно что-то трещало. Родителей стали вызывать в школу, указывая на падение успеваемости, гриву волос и вызывающее поведение. В знак протеста он сжёг дневник, перестал делать уроки, а потом, после очередной свары с предками, остро скучавших по былой безмятежности, на три дня исчез из дома. Акция получила известность, поскольку дни и ночи он коротал в подвале, оборудованном в место для посиделок старшеклассников, и все желающие могли выказать ему своё сочувствие, а заодно и подкормить. Три дня Серёга непрерывно слушал рок, тренькал на гитаре, ел остатки с чужих столов, мёрз по ночам и тосковал по детству. Наконец он заболел, оглох на оба уха и очутился в госпитале, где было светло и тепло, после чего между ним и миром взрослых было заключено перемирие – он понял свою уязвимость, а они свою.
Выход из госпиталя стал для Серёги событием. Вдруг, на улице, у него защемило на вздохе в груди от хрустящей морозной свежести, и как тогда, в спортзале, мир стал чужим, хрупким и ломким, скрывающим за фасадом солнечного дня своего размытого радужного двойника… «Невыносимая лёгкость бытия» – когда позже он слышал эти слова, он тут же мог видеть их и в памяти.
К концу учебного года ситуация на фронте стабилизировалась, Серёга обзавёлся новым дневником, заполнять который, однако, категорически отказался, подстригся и в рваных джинсах в школу более не заявлялся. Взамен ему была куплена новая гитара и выделена ежемесячная надбавка на приобретение, естественно, кассет. У него, к тому же, в качестве необходимой добавки к имиджу романической личности, обозначился роман с Наташей, и месяц он регулярно ходил к ней в гости, познакомился с родителями, ел с ними уху и свободно забирал Наташку гулять. И, при всём при этом, чем дальше, тем больше Серёгин местечковый эгоизм вызывал у Наташки не слабый дискомфорт. Девушке в период осознания своей неповторимой женственности требуется особое внимание, а если постоянно чирикать ей о гениальности Ричи Блэкмора или Пола Маккартни, то ведь она может и послать всех гениев разом, в том числе и несостоявшихся. К тому же, Серёга никак не мог решиться её поцеловать. Он хотел, очень хотел и представлял себе этот поцелуй, когда оставался один, но потом, в самый ответственный момент, когда Наташка уже закрывала глаза, его губы становились деревянными, руки не слушались, и больше всего ему хотелось просто-напросто испариться из этой комнаты, подъезда, проулка. Ему никак не удавалось повзрослеть и успокоиться и, хотя он и осознавал некую задержку в развитии, поделать с собой ничего не мог. Наконец, он решил, что Наташка не в его вкусе (ах, как пару лет спустя, когда он наконец-то преодолел эту проклятую робость, он сожалел об этом!), написал ей какую-то заумную записку с маловразумительными стихами и стал от неё бегать. Наташка сначала пыталась с ним поговорить, больше для порядку, а потом покрутила пальцем у виска и махнула рукой. Она была не просто красивой девчонкой, но ещё и большой умницей.
Теперь можно было спокойно рвать струны и изливаться в мрачноватых стихах о неразделённой любви. Впрочем, этот его самиздат пользовался определённой популярностью и, хотя голоса у него не было, но с наглостью тут было всё в порядке, и орал он самозабвенно. Девчонки строили глазки. Он, памятуя о былом провале, напускал на себя неприступный вид, деревенея при этом изнутри. Алкоголь проблему не решал: несколько раз он, пьянея, чувствовал некий подъём и вседозволенность, но, вместе с тем, ощущал и некую брезгливость к себе. У него открылся редкий дар видеть себя со стороны; оставалось лишь научиться иронизировать над собой. Как только это пришло, он тут же и расстался с девственностью. Но это было потом.
А пока он делал отчаянные попытки повзрослеть. Как-то у него дома загостился не очень приятный ему одноклассник – слушал музыку, что-то пытался выбрать, шутил, острил и, видимо не понимал, что был в тягость. Наконец он ушёл. Пришли родители, и почти сразу же Серёге была предъявлена претензия по поводу пропавших из стенки отложенных денег. Проанализировав ситуацию, Серёга быстренько вычислил хорька и решил действовать по-взрослому. Он обратился за содействием к дружку Гоше – боксёру и сорви-голове, который овладел навыками мордобития, беря уроки у солдата КМСника - уроки жёсткие, до кровавых соплей, но, вкупе с природными данными Гоши, оказавшимися очень эффективными. Для других дружба Серёги с Гошей выглядела несколько странной, да она такой и была, но до поры до времени они отлично ладили, пока как-то в одночасье разом не охладели друг к другу. Бывает – противоположности не только сходятся, но и разбегаются каждый к своим жизненным полюсам, это вам не голая физика. Итак, Гоша поддержал Серёгу во мнении, что гниду надо жёстко наказать, и во время перекура за школой крысёныш (довольно наглый и здоровый, потому Серёга и обратился к Гоше), был сбит с ног, и, тяжёла дыша над ним, Серёга произнёс заготовленную фразу, разошедшуюся в народе: «Ты, сука, зачем эти деньги взял? Ты их заработал?» И пнул клептомана ногой в бок, а когда тот скорчился от боли, то ещё и ещё. Потом оказалось, что он зашиб тому почку. И никакого чувства стыда за неспортивное поведение Серёга при этом и близко не испытал, а испытал лишь холодное довольство собой. Быть жестоким иногда очень приятно.
А вообще по большому счёту друзей
