Колечко с красным глазком

год до начала войны Мавра с гормолзавода перешла на рыбокомбинат.
Никто не знает точно, как это было в дей-ствительности, но одна из работниц шепнула Мавре, что ее заложили и придут с обыском. Насмерть напуганная Мавра прибежала к Нюське.
- Нюся, миленькая, что делать? – причитала она. – Что, что делать? Не выдержу я этапа, не выдержу. Говорят, что всех девок там насилуют. А если к рецидивистам каким попаду?
- Подожди. – Обняв Мавру, сдержанно ответила Нюська. – Чему быть, тому не миновать... Ночью идет поезд на Саратов. Сейчас и поедешь.
Она открыла сундук, вытащила деньги и затянутый тесьмою маленький полотняный мешочек.
На вокзал шли молча, хотя думали об одном и том же – о том, что ждет завтра и будет ли оно вообще.
Прощаясь с Маврой, Нюська сказала:
- Фамилию бы тебе сменить надо, чтоб «не светилась». Может, доброго человека в пути встретишь, всякое бывает, о чем только в госпитале ни наслушалась, тогда по гроб жизни должна будешь обязана оплатить ему за добро, тогда Б-г не оставит. Никогда не давай о себе знать, – так надежнее. – Она все время что-то припоминала и припоминала, опасаясь упустить, точнее, не успеть сказать то, без чего Мавра уже не обойдется в жизни. – Пусть не буду знать, где ты, зато будешь живая. А коль попадешься, сами придут, тогда, и нам несдобровать. Время наше такое.
- Не попадусь, Нюсенька… – прошептала Мавра, словно заклиная судьбу. – Не попадусь…
В тот момент, когда поезд уже должен был уже тронуться с места, Нюська открыла ладонь Мавры и вложила в нее полотняный мешочек…
- Если совсем плохо будет, обменяй на хлеб, – буркнула Нюська.
- Да есть у меня рыбные сухари, будь они неладны, – бесхитростно сказала Мавра и снова разрыдалась.
- Тогда – на счастье, чтоб добрый человек нашелся. Глазок на колечке укажет … – чувствуя, что поезд уже набирает ход, Нюська пыталась «уложить» все напутствия, перейдя почти на скороговорку. – Держи путь на север. Туда сейчас всех вывозят. И с людьми легче смешаться… Удачи, Мавруша…
- Нюся, Нюсенька, не поминай лихом… – Мавра стояла в тамбуре поезда, не сводя виноватых глаз с Нюськи. Мысли путались. В голове гудело – от гула паровозного гудка. Это был нескончаемый гудок, разбивавший череп, как вбитый с детства страх, всепоглощающий, глумливо гнавший свою жертву, не давая ей возможности оценить меру своей вины...
Гудок… Рыбокомбинат... И проходная, как гол-гофа…Косой взгляд энкаведешника… Мелькающие по ходу поезда селения… И… Подростковая обида на Нюську, как ни в чем ни бывало, вошедшую в их семью. Умирающая мать, за которой никто, кроме нее, Маврушки, не ухаживал, и она сама закрыла ей глаза. А Нюська… пришла и вывесила белоснежный подзор на окошке и перестилала постель…
Гудок… Окровавленный труп раздетого до портянок отца, найденный неподалеку от их хутора. И никакой власти не было дела до того, чтобы выяснять, кто его убил… Предательство Петруши и Шуры, которые сразу привязались к Нюське больше, чем к покойной матери. Эта ревность вытолкнула ее из дома в город…
А Нюська… Она ей колечко отдала, только чтобы только все сложилось…
Едва прервавшийся паровозный гудок загудел снова. И сильнее застучали колеса. И кто-то вышел в тамбур курить. И опять болела голова.
И уничтожало ощущение жалких крох счастья жизни, вкус которых не успела понять, как он уже смешался с рыбной мукою, сухарями, полуфабрикатами и комбикормами, изготовляемыми на комбинате... Страх получить срок и попасть в лагерь. Страх как темная пропасть.

*
В госпитале, как всегда было включено радио. И опять пели:

На просторах Родины чудесной,
Закаляясь в битвах и труде,
Мы сложили радостную песню
В великом друге и вожде…

Нюське вдруг захотелось выключить радио, но она побоялась, что кто-нибудь увидит… Весь день она была, как тетива. Все ждала, что возьмут. Вернулась домой, и снова ждала... Однако никто не приходил. Она же ожидала этого прихода так, словно ей и не было легче оттого, что не приходили.
- Я ни в чем не виновата, – убеждала она себя. – Не виновата же рыба, в том, что молчит! Мавра уже в Саратове, а, может, и дальше... Теперь главное – спокойствие.
Но через двое суток все-таки произошло то, чего так боялась Нюська. Интуиция ее не подвела. Топот сапог и негромкие голоса за входной дверью дали о себе знать. Раздался ночной звонок.
- «Голубые фуражки», – подумала Нюська, – за Маврой…
- Фамилия, имя, отчество, гражданочка, дайте ваш паспорт! – сказал участковый. Кутаясь в пуховый платок, Нюська подала свой паспорт. Она увидела участкового и еще двоих в гражданке. От них исходил запах спирта и табака «Герцеговина флор», который она ни с чем не могла спутать.
Такой табак мог себе позволить единственный чело-век в их госпитале – главный врач. Раненые говори-ли, что сам Сталин курит такой же.
- Мавра Торопшина была здесь сегодня? – ненапористо хриплым голосом спросил участковый.
- Я находилась в госпитале, на работе, вернулась недавно. Так ведь она в общежитии проживает.
А случилось-то что? – ровным голосом спросила Нюська.
- Да ничего не случилось, не ночевала в общежитии и на работу не вышла, – сухо ответил участковый.
- Девка молодая, может, парень какой завелся, а, может, и случилось что? – всплеснула руками Нюська.
- Антисоветский поступок она совершила, вот что, – как отрезал один из тех, что был в гражданке. – Молодая, да ранняя. Здесь вытягиваемся все ради фронта, только, чтоб наши победили, а эта «несушка» взяла да и вынесла себе на сладкий кусок... А там, на фронте…
- Не попрекайте вы меня фронтом, – тихо, но отчетливо сказала Нюська. – Сын у меня приемный погиб, да от мужа уж который месяц ни весточки. Не знаю, что и думать-то. А Мавра…, ну, дура она, ну, «несушка», – вы хотите, чтобы так я сказала? Взрослая она девка. Сама за себя в ответе, а мне еще двоих воспитывать.
Энкаведешники встали и ушли. Проверили в госпитале ее рабочий график. Больше не трогали.
Они ушли. Шура и Маруся продолжали лежать на кровати, притаившись, как мышки. Шура тихонечко прижала к себе легкую, словно перышко, Марусю. А у Нюськи, как «ходики надежды», так и «тикало», так и «тикало»:
- Мавра уже в Саратове, а, может быть, и дальше. И да не покинет ее Г-дь…


*
К счастью, дело Мавры сочли ничтожномелким и не занимались им более. И ночь снова сменил день. Видно колечко и впрямь оказалось заговоренным или сильным Нюськиной надеждой.
В Саратове на вокзале она увидела инвалида средних лет на костылях. По всему было видно, что только что выписался из госпиталя. Так получилось, что они все время оказывались рядом. Понимая, как трудно солдату передвигаться, Мавра принесла ему котелок с водою. Разговорились.
- Ты куда, едешь? – спросила она его.
- Да некуда мне ехать, – с горькой усмешкой ответил тот, – дом разбомбило. Семья погибла. Мать померла. И сам не знаю, зачем выжил… Кому теперь такой нужен?
Их взгляды, не сговариваясь, встретились – в эту самую минуту, как два донышка одной судьбы или предчувствия невозможного чуда?
- Мне, мне нужен, миленький, еще как нужен! – взмолилась Мавра.
- Да ты чего, девка? – брови инвалида поднялись в недоумении. На лбу обозначилась прерывистая морщина. На какое-то время солдат едва не потерял равновесие, – погоди, упаду же!
- Понимаешь, фамилию мне сменить надо, а, может, и имя, – выпалила она в один присест, – иначе поймают и по этапу пошлют. Провинилась я, понимаешь? И не знаю теперь, куда бежать... А так я с новым паспор-том буду...
Он смотрел на нее. И вдруг ему стало трудно дышать. Сознание помутилось. Контуженый орга-низм вновь дал сбой. Он прислонился к стене. Мавра быстро вытащила из вещмешка тряпицу, разорвала на две части. Одну намочила и положила ему на лицо, вроде холодного компресса.
Придя в себя, солдат сказал:
- Как звать-то тебя, краса-девица?
- Маврой кличут, – и вновь положила ему влажную тряпицу на лоб. – До конца дней своих благодарной буду, солдатик…
- А я Иван… – сказал он с мягкой улыбкой, в которой читалась просыпающаяся нежность. – Пошли в ЗАГС, распишемся, коли нужен… А то страх-то сожрет красоту такую…
- Суденышко ты мое!.. – Неожиданно для себя она вдруг повисла у него на шее, всхлипывая и что-то причитая.
- Только вот без этой «мокроты», Марья, и не смотри на меня, как собачонка, а то ведь передумаю…
Так Мавра Торопшина стала Марией Иванченко.
А потом они сели на поезд до Челябинска, затем до Орска, Иркутска и так до самой Камчатки – далекой, как длинная жизнь.

*
После визита энкаведешников Шура стала словно не собою, задумчивой и бесконечно грустной. Исходивший от них запах спиртного и неведомой ей ранее «Герцеговины флор», преследовал девушку, как нечто способное материализоваться.
Однажды ей приснился сон. Она парила над пропастью, на дне которой лежала ее кукла – та самая, которую когда-то в подарок ей привезли Нюськины отец с матерью. Искусственные волосы куклы, прежде красиво зачесанные, паклей цеплялись за колючки льнущего к земле чертополоха. Красное платьице в белый горошек было порвано то ли сучьями когтистых деревьев, то ли острыми шипами дурмана, разросшегося до размеров баобаба на дне пропасти.
А потом вдруг раздался резкий, но боли знакомый звук.
- Так это ж Петрушина трещотка, - продолжая парить над пропастью, подумала Шура.
И действительно, под дурманом-баобабом стоял Петруша, только он снова был мальчиком.
– Шура, сестренка, ты слышишь меня? – его голос был звонок и слегка дрожал.
- Слышу, слышу, - отозвалась Шура.
- Посмотри, там, сверху, идут ли на меня «рогатые да клыкастые»?
- Они летят быстрее ветра на твою трещотку.
- Я должен отвлечь их от мамы Нюси, коль ты не делаешь этого, сестра.
И он загремел трещоткой так, что пространство пронзило разорванным звуком, смешавшимся с рыча-нием надвигавшихся хищников, горячей лавой сме-тавших все на своем пути.
Неожиданно Шура вновь посмотрела вниз. Ее кукла была в пасти одного из чудищ. А Петрушина трещотка гремела и гремела, гремела и гремела, хотя она уже не видела его…

Шура очнулась, обливаясь холодным потом, задыхаясь от какого-то чада и запаха спирта.
Маруся спала.
В комнате было темно. Огарок свечи совсем оплавился. Нюська сидела за столом. Перед ней стояла кружка недопитого спирта. Заострившиеся плечи бесшумно вздрагивали. Она беззвучно рыдала, постукивая пальцем по столу …
Через несколько дней Шура твердо сказала Нюське:
- Мама, будет лучше, если я уйду на фронт. Так, тебя с Марусей не тронут…
- Ты с ума сошла! Тебе только 16! Петруша погиб, Мавра сгинула, что с Митькой никто не знает?…
- Ты меня не переубедишь, – убежденно ответила Шура. – Сейчас берут тех, кому 17 добровольцами. Мне приписали год. Когда муж на фронте, дочь в добровольцах, не будут тебя с Марусей за Мавруш-кины сухари дергать. Ну, сколько ты можешь думать и страдать за всех нас? Когда, наконец, хоть кто-нибудь тебе поможет?
- Шура, если с тобой что-нибудь случится, я никогда себе не прощу.
- А вот это ты брось. Ты уже все сделала, что могла, все… Понимаешь, мы выросли! У тебя есть только Маруся и за нее, не за нас ты перед мужем в ответе.
- Я люблю тебя, мамочка, больше всех на свете и вернусь, когда мы победим. И тогда тебе станет легче... Они обнялись и расстались.

*
Из официальных источников:
Тем временем гитлеровцы продвигались к