Колечко с красным глазком

раненного в ногу солдата. Ногу почти оторвало. Она болталась на шмоте кожи. Ее можно было только отрезать… В бреду солдат кричал, чтобы ногу непременно пришили, потому что в ней его – душа. Когда-то он был танцором в ансамбле… Но ей все время казалось, что и Митька вот также потерял свою душу… только там, на войне, отнявшей у нее жизнь в жизни. Во время операции ногу ампутировали. Теперь Нюська должна была отнести ее в ледник для трупов. С обернутой в окровавленную пеленкой ногою танцора она шла в морг. За время работы в госпитале, в ней так и не выработалось хладнокровия к этому помещению. Но теперь было все до нетерпимости обострено. Синяки мешали свободным движениям, напоминая о собственном теле… Гангренозная нога была, как живая.
Нюська вошла в ледник, взглянула на покрытый жестью секционный стол, на котором обычно проводилось вскрытие трупов. На столе лежал сол-дат, который на днях говорил ей о своей пайке. Чуть поодаль в ведрах у стен – ампутированные руки, ноги и другие части тел людей, с которыми она вместе пыталась верить в несбыточность чуда, но прожор-ливая смерть не посчиталась с надеждой.
Нюська искала место, куда положить ногу, но почему-то медлила. Неожиданно ее взгляд упал на патологоанатомическую пилу и нож, лежавшие в ведре рядом с раздробленной рукою. В это самое ведро она и положила принесенную ею ампути-рованную ногу.
И вдруг в ее сознании что-то сдвинулось. Дрожа всем телом, она осторожно взяла нож и, обернув его в тряпку, сунула в карман. Зачем? Она еще не знала зачем… Знала только, что он ей нужен… Потом рывком выдернула из ведра ногу, взвалив ее снова на плечо и чуть ли не выбежала из ледника с патологоанатомическим ножом и ампутированной ногой на улицу, воровато озираясь по сторонам, чтобы никто ненароком ее не за метил.
Убедившись, что она «проскочила», удовлет-воренная, твердо и уверенно она шла по направлению к собственному дому – по улице легендарной Розы Люксембург. Оставался поворот направо. Еще десять-пятнадцать метров, ворота с деревянной перекладиной внизу и – дом... Но от пронизы-вающего с обледеневшей Волги ветра тяжелые ворота подло заскрипели и отчаянно хлопнули прямо у нее перед носом … Нюська оторопела от этого неожиданного удара ворот. Не понимая, куда и зачем она идет. Да нет же, не домой ей надо – на похороны. Ногу хоронить пора, потому что в ней – живая душа…
Прибрежный вихорь валил с ног. Начиналась метель. Нюська подошла к первому попавшемуся на заснеженной набережной дереву и, как степная лисица роет нору, стала быстро-быстро разгребать снег руками. Потом взяла нож и начала отчаянно колотить заледенелую поверхность, возбужденно всаживая в нее нож. Безумие светилось в ее глазах, когда потом она отгребала вырытую землю и выла полевой лисицей. Но лисица роет нору по весне, чтобы вывести в ней лисят и охранять их по закону материнства. Нюська рыла зимой, в лютую стужу, чтобы забыться самой в вырытой могиле …
А потом она сидела одна, ночью, у Волги, на могилке ноги-покойницы, закрыв глаза и безжизнен-но прислонившись к дереву. Становилось холоднее.
Появилось странное ощущение, что рядом с ее реальным миром есть и другой – фантастический и странный. А главное – ей впервые не было страшно… И именно сейчас, когда ноги и руки ее онемели, ощущение тела ушло и только сердце еще билось в обледеневших стенках сосуда, только сейчас этот мир вдруг начал проявляться…
Полуживой бродячий пес, единственный свидетель ночи, обнюхивал отощалое ледяное лицо Нюськи. Она так замерзла, что не могла чувствовать его телом. Но глаза бродячего пса неожиданно оказа-лись на уровне ее глаз... Голодные, они сверкали дьявольским огнем.
Это был Незнакомец с огнен-ными глазами… Но ей не было страшно, ей было легко…
И на все его вопросы она отвечала «да», «готова», «хочу»… с той «душою», что похоронила с ампутированной ногой солдата… Потом наступил момент какого-то неожиданного смятения, и Незнакомец спросил ее:
- Скажи, что держит тебя в этой жизни?
- Шура! Что с нею? Ни весточки с фронта!
- Жива твоя Шура. К мужикам из койки в койку между боями прыгает, к командиру пробивается, не лыком девка шита. За такими мелкими бестиями мы присматриваем... Не умрет твоя Шурка-каурка. – Иронично ответил Незнакомец с огненными глазами, округлившимися до размера тарелок.
- А Мавра, что с нею? – не унималась Нюська.
- Этой Г-дь одноногого подкинул. Наседки не в нашем ведомстве, – бесцеремонно ответил Незнакомец и почесал волосатое ухо.
- Не такого отпетого, как Митька?
- Не такого. Сказал: «Из другого ведомства». Ничего больше не знаю.
Она слушала эти истории с удивлением и успокоением. В любом случае они казались ей лучше, чем то, что она могла бы дать еще своим девочкам и уж тем более, что сама имела.
- А чем Митька-то всем вам так не угодил, что таким вот выродком вернулся?
- Это не судьба, а война… – не колеблясь, ответил Незнакомец. – Теперь ты понимаешь, как важно уйти из этого мира раньше?
- Понимаю… и думаю об этом, просто я за других в ответе вот обо всем и спрашиваю. Скажи, Господин, а как в твоем мире наши детки живут?
- Они счастливы, Анна Сергеевна. – Она впервые услышала себя по имени и отчеству, словно говорили не о ней, не о ее, Нюськиной жизни, словно есть у нее в этом мире еще какая-то лазейка, краешек окошка, хотя бы потому что она не сирота, а «Сергеевна»… И разговор словно начался заново:
- А с кем живут они?
- То есть как с кем? Ни с кем. Как и положено общественным детям, в коммуне. Как там у вас поют?

Краше зорь весеннего рассвета
Юности счастливая пора.
Сталинской улыбкою согрета,
Радуется наша детвора.

Только ведь это вы, Анна Сергеевна, про нашу детвору поете, не про свою. Как у вас взаправду, сами знаете… – он поднес палец к губам, жестом указывая, – ни-ни… Ты мне этого не говорила… – Но в нашей коммуне дети ни в чем не нуждаются. У каждого мальчика – своя трещотка. У каждой девочки – своя кукла. И у каждого – свой обед.
Последний довод прозвучал для Нюськи столь понятно и убедительно, что она спросила:
- А можно, хоть одним глазком, взглянуть на вашу чудо-коммуну?
- Конечно, Анна Сергеевна, у нас – все по-честному, - ответил Сатана. – Сразу внутрь войдете или издали понаблюдаете?
- Издали, – скромно сказала Нюська, давно свык-шаяся с бесцеремонным к себе отношением.
Откуда ни возьмись перед нею появились зубчатые стены каменной крепости с бойницами. Сатана подвел ее к одной из них. Приподнявшись на цыпочках, она прильнула к бойнице в стене, за которой располагался детский дом.
На зеленой лужайке играли дети. У каждого из них не хватало какой-нибудь малости: руки или ноги, у некоторых было по полруки или полноги…
У Нюськи сжалось сердце:
- А где ж нормальных, здоровых детишек держите?
- Так они и есть все нормальные.
Нюська еще раз прильнула к бойнице в стене:
- Так нет же, Господин, только инвалидики... – у нее перехватило дыхание.
- Уважаемая Анна Сергеевна, вы что не понимаете что ли? В своем мире вы за всех платите своей жизнью. А у нас… – за вас… – в его глазах вспыхнул адский огонь, – ваши близкие платят за вас – те, кто вам более всех дорог…
- Так что же, если я сама приду к тебе…
- Да, да, ты будешь здесь совершенно спокойна и счастлива, просто у Маруси не будет, скажем, руки или… Впрочем это – небольшая потеря, ведь у нас детки не растут… Ну, так как, подумала?
- Нет! Нет! Нет! Маруся, доченька! – Она силилась открыть заиндевевшие глаза и открыла. Они оказались на одном уровне с огненными голодными глазами собаки. Она думала, что кричит и рычит:
- Вон, Сатана, вон!
На самом же деле замерзшая челюсть не слушалась. Губы едва двигались. Вся она окоченела. Облезлый пес беззащитно терся о нее своим телом, желая отогреться или ее отогреть … Глаза угрюмой бездомной собаки жалко поблескивали тлеющими угольками…
Но этот другой мир был таким реальным и также ранившим в самое сердце… Хотя нет, он уже не имел для нее значения не потому, что дома лежал перечеркнувший всю ее жизнь Митька, а потому что там была Маруся…
Тихо-тихо она вернулась домой, достала из сундука икону и поставила ее на полочку в красном углу.
У страха всегда свой лик.

*
Из официальных источников:
30 апреля 1945 года войска Советского Союза пробились к рейхстагу. 9 мая Красное знамя взвилось над рейхстагом, был подписан акт о капитуляции Германии. Этот день стал великим праздником всего народа – Днем Победы.

О праздновании Дня Победы в Астрахани 10 мая 1945 года в местной газете «Волга» писалось: «Высоко над кремлем реет ярко-алый флаг… После четырех лет – суровых лет боевых тягот и испытаний – ожила, зашумела площадь возле старинных кремлевских стен. Алея пурпуром военных и трудовых знамен, полотнищами с приветствиями и лозунгами, она наполнялась все новыми и новыми колоннами трудящихся… Трогательные сцены радости разыгрываются на площади…
Люди плачут или танцуют – Победа, товарищи, Победа! В воздухе звуки заводских и пароходных гудков. Они сливаются с мелодиями музык, с радостными возгласами. О, эти величественные симфонии Победы!.. Закончен митинг, закончена демонстрация, наступила глубокая ночь, но ликование продолжалось!».
За героические подвиги в боях с фашистами сотни астраханцев были награждены орденами и медалями, свыше 60 – удостоены звания Героя Советского Союза.
Вернулась и восемнадцатилетняя Шура – вся в медалях и с красавцем мужем – трижды ордено-носцем-полковником, мужчиной под сорок – своим бывшим командиром.
Александр (так звали мужа Шуры) никогда не жил на Волге, не знал запаха реки, ее притя-гивающего простора. Покурить выходил на берег, не подозревая, что в это самое время любопытные приходили посмотреть на него.
Некоторое время, до получения солидной по тем временам квартиры Александр с Александрой, как теперь уважительно соседи начали обращаться к Шуре, жили по ее желанию у Нюськи с Митькой.
Бывший командир невольно оказался свидетелем пьяных дебошей другого фронтовика. Осадил он Митьку – да так, что тот потом ругаться ругался, но распускать руки отучился.
И отчаяние покоряется сильному.

Часть третья

Шел 1954 год, когда однажды под утро Нюська возвращалась с очередного дежурства из госпиталя. И вдруг… увидела, как демонтируют гигантский памятник Сталину. Словно на висельника, на него была наброшена грубая мешковина. Шея, торс и постамент были туго затянуты канатом. Люди в черном до рассвета стирали следы эпохи…
- Мавра, – подумала она, – теперь не тронут … –
С грохотом падающего памятника у Нюськи свалился камень с сердца. Плечи расправились, как крылья. Дышать стало легко и свободно… И вдруг она словно почувствовала запах «Герцеговины флор»:

Сталин – наша слава боевая,
Сталин – нашей юности полет.
С песнями, борясь и побеждая,
Наш народ за Сталиным идет…

А теперь-то куда идти? Кому теперь памятник будут ставить?..

1960

Ох, и завидовали же люди Шуре и тому, что живет она в достатке, счастье и почете.
Но однажды один шофер-татарин взял да и завез ее четырнадцатилетнюю дочку на пустырь, а там изнасиловал. Срок получил, только всю жизнь девчонке поломал, а вместе с нею и Шуре с ее мужем-героем. Вот и начали они оба заливать горе горькою…

*

Марусю стали называть Марией,