Колечко с красным глазком

баба с малыми мается вместо того, чтоб Советская Власть в детдоме из них комсомольцев растила? Так ведь они всем говорят…
- Пусть говорят, а вы не говорите так, мамаша, а то ведь не возьму колечка, и не снимите вы с себя греха. Не маюсь я с ними – люблю. И никакой такой власти их не отдам…

*
Стояла головокружительная весна… Пахло толь-ко что распустившимися клейкими листочками и яблоневым цветом. Подтянутый, уверенный в себе армеец был уже вроде бы и не армейцем. Он шел со службы домой. Солнце светло так ярко, что, солнеч-ные зайчики с ременной бляхи, казалось, сами собою впрыгнут в начищенные до блеска ботинки. Яблони цвели так буйно, что некоторые лепестки уже обле-тали, не в силах выдержать «плодородного» цвета, и летели прямо в лицо. Слепящие дорожки солнечных лучей, пробиваясь сквозь заслон цветущих деревьев, словно пересекались в его зрачках. Было почти больно от этого яркого, чистого, лучезарного света.
За бело-розовыми садами оставалось еще два поля. Иногда его начищенные ботинки провали-вались в почву, замедляя шаг к дому. В эти моменты время казалось совсем нереальным, словно за пределами его, Митькиной, жизни.
После эти «два поля» твердая уверенность неожиданно прояснилась в его душе. Смятение, налетевшее в яблоневом саду, сменилось осознан-ностью желания и прозрачностью осмысления, не-ожиданное обозначив истинную ценность того, что должно стать его будущим, куда и зачем он идет. Неужели его жизнь не окончательно утратила смысл, очистившись за эти годы от лжи перед собою и ненависти перед судьбой. Можно было начать все снова…
Митька подошел к своему дому. Дюжий, обновленный плетень ограждал ухоженный огород. Под навесом аккуратной стопкой были сложены дро-ва. Несколько пеструшек бродило по двору, обха-живая золотистого петуха с задиристым алым греб-нем. Была починена крыша, а окна обшиты новыми добротными наличниками. Виднелись белоснежные, вышитые по краю занавески…
Было странно, непривычно, чудно увидеть вместо умиравшей от нищеты землянки уютный домишко. В этот момент петух, вдруг забравшись не жердь пугала, громко закукарекал, словно желая перекричать своим заливистым кукареку звон цер-ковных колоколов, оставшихся в памяти Митьки…
- Встречает, значит… – невольно отметил про себя Митька.
Нюська вышла покормить кур.
- Цып-цып-цып-цып-цып… – услышал он ее голос и смущенно улыбнулся, вдруг не устыдившись соб-ственной радости…
Она взяла маленький веничек с совком, собирая помет, тут же раскидывая его по огороду. И он не мог отвести взгляда от изгиба ее округлых бедер и тюркских волос.
- Вот уж, мудрено-истинно, ну, в кого она такая, в проезжего Чингис-хана что ли?
Он хотел тихо открыть калитку плетня, но тихо не получалось. И тогда он окликнул свою чернобровую жену:
- Нюся… – и сам удивился, что впервые даже мысленно не произнес «Нюська».
- Мить… – обернулась она… И вдруг разволновалась, засуетилась… В это пьянящее весною утро и в ней что-то дошло до предела. Исчезло молчаливое бремя, которое она несла в себе эти годы. Боль ушла, и забы-тое чувство радости вдруг хлынуло из запертых оди-ночеством тайников наружу...
- Ты… А мы здесь на хуторе даже числа что-то все позабывали. А ведь считали числа-то. Маврушка все время по календарю считала. Подожди, не откро-ешь… Плетень вот новый поставила, по-другому калитка открывается… Кому надо, позовут. А мужу, чай, сама открою.
Они просто встретились – встретились, как совсем другие, когда память очищена от дурного, сердце – от боли, душа от ненависти друг к другу…
- Пойдем, пойдем к детям, небось, устал с дороги.
- Устал, но своя ноша не тянет. Подожди. – Он обхватил Нюську за талию и осторожно приподнял вверх. Ее брови оказались на уровне его бровей: черный разрубленный пополам ворон с расплас-танными по обе стороны крыльями Нюськи коснулся белесой тонкокрылой Митькиной чайки. И они срослись – две израненные птицы. Зрачки его серых глаз утонули в ее карем омуте. Губы впервые нашли друг друга… Крепкое тело Нюськи в один миг размякло – от неприязненно усталого ожидания мужской нежности…
- Ты не сердишься на меня? – едва дыша после долгого поцелуя, спросила она.
- Ну, конечно, серчал. Мужик я все ж таки, хоть и сопляком был. Только ни в чем ты не виновата, ни в чем… А волосы – никогда не стриги. Видели бы их городские выдры, подохли бы с зависти…

На очищенном добела деревянном столе Нюська разложила деревянные ложки и поставила тарелки и чашки от какого-то именитого сервиза, купленные отцом и матерью в городе у разорившегося барчука. До ночи пили чай…

*
А через год у них родилась дочь Маруся – моя мама.

*
Митька не хотел жить на хуторе. А переезжать надо было. Петруше и Шурочке давно пора было учиться, а школа была только в Сасыколях. Переехать в село означало вступить в колхоз. В Митьке же все восставало против колхоза. Не хотел он общественного рабства. Возмущало и то, что у колхозников даже паспортов не было:
- Что ж людей совсем за скотину какую держат! Не должно так быть! – говорил он Нюське, во всем согласной с мужем.
Охладел Митька и к комсомольской ячейке, хоть исправно играл на гармони на каждый коммунисти-ческий праздник:
- Эти в кожанках только и знают, что липнуть к мужикам. Ни стыда, ни совести.
Однажды он вдруг собрался и уехал в город, а, вернувшись, сказал:
- Слушай меня, Нюська. Вот что я кумекаю: в город переезжать нам надо. Берут меня механиком на одну баржу. Ходил по дворам, что на Волге. Спрашивал, нет ли где во дворах заброшенного сарая или брошенной квартиры. Говорят:
- На брошенные квартиры не рассчитывайте.
Их городские получить не могут. А вот в старых дворах на Волге есть сараи. Летом там голь да беспризорники ютятся, а зиму никак не переживешь, ветер с Волги лютый.
- А в милицию не заберут, если с женой да детьми поселюсь?
- Коль не буян и работать будешь, в милицию не заберут, а в морг в мороз вынесут. Ты, мужик, ма-лость того… Не пережить здесь зиму!
- Слушай, Нюсь. Нашел я там один сарай, к сор-тиру примыкает. Эту уборную когда-то сделали из одной квартиры, то есть каменная она, с заброшенной печкой и внутри дома, можно расчистить и, пока лето, сарай пристроить. Если мы разберем свою избу на бревна, так и хватит, чтоб сарай отстроить как часть избы. Ну, решайся, пока лето.
Нюська согласилась, не раздумывая. Работы она никогда не боялась, желания мужа не пресекала. Огород было жалко. Но в селе, став колхозниками, им все равно предстояло бы строиться, а ей не хоте-лось жить прошлым.
Шурочку и кроху Марусю на время оставили у Нюськиных родителей. Те были-таки счастливы, что, наконец, по-настоящему могут помочь дочери. А сами с Петрушей поехали в город расчищать и осушать уборную, к которой собирались сделать при-строй вместо сарая. Помогала им и новоиспеченная горожанка Маврушка, хоть трудилась и не с таким энтузиазмом.
Потом они наняли машину и, разобрав свой домишко в Сазаньем углу, достроили на месте сарая деревянную часть своего будущего жилья. Когда две комнатки были закончены, позвали печника для восстановления печки…
Народ во дворе жил городской, немастеровой. Так вот диву люди давались, с какой настойчивостью и упрямством эти сельские мужик и баба из уборной сделали себе ладную каморку… А через несколько дней уже привезли из села детей.
Митька устроился на барже механиком, где к тому же за ночь успевал наловить рыбы, а поутру ее продать. Если у кого случалась свадьба, брал свою татарскую гармонь и шел играть. Освоил электри-чество. Сдал экзамен на электрика. Всегда работа и семье пропитание.

*
Неподалеку от их жилья располагался военный госпиталь, что и по сей день находится в прежнем здании. Вот туда-то Нюська и устроилась работать санитаркой в хирургию. Работа тяжелая физически, не все шли. К тому же образования у Нюськи ника-кого не было. Даже ликбеза не посещала, спасибо Маврушка научила читать по слогам. Но Нюськина сердечность, работоспособность и желание всем помочь располагали…

*
Жизнь была тяжелой, но била чистым родником …

1935

Почти невозможно с определенностью сказать, как начался этот день …
Нюська спускалась по лестнице к выходу на больничный двор, когда непонятное беспокойство вдруг охватило ее. Был обеденный перерыв, но нарастающая тревога не отступала. Она спустилась на больничный двор. Солнце светило так ярко, что перед глазами неожиданно замелькали черные круги, но колени внезапно перестали сгибаться. Спасибо рядом была скамейка…
- Что-то я сегодня уморилась. Душно сегодня, – подумала Нюська и, достав из кармана халата яблоко, решила подкрепиться…
В этот момент кто-то из гулявших по двору больных окликнул ее:
- Аннушка, сестричка, к тебе здесь пришли.
Еще не оправившись от своего странного полуобморока, она направилась к калитке госпиталь-ного двора… Перед нею стоял Федор. Он был похож на беглого каторжника. Сажень в плечах, борода, как мочалка, кудрявые патлы, обгоревшее лицо, раздув-шиеся красные скулы… И лишь глаза по-прежнему были рискованно синими, но и бесконечно грустными…
Он смотрел на Нюську и не мог наглядеться, словно только и знал ее, разве что в белой крахмаль-ной косынке и белом халате…
- Вот, значит, приехал, как и обещал. Дом, значит, построил…
- Яндык нынче уродился… – разрумянившись, как то самое яблоко, что было в ее руках, сказала Нюська. - Ты сбежал что ли? – и ее голос внезапно задрожал, словно от накатившего чувства вины.
- Да нет. Закон вышел. Восстанавливают теперь в гражданских правах бывших кулаков. И язык не по-ворачивается себя так называть. Сами нам по голове кулаком и дали… А теперь мы вроде как и не враги народа… – ответил он сурово.
- Как ты нашел-то меня, Федор?
- Да просто. В селе сказали, что в город уехала, что на Заячьем бугре, что дочка у тебя Маруся. Сказали, что живешь где-то на Волге. Вот в город приехал, пошел подряд по дворам, спрашиваю:
- Где Митька-гармонист живет – тот, что на татарской гармони играет? Так и дошел до твоего дома. Соседям твоим говорю, что, мол, из села. Они и сказали, что ты в госпитале теперь работаешь.
- Правильно сказали, Федор, – она сняла косынку, обнажив смоляные волосы, закрученные в тугой кокон, и взглянула на него долгим взглядом:
- Зачем ты приехал? Душу травить?
- За тобой! И там жить можно, когда руки есть, и знаешь, для кого строишь… – Его голос звучал жест-ко и озлобленно. Во взгляде появилось нечто устра-шающее. Неожиданно он так начал теребить свою бороду, словно решил продернуть ее в мережку и задержать прощальную вспышку страсти. – Бери Маруську и все…
- Федор… - начала было Нюська.
- Ты ничего не знаешь… Жила там себе на хуторе, отгородилась от мира… – едва ли не обвиняющее сказал он, вспоминая о выстывшем сибирском сол-нце. – А сколько детей перемерзло на тех подводах. Лошади падали в колеях. И тогда люди уже не доходили… Ну, не было человеческих сил донести себя до этой самой Сибири. Уж на что я крепкий был, и то однажды усомнился, что ухвачу-таки край зари… Жить хотел, так хотел жить… о нас с тобой думал, потому и выжил. Так и стояли в глазах твои брови вороным крылом... Да можно ль думать о ком еще, если ворон распятый в глазах? Не отпускает он, не отпускает… Так с этим вороном и дом построил… чтоб тебя взять…
- Уходи,