Колечко с красным глазком

заголосила.
- А Митька-то знает, что вы ему приготовили? Ведь пустой и малой для свадьбы, семнадцать лет только, одна гармонь в голове и есть. Раз даже ведро ему на эту пустую голову надела, а теперь... жених! – обре-ченно и с какой-то едкой усмешкой сказала Нюська.
- Вот чтоб ты знала, с месяца на месяц восемнадцать ему будет, – хмуро поправил отец и страдальчески заметил, – ты думаешь он хочет? Ему тоже деваться некуда! Не сегодня-завтра – в армию, а детишков куда? В детдом – к жулью да беспризорникам?

*
От отвращения к себе и дикой боли, неожиданно стиснувшей грудную клетку, Нюська зажмурила глаза и застонала. Это был даже не стон – беспо-мощный вой, который издает волчица в капкане, понимая, что капкан – только рубеж жизни…
Влажные волосы, как черные паразиты, при-липли к ее влажному телу – плечам, груди, спине, бедрам, не познавшим мужской ласки …
Вдруг женщина в кожанке, та самая, что пыталась выразить нечто вроде сочувствия Нюське, подняв брови кверху, чистосердечно сказала:
- Ну, ты, девка, даешь! И впрямь что ли в Сибирь пойдешь и малолеток со стариками за собой потащишь? А то ведь на таких «Митек» и другие найдутся? Посмотри вот на нас, комсомольцев, – с напыщенной доказательностью протянула она. – Понимаешь, главное в нашей партии – это служение народу. Мы даже не всегда знаем, какая польза от этого Советам будет, но она обязательно когда-нибудь придет! А ты, еще не комсомолка, а уже польза всем от тебя есть. Раскулачивать вас не будут! Семья здесь останется. Подвода пригодится тем, кому пешими идти суждено. А тебе – свыкнется, если не полюбится…
Потом, не дожидаясь Нюськиного ответа, с чувством только что одержанной идеологической победы, женщина в кожанке твердо обратилась к родителям и иже с ними:
- Чего, старые, расселись? Какого еще масляного куска ждете? Бегите за своим Митькой! Сами знаете, сколько в день отправляем! Не успеете свадьбу сыграть, еще день – два – и, как миленькие, поедете! А вы, мелкота веснушчатая, а ну бегом на хутор, к новым братьям и сестрам! И чтобы быстро, без фокусов!
*
На следующий день Митька прибыл свататься, идти к венцу и свадьбу играть – все разом. Не по-людски – так, как ни у кого не бывает. Приехал на запряженном вместо лошади долговязом, словно по-битом, верблюде. Лошадей-то у всех конфисковали…
Это было для Нюськи, когда-то сосватанной за спорого кулака, унижением, словно тот же верблюд и плюнул. Плюнул в лицо, залепив глаза, нос, рот густой и липкой слюною…
Они ехали в церковь. Митька играл на татарской гармони, заглушавшей тоскливый бубенец на шее верблюда и завистливые проклятья односельчан, отбывавших на подводах в Сибирь… Нюська сидела неподвижно, тупо уставившись на переваливающиеся ягодицы верблюда, на хвосте которого был тоже привязан сирый колокольчик...


*
После свадьбы, напоминавшей скорее похороны, на том же верблюде Митька привез молодую жену в Сазаний угол – самый дальний хутор, распо-лагавшийся в живописном местечке неподалеку от реки.
В жизни она не видела столь сиротливой землянки. Здесь даже ненавидеть и крушить было нече-го. В углу за дырявой занавеской стояла кровать покойных отца с матерью… Она ловко открыла свой сундук с приданым. Сдернула ветошь с окон и повесила белую с вышитым ею узором занавеску. Сбросив лохмотья, заправила постель новым бельем, еще не выветрившим запаха мечты о счастье. Митька даже оторопел: не было в их доме женщины-хозяйки.
Она стояла перед ним в батистовой – для первой ночи – сорочке с распущенными до колен волосами. Заплетенные в косу, они казались гораздо короче… Надо же, жена?…
Нюська словно прочитала его мысли:
- Если тронешь, зарублю, – она указала на топор под матрасом. – Ложись на сундук, сейчас застелю… Все, как надо, делать буду, ребятишками заниматься буду, и по хозяйству все, что умею, но, упаси Б-г, если захочешь тронуть!
- Ха! – усмехнулся уязвленный Митька, – да кому ты нужна, калмычка? И в кого только ты такая уродилась? Как из степи! А космы? Разве что для кнута! Не девка – кобылица необъезженная! Один твой Федор на таких по зубам да задам смотрел… А по мне так комсомолочки с закрученными кудрями сохнут…

*
И правду сказать, Митька ее не трогал. Вступил в комсомол. Денно и нощно пропадал в ячейке. Очень скоро его направили в город учиться на механика и еще на какие-то курсы по комсомольской части. Никто в точности не знает, в какой степени это часть была комсомольской, но курсы механика он окончил на отлично.

*
А потом Митьку взяли в армию...
Уже на следующий день после ухода Митьки в армию Нюська вывесила иконы. На кого ж еще в этом мире положиться? Кто еще не предаст?
Здесь, в Сазаньем углу, у Нюськи началась новая повседневная жизнь – тяжелая, но другая.
Она вывела вшей у Петруши и Шурочки.
То ли от испуга, то ли еще по какой причине мальчик все время моргал и оттого казался недоразвитым. Нюська стала лечить его так, как это делали в ее семье, терпеливо, изо дня в день. Она расплавляла свечу. Ставила мальчика к дверному косяку и переливала под молитву этот воск из склянки в склянку до тех пор, пока не застывал в одной из склянок. Потом, ласково обращаясь к Петруше, она говорила:
- Видишь, мой хороший, какие звери из свечки застыли, рогатые да клыкастые. Уходят они грозой из твоих глаз. Вот как уйдут все, так и моргать перестанешь. Не торопи их. Не пришпоривай время. Уйдут. Как один, сами уйдут…
Петруша прислушивался к шелесту ее губ, творящих молитву, слушал звук переливавшегося над его головой воска, зачарованно смотрел на склянку с застывшими в ней грозными и страшными послан-никами Ада. И они уходили, унося страхи и холод постели покойницы-матери, не успевшей оставить ему любви…
И вот однажды после этого нехитрого магического обряда Петруша увидел, что на дне склянки нет ни одного зверя, не то, чтобы там чудища зубастого, кролика не осталось. Воск застыл в воронке.
Мальчик пригляделся и увидел лицо женщины, от которого не мог отвести долгого, застывшего, неморгающего взгляда. Он даже не заметил, что уже не моргает! Мальчик был убежден, что на него смотрит его угасшая мать.
- Няня, нянечка, – закричал он, – это же мамка-покойница.
- Вот и хорошо, что ты ее увидел, – ровным голосом отозвалась Нюська, словно ничего и не произошло. – Мамка-то о чем-нибудь просила? Плакала или была спокойная?
- Нет, нянечка, спокойная-преспокойная, счастливая-пресчастливая. Я не видел ее такой никогда. Помню только, что она всегда болела...
- Значит, победили мы с тобой твою болезнь, победили! Вышла эта нечисть из тебя. И никто теперь над тобой ни смеяться, ни моргуном кликать не будет!
- А можно я тебя мамкой звать буду? – Петруша обхватил Нюську и уткнулся в ее пышущее здоровьем тело, как теленок.
- Молодая я для твоей мамки буду, хоть по мне ты завсегда самый родной…
- И я хочу тебя мамкой звать, – сказала меньшая Шурочка…
Неожиданно Нюська почувствовала, как Шурочка всем тельцем прильнула к ней, а Петруша, так смешно протиснулся под руку, что крепкая, выдержанная Нюська начала всхлипывать. Теперь судьба этих мальчика и девочки зависит от нее. Им не нужна жена брата, им нужна мать. Они – ее жизнь. И словно засов в ее сердце открылся… Она плакала, осыпала их поцелуями, в которых таилась нерастра-ченная любовь, которую у нее самой когда-то отняли…
Только старшая, Мавра, так и звала ее Нюськой, хозяйства не любила. Но та прощала ей это. Мавра грамоте начала ее подучивать.
Научила буквы в слоги складывать, читать по слогам, расписываться. По вечерам на заслонке от печки щепочкой выводила Нюська свои первые буквы. Так вместе с детьми читать и писать начала.
А как исполнилось Мавре семнадцать, захотела она, как Митька, уехать в город учиться. Но перед отъездом, обнимая Нюську, вдруг сказала:
- Хорошая ты, Нюська, – такая, что и не бывает других таких на свете. Но как баба ничего в жизни не понимаешь. Митька уж в армии второй год служит, а ты все топор под подушкой держишь! А если не подпустишь, когда вернется, совсем дурой будешь…
В техникум Мавра не поступила, но возвращать-ся было стыдно, устроилась работницей на гормолза-воде.

*
А Нюська стала совсем хуторянкой, работала на огороде, приучила Петрушу с Шурочкой рыбу удить, солить да вялить. Ходила с ребятишками в заброшен-ные барские сады за яблоками, обертывала их всякой всячиной, пересыпала стружкой, опилками, заготав-ливая в зиму. Завела кур. Ни лошади, ни даже вер-блюда у них не было, как по сути не было и связи с селом. Но и не хотела она никого видеть, чтобы ничто не напоминало о том, что вытравили.

*
И вот однажды она услышала, что кто-то подъезжает к их дому.
- Мамка, мамка, закричала Шурочка, – смотри, кто к нам приехал!
Нюська вышла и увидела отца с матерью…
- Ну, что, молодая хозяйка, в дом позовешь? Все ж-таки родственники, не чужие… – сказал отец, обращаясь к бледной, как полотно, Нюське.
- Милости прошу, – ледяным голосом ответила Нюська.
- Давай, мать, снимай подарки! Петька, Шурка, помогайте старикам. С ярмарки, значит, едем!
Они привезли леденцов, пряников, мяса и муки. Петруше – деревянную трещотку, Шурочке – куклу.
- А это – тебе, дочка.
Отец ослабил концы завязанной на несколько узлов тряпицы и разложил ее на столе. Там была обтянутая красным бархатом коробочка, прямо, как для барыньки какой.
- Возьми, родная, и прости нас старых, что жизнь тебе искорежили. – Не зная, куда девать руки, он начал теребить конопляную бороду…
- Нет нам покою ни днем, ни ночью от этого греха. – Он поставил коробочку с подарком на стол, а потом этой же тряпицей стал вытирать слезящиеся красные глаза.
- Слава Б-гу, вот дети живы. По тебе скучают. Да вот… все в школу начали ходить. При сегодняшней-то власти разве ж их на огород или в поле затащишь? Говорят: Не батраки! Выучимся – в город уедем…
Он задрожал всем телом и вышел. Не то, чтобы землянка его придавливала к земле… Его давил грех, который ничем не откупишь…
Нюська сидела, не двигаясь. Потом взглянула на мать, измученное лицо которой казалось спекшимся яблоком, и вдруг поняла, что у нее, Нюськи, нет уже той жизни, отболела…
- Не надо, мамаша, ничего, – сдержанно сказала она. - Спасибо за гостинцы, что детишкам привезли. У наших-то на всех сестер одна кукла была, а у Шурочки своя будет. За мясо, за муку спасибо! Будет теперь, чем детишков кормить, а то уж чего я только ни придумываю… А мне – ничего не надо.
- Дочка, да ларец-то, хоть открой, посмотри… – Обтянутую пунцовым бархатом коробочку мать торжественно называла «ларцом».
Нюська медлила… Просто не хотела…
Шурочка подбежала и открыла:
- Мамка-мамочка, колечко, зо-ло-то-е!
- А камушек какой – красный-красный, – воскликнул Петруша. – У покойницы-мамки никогда такого не было!
- Возьми, дочка. Не хочешь носить, просто положи. Пусть от нас с отцом будет, или на черный день. Знай, камушек этот гранатом зовется. Батюшка в церкви сказал, что кровь Христа на нем, священный он значит, и охранять должен. Кто ж тебя еще защитит в мире?
- Б-г… да вот эти малые…
- Ты с Б-гом-то потише. Церкви закрывают, иконы со святых углов снимают… – мать как-то странно огля-делась по сторонам. – Это вы на хуторе здесь одни, ничего не знаете, что в селе творится. Да кому ж надо специально в ваш Сазаний угол ехать? Смотреть, как