Я писал молчание,
я запечатлевал необъяснимое.
А.Рембо
Откуда поэзия? Что есть она? Для кого и зачем?
Первыми "поэтами" нашими в древности наверняка были шаманы и колдуны. Именно они впервые заметили, что определенная ритмическая организация заклинаний действует на психику слушателей завораживающим образом, а самих заклинателей может погружать в состояние транса. Ритм речи впоследствии подчеркнут был топотом ног, стуком палок и камней, а затем и звуками бубнов, барабанов и труб, т.е. всем тем, что породило, в конечном итоге, танец и музыку.
Физиологам и психологам давно известно, что ритмы дыхания у человека тесно связан с эмоциональным состоянием. Изменения дыхания, произвольные или искусственно наведенные извне, могут изменять и сознание в диапазоне от полной прострации - до крайнего возбуждения и даже галлюцинаций. Подобные состояния сравнительно легко могут быть достигнуты и определенными правильными ритмами собственной и чужой речи, равно как и монотонно повторяющимся звукам нужной частоты и последовательности. Вспомним выдающихся ораторов, которые речами своими, ритмически и звукорядно искусно организованными, ввергали, и не раз в истории и на нашей памяти, толпы слушателей и даже целые народы в настоящую истерику. В Древнем Риме и Греции существовала отдельная наука – риторика, посвященная именно искусству подобных воздействий на личность и массу.
Эстафету у шаманов подхватили жрецы и сказители, обнаружившие существенное свойство ритмически организованной речи способствовать лучшему запоминанию длинных священных текстов, преданий и сказаний.
О первоначальной связи поэтического эпоса и религии напоминает нам и социальный статус кельтских бардов, лучшие из которых одновременно обязаны были выполнять жреческие функции в храмах того времени. От сказителей и жрецов в золотые времена античности отпочковалось племя тех, кого называем теперь поэтами. Усвоив уроки предшественников, в творениях своих они стали описывать не только деяния богов и героев, но и собственную жизнь, и жизнь окружающих; им же принадлежат первые попытки отразить в стихах своих не только события, но и собственные чувства.
Наконец, где-то в средневековом Провансе появилась рифма. Разум человеческий эстетически развился настолько, что все более тянулся не только к содержанию и ритму, но и к красоте выражения в целом. Красота понималась как совершенство, а последнее отождествлялось с симметрией. Эту симметрию, помимо выдержанного ритма, особенно подчеркивали периодически повторяющиеся, созвучные окончания последних слов в строках стихотворений.
Вначале это правило соблюдалось неукоснительно, согласно требованиям канонов и особенностям конкретного языка. Но в последующем, как у пишущих, так у читающих все более возрастало понимание того, что абсолютная симметрия бездушна и мертва, а живая, деятельная красота должна быть, все же, несколько асимметрична.
Исходя из нового понимания, постоянно усложнялись рифмы, разнообразились и совершенствовались ритмы, расширялся возможный диапазон содержания стихотворений; ближе к нашему времени многие вообще стали отказываться то от рифм, то от строго выдержанных ритмов, либо и от тех и от других, а иные отвергли и ясное, логически осмысленное содержание стихов, стремясь писать нарочито затуманивая, искажая смысл (иногда кажется, что попросту и не имея такового в голове своей) и предоставляя искать его самим читателям с многозначительными ссылками на «потоки сознания» и «глубины бессознательного».
В итоге – мы имеем то, что имеем: богатейший спектр мировой поэзии в диапазоне от высоких образцов классики до, мягко говоря, «стишков».
Понятно, что стихи, которые читателю надо расшифровывать «до треска во лбу», а заучивать часами, к поэзии отношения не имеют. Поэзия подобна воздуху. Она прозрачна и ценна самоочевидно, одаривая нас мыслями и чувствами, насыщая кислородом иного смысла, жизнь собственную и чужую и не требует «усвоения», в то время как пресловутые «потоки сознания» лишь отягощают читателя/слушателя пониманием сложного умственного состояния автора. Что касается «стишков», то любую пошлость и тривиальность, грязный анекдот, вообще – все что угодно можно облечь во внешне блестящую поэтическую форму. Живым примером этому является наш Барков. Но для чего и для кого пишутся такие стихи? Кому читать их – любимому человеку? Большой аудитории? Шептать самому себе в минуты радости и печали?
Так что же такое, поэзия? Кто ее создает, и как, каким образом?
Великий Платон оставил нам замечательную притчу о людях, сидящих в темной пещере и скованных таким образом, что они не могут ни встать, ни повернуть головы и вынуждены все время смотреть на стену перед ними. За их спиной недалеко от входа в пещеру горит костер и все, что происходит между ним и спинами людей отражается на стене. Перед глазами сидящих, появляясь и вновь исчезая, мелькают дрожащие причудливые тени, и они думают, что это и есть сама жизнь, в её реальном воплощении.
То, что поэзия не есть реальность - очевидно, но она и не тень, не отражение действительности. Скорее, поэзия – тот самый костер, который позволяет нам увидеть хотя бы то, что мы способны видеть лишь при надлежащем освещении и дающий, к тому же, приятное тепло, согревающее наш унылый быт. Сгорают же в языках этого пламени - жизни поэтов, что отнюдь не является «жертвой» со стороны последних, как это принято думать, поскольку на деле эта «жертва» дарит великое счастье горящим. Такое же определение подходит и для живописи, музыки, науки, только вместо поэтов здесь нужно говорить, соответственно, о художниках, музыкантах и ученых, при том уточнении, что от горения адептов науки душевного тепла мы, как правило, не получаем.
Поэзия есть мысль, растворенная и выраженная в ассоциациях ею же и порождаемых. Звуки, созвучия, рифмы, ритм нужны, в общем-то, не для красоты как таковой, хотя и это немаловажно, их сверхзадача вызвать у читателя или слушателя состояния, подобные тем, что испытывают меломаны при звуках любимой музыки. Цель звуков, слов, особым образом расположенных – пробуждение ассоциаций и мыслей, схожих с авторскими или же новых, рождающих и поддерживающих (или, напротив, подавляющих) цепочку своих ассоциаций и собственных мыслей. Ассоциации позволяют связать внешне несвязанное (а это и есть основной механизм интуиции), что намекает, тем самым, на возможность некой новой истины, или же прямо являет истину иную в сияющем блеске её или полном ничтожестве. В сущности, в мировой поэзии рассыпана масса бессмертных и уникальных истин, не замечаемых большей частью не только читателями, но и самими авторами и лишь время от времени новые пытливые умы иногда проявляют нам ничтожно малую часть этих скрытых откровений.
Стихи - это как бы партитура, читая которую мы испытываем разнообразные эмоции, что-то вспоминаем свое, о чем-то собственном, сокровенном опять же задумываемся. Если, прочтя очередную «партитуру» Вы ничего не испытываете, то, скорее всего, перед Вами не поэзия, а лишь «нечто с рифмами». С другой стороны не исключено, что и Вы либо временно, либо от рождения лишены способности воспринимать поэзию, страдая своего рода «эмоциональной глухотой». В таком случае, впрочем, Вы вряд ли возьмете в руки хоть что-то стихотворное и многого в жизни не ощутите и не поймете. Примите искренние соболезнования.
Поэзия – кровь, слезы, желчь, но не пот и слюни! Не существуют по сути «творческих мук», но муки творческой импотенции вполне обиходны, выдавая себя характерным запахом натужного уныния, тривиальной скуки и заменой осмысленных звуков периодическим пусканием пузырей изо рта. Радость испытывает творящий, но не муку!
В поэзии важны не декларация, не декламация, не описание, но намек, тонкое касание, одинокая нота в симфонии, которая одна может значить больше, чем вся симфония в целом.
Поэзия не ходит на котурнах. Нет обуви у нее, и земля не попирается ею, но, напротив, несет поэзию так же, как носит любую жизнь, ею порожденную, с любовью и бережно. В этом сила поэзии, но в этом же и ахиллесова пята её. Большая часть людей попирают землю разнообразной обувью, стремясь одновременно «обуть» и поэзию (мы вообще склонны «обувать» все, что ни попадется нам под руку) и если это удается им, то последняя тихо увядает.
Поэзия искренна. Исчезает искренность, испаряется и поэзия. Много великих поэтов пытались писать «по заказу» или в стремлении угодить сильным мира сего, или же просто «по поводу». Ни одно из подобных «произведений», все, что идет не от души, но лишь от холодного рассудка - не греет наше сердце, ибо это – не по-э-зия! Даже у гениев.
Да, настоящая поэзия принципиально искренна. Но лучшие образцы ее иносказательны. Никогда и никому не стоит большого труда вполне искренно заявить: "Я люблю!" или "Я тоскую.". Но это лишь декларация, не более того. Но вот, когда при чтении стихов, в которых нет слов "люблю" или "любить", "тоска" или "тосковать" в голове вашей появляются именно эти мысли, перед вами - по-э-зия!
Не от присущей ли им искренности большая часть хороших стихов грустна как по интонации, так и по содержанию? Сталин однажды изрек в разговоре с Д.Бедным: -Вы знаете, почему Вы плохой поэт?
–Почему?! – вскинулся тот.
-Поэзия должна быть грустновата.
Видимо это действительно так, но почему? Наверно потому, что грусть – самое тонкое и нежное чувство доступное душе человеческой. Это не брызжущая искрометным, ослепляющим и оглупляющим весельем радость, и не печаль и скорбь, погружающие в глубины безнадежного отчаяния, и не страх и ужас, колеблющие устои духа. Грусть – тихое мечтательное сожаление о возможном, несбывшемся или уже случившемся, что, быть может в будущем, удастся достичь или как-то поправить.
Грусть священна для нас и мысли связанные с нею самые светлые из тех, что может иметь человек. В безмерной радости или глубоком горе мы можем пребывать лишь сравнительно недолгое время, они утомляют нас чрезмерной своей продолжительностью, но грустить можно сколько угодно, не испытывая при этом особенного душевного дискомфорта. Быть может по всем этим причинам и существует в поэзии так много грустного и так сравнительно мало радостного, солнечного. Лишь обращаясь к ребенку, чаще искрится весельем поэзия, т.к. дети наши к печали не склонны, да и мы стараемся не поощрять их в этом. У них все впереди.
Поэзия бежит обширных аудиторий. Ментальное поле толпы оглупляет и подавляет личность, лишая её способности полноценного восприятия хрупких лирических текстов, предназначенных в первую очередь для индивидуального потребления.
А ведь в России в двадцатых и пятидесятых годах ХХ века все это было! Огромные аудитории переполнялись тогда людьми, желавшими услышать тех, кого они считали своими поэтами, своими властителями дум. Эта вспышка своего рода массового психоза в значительной степени девальвировала поэзию и породила немало мнимых
