чрев, обеспокоенный им, как
правило, человек недуховный, не чистый помыслами, не идущий на
помощь к другим, толстокожий к страданию других, ибо идет по пути вечных
праздников, пустых разговоров, пьянства и отупения. Бог находит, как таких
поднять. Но это – только страдания. Поэтому руками отца Бог, тем более меня,
ту, с которой должен был заговорить, стал отводить руками отца и его хоть
каким-то примером от праздников, от дней рождений, от пьяного разгула, от
самовозвеличивания, потрясая нас этими праздниками так, что одно упоминание о
них на меня наводило не ужас, а панику. Я возненавидела свои дни рожденья, я не могла присутствовать без страданий ни на
одном застолье, во мне как умерло навсегда всякое тяготение к особой еде, к
деликатесам, к мясу, ко всему, что наслаждает плоть.
Для меня еда и праздники превратились в оковы, которые я срывала
и срывала, пока меня не перестали приглашать на них, пока не поняли, что я
такая есть и меня так надо принять, что от этого никто не страдает, что так
можно жить. Бог руками отца сделал меня свободной и независимой от многих вещей
материального мира. И кто бы знал, что так жить легко, что так жить - значит жить независимо, что так жить – можно
и отдавать тем, кому надо, кто нуждается. Также надо знать, что очень и очень
многих Бог ведет именно этими, но своими путями страданий, повторяя урок вновь
и вновь, годами, десятилетиями, пока человек не поймет, не пропустит через ум,
не выработает в себе отказ от той или иной привязанности, пока не оценит ее со
всех сторон, пока не вынесет свой окончательный вердикт. На первый взгляд
кажется, что Бог неумолим.
Но у Бога нет других путей воспитания. Бог не может отнять, Бог
может сжечь на огне ума и на огне чувств, делая это постоянно, пока качество не
отработает себя и не уйдет в небытие, водрузив самого человека на более высокую
ступень развития. Бог поступает так, как поступает любящий отец. Он готов так
избить, чтобы дошло. А когда доходит – ребенок спасен, а это для отца выше, чем
мнение неумного ребенка об его отце. Но придет время, и он непременно воздаст Ведущему.
ПРОДОЛЖЕНИЕ.
В одной из таких праздничных драк, когда мне было лет
тринадцать, я попыталась защитить маму, встав между ней и отцом. Удар по голове
неслыханной силы, очень мощный в одно мгновение оглушил меня и свалил с ног. Я
потеряла сознание. Облив меня водой и положив на кровать, отец таки избил маму.
После этого я почти неделю еле ходила,
едва держась за стенку, едва перенося головную боль. Не было извинений
отца. Ничего не говорила и мама. Некоторое время он как бы ушел в себя, все
больше играл на гитаре, сидя на диване и, как всегда, поджав под себя одну ногу, пел свои далеко не
веселые песни.
Иногда он начинал себя критиковать, показывая, что и сам от себя
устал, что никак не может с собой сладить и долго сидел задумчиво, или снова
ставил перед собой стакан с водой, соль, и хлеб или огрызки хлеба, которые
всегда молча доедал за всеми, ибо не терпел, когда в доме пропадал хлеб; и ел,
в этом находя свое успокоение и не зная, что так и очень долго так будет
корчевать и выкорчевывать свои дурные качества, от которых уже и самому
становилось тошно.
Критикуя себя, он говорил, что он идиот по природе, что не может
никак собой управлять, что в момент гнева не может его удержать. Мне же
говорил: «Ну, что ты ревешь? Да пошли ты меня матом, я хочу, чтобы ты не
сопливилась, а была твердой и несгибаемой». Было понятно состояние отца, но
матом слать было не по мне. Я просто становилась внутри себя его антиподом,
хотя всегда чувствовала, что все же есть вещи, где отец прав. Ну, зачем эти
вечные праздники? Но… все же, хорошо, что путь аскетизма для меня не начался
еще тогда… И уют на фоне очень простого быта и потрясений скрашивал нашу жизнь,
как и вкусная мамина еда. Так, что одной
рукой Бог давал, а другой придерживал. Что, по сути, было и воспитательно и терпимо. Ибо даже
великие святые желают хоть маленькие праздники, ибо один постоянный пост может
и действовать удручающе, мешая пути духовному. А где уж было нам. Не тяготея
более к праздникам, я с благодарностью вспоминаю маму, движущуюся в
соответствии со своей сутью вперед как танк и этим решая свою маленькую,
поставленную перед ней Богом задачу – очеловечить и приучить к семье одичавшего человека,
нашего отца.
В редкие дни перемирия или хорошего настроения отца мы играли в шахматы, беседовали о книгах, отец
вдохновлено рассказывал о своем детстве, о первой любви, о своем
бродяжничестве, о первой семье, с горечью повторяя маме, что первая жена всегда
понимала его с первого слова, а с ней – одно мучение, но тут же добавлял, что
любит ее и ничего с этим сделать не может.
Выходные дни, да и будни он неизменно начинал с зарядки,
открывал дверь на балкон, раздвигал шторы и начинал разминку с бега трусцой
взад и вперед, бегая из спальни в залу и назад, благо, что они были смежные.
Зарядка всегда состояла из очень резких всевозможных неупорядоченных движений,
которые он придумывал на ходу, всегда рассчитывая, что таким образом будет жить долго и кто ему
помешает, если сердце, как мотор. Он никогда не считал себя зависимым от других
и от событий, видел себя вершителем своей судьбы, не желая видеть и принимать
какие бы то ни было над собой авторитеты и никогда не думал о Боге реально и,
кажется, никогда не допускал Бога в свое сознание в отличие от его умерших уже
братьев. Далее отец занимался завтраком, отправлял меня в магазин и делал по
дому, что находил нужным, но в течение дня, тем более, если мама была дома,
хоть какой-нибудь, но скандал был, который также неожиданно заканчивался, как и
начинался, и мирился отец всегда первым, отправляя меня в свою комнату и
уединяясь с мамой в спальне…
Будучи опять в хорошем настроении, он готовил какую-то странную
еду, бросая в борщ не только макароны, но и горох, говоря: «Нам, татарам
все-равно…». У него в жилах текла и
татарская кровь, поскольку его бабушка по матери была чистокровной татаркой и
по рассказам бабушки Александры Петровны, матери отца, была очень вредной
женщиной, как и характерной. К вечеру отец чаще всего начинал что-то писать и
чертить, и мне это было не понятно. Но было видно, что он что-то задумал…
Отъезды отца в Сочи или Поти, или Сухуми, или в Адлер или другие
курортные приморские города я ожидала с нетерпением. Начиналось время моего
отдыха. Бог предоставлял мне эту радость, но она была столь быстротечна, что
надышаться ею было практически невозможно. И все же, эти отрезки жизни
даровались мне также Богом и учили дорожить и малым временем спокойствия, чтобы
отдаться тому, что было для меня существенным, а это были книги, мой
английский, мое внутреннее самопогружение, где находилось место и грезам, и уже не детским мечтам о будущем.
Жить с мамой без отца было все-таки значительно легче. Когда ее
никто не тиранил, она становилась мягче, светлее, легче в общении, но очень
ласковой я ее не находила, да постепенно и сама в этом переставала нуждаться.
Мне с мамой было просто хорошо. Я в ее присутствии ела много, не стесняясь, не
боясь. С удовольствием принимала ее большие пирожки с картошкой, которые еще
горячие она приносила в мою комнату, когда я читала или делала уроки. Она непременно на мой день рождения покупала
без отца торт и приглашала моих друзей, которых из всех осталось только двое,
Таня и Люда, моего возраста. Но говорить с мамой на темы сугубо личные я не
могла. Еще не было того внутреннего наработка, тех событий, которые я могла бы
как-то доверить ей. Школьные же проблемы и общение было темой для меня
запретной и не интересной для обсуждения. Более того, я внутренне всегда четко
понимала, что, как бы ко мне не относились, я во многом права. И если меня не
принимают с моими пониманиями, что-то с ними не то, а не со мной. Права я была
или нет – знает Бог. Но такая установка мне была необходима, и Бог ее давал,
чтобы все же оставаться личностью и не спешить себя не любить, ибо я к этому
была склонна. Но это – отнюдь, не лучшее чувство и тоже мешает духовному
становлению любого.
В течение лета отец наведывался на несколько дней домой,
привозил деньги, еду, одежду. Однако, к осени его вояж закруглялся, и в один из последних дней лета он приезжал
что называется навсегда, до следующей весны. Приезд отца было все же немалым
событием в семье. Он приезжал без предупреждения, почти внезапно с этюдником,
сумками. На стол выставлялись продукты, купленные обновки, вытаскивались со
всех укромных мест деньги, завернутые в бумагу или в платки, которые он то там,
то здесь пришпиливал в карманы. Начинался подсчет денег, прикидка, что и кому
купить, что отложить на зиму. Подарки отец не привозил, как и никогда не
баловал меня новой одеждой, хотя маму не обижал и себя тоже. Поглядывая на
меня, отец иногда говорил: «Учись делать силуэтные портреты. У тебя всегда
будут деньги. Для тебя это будет верный кусок хлеба и не от кого не будешь
зависеть… Вот только почувствуешь запах денег…». Однако, я думала о том, что
мне нечего одеть праздничного, что отец привез все для мамы и для себя, а у
меня нет ничего, кроме пионерской формы и школьного платья, да одного
единственного нарядного платья, которое уже мне мало и несколько летних
простеньких платьев… Отец же, как будто читая мои мысли, говорил маме: «В
выходные пойдем, купим что-то на зиму
Наташе». И шли, и покупали отвратительное, длиннющее, как на вырост, пальто и
ужасную шапку, мало интересуясь моим желанием и вкусом и, по сути, обрекая меня в который раз на мои маленькие
страдания, поскольку на одежду смотрели и в школе, и ею мерили, к сожалению.
Это было понимание и чувства того периода. Бог возвращает мне те
энергии боли и неудовлетворения, и я вновь и вновь их переживаю, как-будто это
было вчера. Теперь же я прекрасно знаю, что судьба не глумилась надо мной, но
все делалось так, как должно было, и
отец однозначно выполнял на меня Волю и План Бога, приучая меня чуть ли ни с
пеленок к простой одежде, чтобы ни на что не претендовала, к тому, что есть
скромность и смирение и умение все сносить, как и чужие мнения. Это в очень
большой мере начинается с одеяния. Когда сначала нечем привлечь внимание и это
длится долго, то чувство болезненное, связанное с мнениями других, начинает
ослабевать, привыкаешь смотреть на себя такую, как есть, какой возможности дают
быть и видишь, что и так можно жить, что от этого не умирают, что так даже
проще, а потом и не желаешь быть на виду, не строишь, исходя из этого планы,
связанные с земными качествами и приоритетами
людей, когда вообще перестаешь думать о мнении людей о себе, ибо заранее
знаешь их первое впечатление и последнее.
Одежда тоже есть символ привязки к материальному мнению, есть
уменьшение свободы, есть также пустая трата денег и времени, есть ненужные
связи, ненужная помощь, ненужные мнения.
Чтобы так понять, чтобы стать на этот путь, чтобы легко в свое
время по первому слову Бога я сняла материальную одежду и одела платок и юбку с
кофтой наперекор всем
