проявлял
такое внимание и радость, такую заинтересованность и участие, что я стала
воспринимать его, как друга, и, порою,
сама заходила в его цех в свободную минутку и наслаждалась его деловой и
наставительной речью хозяина положения, как бы моего парня, и начинала едва понимать, что, не смотря на
все мои внутренние себе указания и
мало-мальский опыт, прикрывающий в эту сторону дверь, это всегда приятно, когда тебя отличают, когда
к тебе благосклонны, и даже, когда тобой чуть-чуть командуют. Однако, о
чувствах к нему не было и речи, и о
серьезности его намерений я не думала никак.
Почти каждый день он неизменно встречал меня с работы, предъявляя
на меня какие-то свои права, и, воспринимая его, как друга, я ему в один из
дней, когда мы, возвращаясь с
работы, шли по Орастительной, как бы
пожалилась в том, что, вот, совсем
недавно меня чуть ни взял силой прямо на улице слесарь из нашего цеха. И чего
это я разоткровенничалась… Увы. Он понял все так, как ему хотелось, и однажды
после прогулки пригласил меня к себе отогреться. Помня его бабушку,
рассчитывая, что она дома, я доверчиво, действительно доверчиво, пошла к нему,
ибо была в основном сама с собой, хотелось какого-то общения и участия, ибо у меня не было оснований что-то
заподозрить, и видеть в каждом мужчине
насильника я все же не умела, как и извлекать устойчивый опыт и делать
непоколебимый вывод, да и любая ласковость слов делала меня обезоруженной,
доверчивой, верящей своим глазам.
Однако, он меня повел не в дом, а во времянку, где было очень
тепло, уютно, не то, что у моей хозяйки, где стояла высокая кровать, стол у
окна, жарко топилась печь… Будучи хозяином положения, он потребовал, чтобы я
сняла сапоги, ибо их надо просушить, да и неудобно… Далее все происходило
молниеносно. Это была вторая за столь короткое время борьба, борьба опять же
молчаливая, серьезная, борьба, где мне уже не предстояло выйти победительницей,
где меня не сломили, но раздели, где мной овладели столь властно и долго, что я
впервые подумала, как это больно, как это плохо, как это отвратительно… и… вот оно как…
Василий, так его звали,
всю ночь не отпускал меня и насиловал вновь и вновь, не отрывая своих
губ от моих, в бешеной страсти целуя все мое
худое тело, все время спрашивая, не кончила ли я, понравилось ли мне.
Кто бы мне объяснил, что это такое… Я лежала под одеялом абсолютно нагая, почти
не сомкнув глаз, изничтоженная, униженная такой грубостью… Я не умела никогда
кричать, метаться, вырываться… Я ждала, когда все это пройдет. А он время от времени вставал, подходил в чем
мать родила к столу и говорил, предлагая еду: «Вставай, поклюем…». Какая тут
еда. Тогда он ел сам, ел с аппетитом и возвращался в постель, пытаясь дремать,
но вновь притягивал меня к себе, разворачивался в мою сторону, укладывал мою
голову к себе на грудь или ногою охватывал мои ноги и успокоенный и
умиротворенный начинал меня то ли утешать, то ли льстить, то и дело прижимая к
своему телу, приговаривая: «Не бери ничего в головку…». И тогда я однозначно
знала, что не хочу его, не сломлена им, не побегу за ним, по-прежнему держа в
себе свою цель и все остальное прогоняя прочь, как высшее и недолгое недоразумение…
Утром, чуть свет, сильный стук потряс двери. Вошли моя хозяйка и его бабушка. Обеспокоенная моей
пропажей, Анна Ивановна каким-то образом нашла меня, но почти ничего не
сказала, однако, я приготовилась к худшему. Но Василия она знала с детства, а
потому он не вселял ей никаких беспокойств, ибо был человеком не посторонним с
улицы, а остальное ее как бы и не касалось. Но следующим утром, когда я
переодевалась, собираясь на работу, пристально посмотрела на меня, мотающейся в
коротенькой комбинации, и вдруг сказала:
- А ну-ка, повернись. Это
- шо? Нчишь… Вся в синяках… Это ж
он тебя насильно… - и, поджав губы, замолчала, покачав головой. Только теперь я
заметила сама, что все тело было покрыто синяками с кулак…
Мне показалось, что это даже хорошо, что она увидела следы
борьбы. Значит, не станет меня за это прогонять или осуждать.
Однако, об этом уже очень скоро знала вся ее родня, но ни
сожалений, ни вопросов, ни советов не последовало. И это тоже было не плохо.
Была ли я потрясена? Если бы он поступал со мной очень грубо, бил или как-то
иначе проявлял свою волю… , но это было мужское насилие терпимое, не извращенное, не понуждающее к вещам
отвратительным, не отвергающее меня, не
бросающее под ноги, но желающее меня и желающее постоянно.
Он уже не давал мне прохода, он буквально водил и приводил меня
с работы, он водил меня в кино и несвойственно робко предлагал мне конфеты,
которыми набивал карманы, он почти каждый день тащил меня к себе и что-то как
парализовывало мою волю, я боялась его требовательности, его настойчивости, его
лишних приходов к нам, я боялась, что
Анна Ивановна выставит меня однажды из-за него, из-за того, что он стал
оббивать пороги, стал требовать меня на выход, ибо много раз предупреждала
меня, когда договаривались; я убегала от него и в одиннадцать, и в двенадцать,
и в час ночи, и хитростью, и упрашивая, чтобы ночевать дома, чтобы ночью своим
приходом не беспокоить старушку, ибо оставаться у него никак не желала.
Иногда видя, что Анна Ивановна уже спит и в окнах не горит свет,
боясь ее беспокоить и тем вызвать гнев, я тихонько, не смотря на сильный мороз,
прокрадывалась мимо ее окон в холодную времянку, стелила на лежанку старые пальто, накрывалась
с головой несколькими фуфайками и забывалась до утра, а утром объясняла, что не
хотела будить, чем и завоевывала ее милость. Мне надо было дотянуть до лета,
мне надо было и посылать работы на
курсы, мне надо было как-то строить свою жизнь, и его планы на меня мне никак не подходили. Мне становилось
тяжело от своего собственного бессилия, от его требований и притязаний, и напористости. Никогда не думала, что такие
отношения могут быть столь неприятными, никогда не думала, что окажусь столь
беззащитной и неволевой при всей своей внутренней определенности, никогда не
думала, что мое мнение может ничего не значить в таких вопросах.
Нелюбимый, неинтересный, на самом деле безразличный мне парень,
хоть и не противный мне, начинал сожительствовать со мной, каждый раз действуя
силой, чуть ли ни волоча меня везде за собой, ко всем своим родственникам,
перестревая меня, говоря откровенно о своих намерениях, называя вещи своими
именами, при этом был настойчивым, ласковым, объявляя меня всем своей,
постоянно напоминая мне, что из-за меня он всех оставил, и никто ему не нужен,
не интересуясь ни моими планами, ни моим мнением, ни моим к нему отношением, но
исправно через меня вновь и вновь удовлетворяя свои потребности.
Это уже не было
устойчивым ухаживанием, это было реальное каждодневное почти насилие, это были
многие бессонные ночи, это было буйство чужой страсти и власти, это было все же
и моим страданием. В один из дней он привел меня к сестре и объявил ей и всем,
что намерен на мне жениться. Такой поворот дела был для меня невозможен.
Однако, протест мой, кажется, никто и не
слышал, нам стелили в отдельной комнате постель, и порывы мои уйти рассматривались уже как небольшие разногласия, дверь насильно
им закрывалась, и я удерживалась...
Сестра Василия уже начинала меня подучивать, какой надо быть
женой, что это такое, какой у него характер, что он любит и как ему угождать.
Он начинал меня таскать по всей своей многочисленной родне, по всяким застольям,
семейным праздникам, по поводу и без повода, неизменно представляя, как свою
невесту, планировал и день свадьбы, и тем давал мне мысль тихо и бесшумно
покинуть этот город уже в начале лета.
Однажды, приведя меня к себе, он познакомил меня с на тот период
гостившим у них родственником, с большим, высоким, грубоватым мужиком лет
сорока-сорока пяти. Меня усадили за стол и, помимо закуски, налили мне
полстакана водки, требуя, чтобы я
непременно выпила, и Василий завел со мной разговор, спрашивая, нет ли у меня какой-либо подружки, вот, для
этого родственника. Этот вопрос, то, что ко мне с ним обратились, потрясло меня действительно. В этом вопросе я
увидела для себя сильнейшее оскорбление, я была возмущена, я действительно
негодовала, но мне подливали водку и настойчиво требовали выпить и смотреть на
вещи просто.
Осознав, что Василий и его родственник не отстанет, я сказала,
что водку запиваю водой. И когда мне принесли полстакана воды, вместо водки
стала пить воду, занюхивая водкой. Я
никогда не пила, да и Василий никогда не понуждал, и требования такого рода
были уже совсем излишние. Поняв, в чем дело, его родственник, будучи уже хорошо
выпившим, начал кричать на всю избу, чтобы не женился на мне, что «какая с нее
жена, если не пьет водку, если не хочет
войти в положение и познакомить с какой-нибудь подругой, которая у нее
наверняка есть».
Так, волею случая я еще
больше начинала понимать, в какую деревню я попала, в какой менталитет, в какие
интересы… Но Василий был тверд в своих намерениях и меня к моему сожалению бросать не собирался, но
уже в ближайший выходной потащил меня к
двоюродному брату-инвалиду, живущему в однокомнатной квартире и стал
настаивать, чтобы я всю ее побелила. Увы. Я категорически отказалась, ибо и не
хотела, и не умела, и не считала это
своей обязанностью, поскольку не была его женой, не претендовала на эту
должность, да и были другие родственники, которые ему могли бы помочь.
Однако походы по родственникам, в кино, прогулки, встречи меня, провожания, и
прочее все еще продолжались, и я мыслью
уже обозревала, как мне из этого круга вырваться, ибо все это было для меня
тяжело, никак не входило в мои планы, не задевало и краешком мои чувства, и
воля моя не могла противостоять этому
твердолобому в конце концов парню, вошедшему во вкус, в упор не
понимающему, что нельзя, невозможно меня принуждать с собой жить; я много раз напоминала ему о той, которую он
ради меня оставил, я убеждала его вернуться к ней, ибо говорила, что не люблю
его, не вижу его своим мужем, что мне с ним плохо, что я не вожделею стать его женой, что я другая… Все
было бестолку…
Он не выходил на серьезный разговор, он был упрощен до секса и
втягивал меня в это, как если бы я ему принадлежала, даже не мысля о
греховности своих деяний. Я же на тот
период абсолютно не знала, как поступить, ибо здесь была не искушена, не
разумна, здесь не знала, как проявить свою волю, не получала советов, не было и
умных защитников, и мое вечное и тяжелое
безденежье не давало мне возможность пойти искать другую квартиру, и не было
такого понимания, как и не было сил что-то менять.
Долгая тоска и все та же
тяжесть становились в боли своей привычным моим скарбом, который я несла в
себе, где бы ни была. Уже и работа начинала меня угнетать, ибо, отдавая ей все
силы, любя ее, я оставалась без денег, а потому едва латала свои
потребности, ходила впроголодь, меня насиловали, меня делали вещью, никто не
мог мне помочь реально, из дома приходили
все еще беспощадные письма от отца, который
