как бы запретил маме писать
мне, но сам неизменно бичевал меня
самыми грязными словами и, кажется, уже
не был далек от истины, ибо хотела я или нет, но получала от жизни через
греховные души свой опыт, свою боль, свое понимание.
Будучи в таком состоянии, я не пошла на сдачу экзамена на
разряд, ибо в этот день не было таких
сил, да и внутри мне говорилось, что скоро я отсюда уеду. В этой связи я не получила разряд, я уже
лишалась ученических, и мне давали свой, но достаточно своенравный станок. Но разве и здесь судьба не отличила
меня. Мой станок постоянно ломался, простаивал, обрывы были столь велики, что
на ходу их невозможно было удалять. Приходилось останавливать станок, присучивать
нити, подчищать, менять бабины, и когда
казалось, что только запусти станок и все пойдет, как по маслу, уже через
несколько минут обрывы новой волной накрывали машину, и я вновь простаивала, не нарабатывая
килограммы, не находя ни в ком поддержку,
и так пила до дна все свои
неудачи, которым не было конца.
Дома я уже отваривала просто рис, поясняя, что я рис люблю, и заглушала им голод.
К еде у Василия я не притрагивалась, ибо я понимала, что если бы
человек действительно хотел накормить меня, он бы заставил меня есть,
потребовал бы, наконец, просто дал бы мне еду в руки. Но он привычно едва
предлагал поклевать мне, а потом без остановки и без оглядки ел досыта, а я
отправлялась к себе, думая, покормит меня бабка или нет.
Порою мне казалось, что
на комбинате уже забыли про мою историю,
но когда заходила в вонючий, действительно очень грязный, обшарпанный и
обозримый туалет цеха, где от сигарного дыма едва были видны сидевшие на
корточках девчонки, знавшие и не знавшие меня по общежитию, которые всегда, в
любое время здесь подпирали сырые стены, матерно ругались и рассказывали дуг
другу свои всякого рода истории, то мне
казалось, что стоит мне появиться, их
глаза застревали на мне, и понималось,
что они уже не раз этот вопрос обсуждали, привнося в него и смакуя, домысливая,
осуждая. Хотя… Не скажу, что хоть
кто-нибудь мне высказал по этому поводу что-либо.
Это маленькое туалетное пространство я всегда торопилась
поскорее покинуть, ибо действовало оно удручающе и как бы постоянно говорило
мне, что мне здесь, на комбинате, уже не место, что это не моя среда, не те
люди, не тот уровень, не те интересы. Но они здесь не обижали меня, и если я с
чем-то к кому-либо обращалась, то никогда мне не говорили грубо, но, напротив, улавливались
и не раз оттенки уважения, наполняющие меня всегда благодарностью, и
что-то во мне теплело.
Так устанавливался, реально существовал и принимал меня этот мир, чужой и родной одновременно,
мир судеб, боли, туалетной вони, музыки станков, красивого и умелого труда, где не было особых
целей, где жили одним днем, где могли легко поносить, осуждать и уважать
одновременно, следуя своим негласным законам чести, совести, житейской мудрости. И не было к нему враждебного чувства, и не
было ненависти к своему насильнику, ибо он был молод, некрасив, но силен, по
мужски хорошо сложен, пока не предавал меня в угоду тем, кто был против, может
быть не очень был учтив в еде, но, значит, так меня понял.
Моей жизни… ну, что могло грозить? Разве что беременность. Но
Бог миловал. Бог дал вот такую своеобразную крышу или защиту, или еще один мне
опыт, чтобы погружалась, так погружалась
в человеческие отношения, не здорово их идеализируя, чтобы получила то, за чем
ехала, и все это в самом серьезном виде.
Однако, и Бог знал всему меру, а потому в один из дней произошло следующее.
Однажды поздно вечером, когда я шла с работы, меня вновь
встретил Василий и без подготовки заговорил со мной о том, что я могла бы
предвидеть, но не предавала этому уже никакого
значения. На этот раз он говорил, как совсем чужой, твердо и однозначно.
- Я все знаю. Почему ты мне об этом не сказала сама? Я из-за
тебя всех бросил, я только тебя хотел видеть своей женой. Я только к тебе
спешил, как на крыльях. Я все знаю. Мне рассказали, чем ты занималась в
общежитии. Я не хочу, чтобы у моей жены была такая слава…, - он не давал мне и
рта открыть, - сегодня, сегодня я в
последний день тебя встретил. Я должен
тебе сказать, что все между нами кончено. Пусть мне будет больно. Но я
решил. Не приходи ко мне, не стремись меня
вернуть, мы расстались, на-всег-да! -
Это рано или поздно могло произойти. Но как бы ни говорил
Василий, как бы ни обвинял меня, из всего я недоумевала только от одного:
почему он решил, что я буду его возвращать, что стану его удерживать, что я его
люблю? Что за вздор. Напротив, с меня упал как камень. Мир начинал возвращаться
ко мне столь неожиданно, что это чувство было подобно тому, которое я
испытывала, бросив университет после
долгих и изнуряющих хвостов и неопределенности. Он, а скорее Бог, возвращал мне
свободу. Он действительно сдержал слово.
Но я никак не считала себя сколько-нибудь брошенной. С новыми силами я уходила
в свои задания с подготовительных курсов.
Я начинала возрождаться вновь. Но судьба одинокую теперь женщину
хотела оставить без присмотра? Никак. Я уже не знала, откуда, где источник моих
бед, если стала худа, а потому подурнела, видимо, на лицо, если и сижу почти
безвылазно, разве что хожу на работу и назад и едва свожу концы с концами.
Новая неприятность начинала искать меня.
Хоть к Анне Ивановне не очень-то охотно заходили родные, но
что-то частенько стал заглядывать ее
зять, муж младшей дочери, работавший где-то главным инженером. Он
норовил придти тогда, когда старушка или уходила к сыну, или шла в баньку к
старшей дочери попариться. Мне становилось понятным, что слава обо мне дошла и
до этой семьи, ибо на меня как-то странно посматривали, но, видя, что мой образ жизни вполне нормальный, не
торопились меня в чем-то уличать и
изгонять, ибо слухи и есть слухи. Однако, зять Анны Ивановны не только стал
захаживать, но и активно интересоваться моей персоной, учебой, работой, стал
заводить со мной интеллектуальные разговоры, и, будучи человеком с высшим
образованием, быстро вычислил мой, так сказать, интеллект и посчитал это подходящей причиной, чтобы
пояснять мне свою заинтересованность мной интересом общения со мной на разные
философские темы.
Однако, желания и мысль
мужчины у него неизменно прописаны на лице. Это было начало домогательства, а
для меня проигрышный момент, ибо, заподозри меня хотя бы в благосклонности к
нему, меня опять же тотчас могли попросить из жилья. И куда тогда. В один из таких дней, когда он пришел и
весело и с игривостью стал говорить со мной, я вдруг увидела, что он буквально
идет на меня. Его решительность была очевидна. Но попадать из полымя да в пламя
я не желала никак. А потому ему,
потерявшему над собой контроль, смотрящему только в одну точку перед собой, я
сказала, что стукнул засов, и вон,
кто-то мелькнул в окне и скоро зайдет. Всю его дурь мгновенно как рукой сняло. Он быстро отскочил
от меня, занял самую нейтральную позу и тотчас, не, мешкая, засобирался и
исчез. Однако, быстро сообразив, что к чему, вернулся, смягчился лицом и уважительно сказал: « Ладно, не буду к тебе
приставать… Откуда ж я знал. Тут всякое говорят.» Он действительно больше не
совался ко мне, и страх мой в этом направлении утих.
Начинающий понимать что-то человек, постигающий непростые азы
жизни, лицом своим уподобляется
опечаленному и угрюмому. Наверно, я начинала понимать суть страданий достаточно рано, ибо с моим отцом оставаться в
невежестве было не вероятно, ибо он потрясал так, как никто в этой жизни.
Поэтому и эти неслабые потрясения, охватывающие мой внутренний мир и мнения многих людей, были для меня хоть и
изнурительными, но весьма сносными, почти терпимыми и где-то ожидаемыми и
интуитивно-знакомыми, однако, улыбка никогда не озаряла мое лицо в полной мере.
Оно было натянутым жизненной суровостью, и глаза, казалось, глядели в мир уже беспристрастно, ничего
хорошего от него не ожидая и почти безбоязненно.
Я никогда в жизни не смеялась до слез; понимая шутки и анекдоты,
я не находила их достойными самой скупой улыбки, серьезность была моей сутью,
которая иногда могла смениться может
мягкостью или одобрением. В этой связи речь была тиха и низка, а взгляд
все-таки казался высокомерным и непроницаемым. По лицу невозможно было понять,
одобряю я или нет, нравится или нет, спокойна или нет… Очень часто в толпе этот
свой взгляд я как бы считывала с лиц других людей.
Удивительно, но я видела эту связь, чувствовала ее обоюдность. Выражение
моего лица неуловимо передавалось другому, человек именно в этом направлении менял свои
черты. Если я была грустна, то скользивший взгляд, уловив это состояние, придавал
и лицу смотрящего грусть, если я была удовлетворена, мягкость отображалась и на
лице человека, видящего меня. Моя легкая улыбка, строгость, обида, другие
чувства проигрывались, копируясь на
чужих лицах тотчас, как и имел место обратный процесс, когда я на своем лице
видела разительные перемены, не желая их, не стремясь к ним, не заботясь о том,
но автоматически, заимствуя на секунды чужое лицо и эмоции на нем, имея внутри
себя совсем другое расположение.
Это маленькое внутреннее наблюдение или открытие все чаще и чаще
говорило мне, что я внешне, имея даже мир в себе, нахожусь в состоянии
напряжения и большой внутренней сосредоточенности, ибо это отражалось на других
лицах молниеносно. Моя печаль неизменно присутствовала в моем лице, не оставляя
его и реакция внешняя была неотвратима и иногда проявлялась в озадаченности и
молчаливом вопросе других лиц, знакомых и незнакомых. Именно это останавливало
людей, или привлекало их, и только очень юные этого могли не замечать. В этой
связи родственники Анны Ивановны приняли меня сначала несколько настороженно, и
очень часто говорили мне, опечаленно или удивленно глядя на меня, что вид мой
всегда печален и удручен, порою далеко не точно считывая с моего лица мое
внутреннее состояние.
Может быть поэтому или нет, но старшая дочь Анны Ивановны,
относящаяся ко мне с большой благосклонностью и как-то по деловому, предложила
мне немного повеселиться, развеяться, отойти от внутреннего напряжения, т.е.
поучаствовать на свадьбе ее дочери Любы. Мы были одногодками. Своего будущего
супруга она встретила в автобусе, и
теперь дело шло к свадьбе. У меня не было особо дружеских отношений с невестой,
но побывать на свадьбе было для меня ново, и в этом я искала возможность
отвлечься от своих внутренних и внешних событий, да и, что греха таить,
хотелось вкусно поесть.
Однако, я еще не знала, что умею, люблю, желаю танцевать русские народные танцы, что это мне
близко, что здесь можно и наполнить себя светом и радостностью, в которых себя
и не мыслила. Я позволила себе пригубить вино и, словно старушка, почувствовала
несвойственную мне уже удаль, и под гармонь, в самый разгар свадьбы, я вышла со
всеми и танцевала, отбивая ногами, не
сбиваяь, с непередаваемым наслаждением, вновь и вновь. Неведомая сила
