Пролог
По просьбе одного знакомого читателя я взялся за своего героя Петра Петровича Петрова и извлек его из архива персонажей, пока он не запылился среди всех прочих. Петр Петрович был еще, хоть куда. Так что мне не пришлось предпринимать никаких дополнительных усилий, чтобы реанимировать его для новой истории.
О чем же могла быть эта история? Она могла быть вполне исторической. Разумеется, у меня не было никаких резонов для занятия историческим исследованием. Меня заинтересовала история лишь как место, которое может с неожиданной стороны, уже времени, раскрыть характер моего героя. В новой истории речь пойдет не о том, что было, но о том, что могло быть, если бы такая история писалась с личной точки зрения героя, силою сказочного, мифического случая попавшего из настоящего в прошлое. Интересно было бы написать еще и о том, как могли бы описать эти события люди прошлого, как они воспринимали и осознавали, понимали как историю, так и свое время.
Было бы интересно узнать, какое время следовало выбрать для наиболее полного и адекватного понимания своего и чужого времени глазами современного человека, каковым был Петр Петрович? Следовательно, речь должна была идти не об объективном исследовании истории, например, прошлого или позапрошлого века, а то и века далеко за прошлым находящегося, а о субъективном восприятии времени человеком нашего времени и тех людей, среди которых он оказался в прошлом. Но для них-то это было их настоящее. Время истории не должно быть чересчур далеким от нашего времени, ибо наш герой может в нем потеряться. Но ему не следует быть и слишком близким современному, иначе не будет места для исторического зазора, исторической дистанции, которая открывает смысл истории для личного сознания.
Попал в историю
Волею судьбы или, попросту говоря, авторским произволом, который в мире героев и прочих персонажей можно принять за мировую флюктуацию, Петр Петрович очутился в самом, что ни на есть, восемнадцатом веке – веке правления российской самодержицы или, как говорили прежде, «веселой императрицы» Елизаветы Петровны, а точнее в году 1760. Попал туда он прямо из своего дома на улице Неглинной, где сидел и размышлял о том, кто он такой. Таких существ, как он, Петр Петрович еще не встречал. С виду Петр Петрович был похож на обычного русского человека, или, как сейчас принято говорить, россиянина. Но внутренне он мало походил на русского человека и тем более не был обычным человеком. Впрочем, некоторые русские люди, пускай они на меня не очень обижаются, имеют склонность к так называемой «всечеловечности».
Петр Петрович вспоминал, как он вел беседу еще в советское время, когда поступал в университет на исторический факультет, с двумя лицами «кавказской национальности» и ему было неловко с ними из-за их манерного любования своей нацией. Он, советский человек как человек интернациональной ориентации, был неприятно удивлен, как можно быть таким убежденным этносистом, с позволения сказать, «народником», полностью слиться с похожими на тебя чисто внешне людьми. Он подозревал, что его собеседники, особенно один, более интеллектуально развитый, представитель так называемой «национальной интеллигенции», намеренно подчеркивали свою национальность перед ним. Причина крылась в том, что он был представителем «славянской национальности», точнее, говоря, русской национальности, которая формально доминировала в Советском Союзе. К тому же они говорили с ним на его, им чужом, а не на своем языке. Мало того, со слов кавказцев было ясно, что их старики были репрессированы в годы войны.
Дело было не в абитуриентах, чьей исторической родиной являлся Кавказ. Дело было в самом Петре Петровиче. Причем он отдавал себе отчет в том, что тот, кто сам отстаивает общечеловеческие интересы и даже больше, - интересы всех живущих существ, тем самым сопротивляется не тому, что есть в других, а тому, что есть в нем самом. На такой отчет его надоумил ближайший родственник, который всю свою жизнь нетерпимо относился к известным человеческим слабостям, чтобы в конце своего жизненного пути стать их горячим поклонником. Почему такое могло произойти? Вероятно потому, что пороки преследовали его воображение в течение всей жизни.
Одной такой слабостью была присущая людям тяга к отожествлению себя лично с общностью им подобных существ. Они сознавали себя только в том случае, когда считали себя принадлежащими классу или множеству таких же существ. Но такой тяги не было у Петра Петровича, которому было все равно, принадлежит ли он кому-либо еще в качестве его части. В этом смысле он был не столько партикулярией, сколько сингулярией. Петр Петрович чувствовал себя, как его давний единомышленник – Жан-Жак Руссо одиноким мыслителем и мечтателем. Он остро переживал, что является частью самого себя. Вот, что отделяло его от множества обывателей, каковыми являлись в той или иной мере все люди, за немногим исключением.
Не принято среди людей отрываться от коллектива. Это принято не только на общинном Востоке, но и на буржуазном Западе, несмотря на хваленный им эгоистический индивидуализм. Эгоизм есть обратная сторона коллективизма. Просто эгоизм при коллективизме распределен таким образом по всем членам коллектива, что он приобретает коллективный характер. При коллективизме эгоистичен сам коллектив. При буржуазном же эгоизме эгоистичны все не коллективно, а индивидуально. Но там и там все люди зависят друг от друга и не могут терпеть друг друга. Они отчуждены как друг от друга, так и от самих себя. Только на Востоке люди растворены в коллективе, подавлены им. Тогда как на Западе коллектив растворен в них и подавляет их изнутри анонимным, невидимым образом. Впрочем, и на Востоке подавление индивидуума, не личности, носит незримый характер, потому что проистекает отовсюду, является тотальным. Чтобы стать личностью люди уходят от людей, от самих себя. Петру Петровичу не надо было уходить от людей, чтобы стать личностью. Ему просто следовало думать, что он не такой, как все люди, не показывая им лично, что он думает о них.
Слава Богу, эти люди еще не изобрели такого способа, чтобы прямо контролировать сознание тех немногих разумных существ, которые случайно заводились среди них. Он был личностью, так как имел самосознание, то есть, сам имел сознание того, что не могут не быть еще и другие личности, которые признают его таковой. Хотя он еще не встречался ни с одной из них. Но Петр Петрович знал, что они редко, но встречаются среди людей (между нами, читателями, говоря, это то же некоторая условность). Если их нет сейчас, а если и есть, так раз-два и обчелся (в век цифры оная как удавка манипулирования через тотальную коммуникацию затянулась на шеи каждой потенциально заданной личности и мешает слово молвить за себя), то они уже были в истории. Только это не так называемые «всемирно исторические личности», которые этими личностями никогда не были, так как не было еще более зависимых от других людей, настоящих рабов человеческих условностей, чем они.
Как буддист Петр Петрович отрицал необусловленность коллектива и его слагаемых людей как относительную реальность. Но он был антибуддистом, когда речь заходила о Я. Правда, Петров оговаривался, что он симпатизирует взглядам представителей пудгалавады, в частности школы Ватсипутры. Петров полагал Я субстанциальным, абсолютным, правда, имеющим применительно к нему относительный характер как характер отношения. В этом смысле его личное Я было не самостоятельной инстанцией, а отношением вечного Я к преходящему, смертному Петру Петровичу. Остается ли в реальности такое отношение как его личное Я поле смерти одного из соотносящихся, а именно его лично? Да, остается, но в каком виде? В свернутом виде в реальности, сконцентрированной в вечном Я.
Для тебя, любезный читатель, в таком случае, вероятно, было бы интересно узнать, изменилось ли Я Петра Петровича, когда он попал в прошлое, расположенное на большой (для обычного срока человеческой жизни) дистанции в целые двести шестьдесят лет? Конечно, если сравнивать разность во времени с вечностью абсолютного Я, то она, естественно, не может не обнулиться. Но если сравнивать эту разницу со временем существования Я Петра Петровича в настоящее время, то такое сравнение имеет некоторый смысл, - смысл становления личного Я в другом времени.
Во первых, Петр Петрович, оказавшись в прошлом, не мог не пережить на своей собственной шкуре перемену во времени. Он попал в чужое время и не знал того, как элементарно вести себя в нем, несмотря на то, что не раз представлял себя в качестве путешественника во времени. Но одно дело думать об этом, другое дело, - знать, что означает в реальности другое время для него, для его повседневного существования в тех условиях, которые разительно отличаются от бытовых технических удобств современной жизни.
Именно в тот момент, когда Петр Петрович обдумывал идею, что значит думать о том, что знаешь, и знаешь, что думаешь, а также думаешь, что думаешь, и знаешь, что знаешь, и что не знаешь, и произошел скачок во времени назад в прошлое. Очень интересно, был ли этот темпоральный скачок связан с тем, что Петров надумал о думе и знании? Попробуем в этом разобраться, если вы, любезный читатель, не против разбора. То, что вы не против, очевидно, ибо до этого места в тексте мог добраться только читатель, увлекающийся познанием. Что означает фраза «я думаю, что знаю», как не предположение, точнее, положение знания, которое подтверждается только мыслью. Тогда как высказывание «я знаю, что думаю» говорит о том, что я действительно знаю и то, что думаю, и что именно думаю, а также о чем и чем думаю. То есть, то, что я думаю, что знаю, является предпосылкой того, что я знаю, что думаю. Это своего рода познавательная импликация, то есть, суждение, построенное по форме «если я знаю, что думаю, то потому что думаю, что знаю». Правда, то, что я думаю, что знаю, является достаточным основанием только для того, чтобы знать не то, о чем я думаю, если только я не думаю о том, что думаю, а то, что я думаю. Я знаю, что думаю, Но то, что моя дума является еще знанием не только того, что я думаю, но и о чем я думаю, например, об идее, о том, что она такое или кто она такая, очевидно не следует из этого.
Вот, например, Петр Петрович думал не только о том, что он думал, но он думал еще и о времени. И он не понял, что попал в другое время. Он оказался в другом времени, то есть, время изменилось, но сам Петр Петрович то не изменился. То, что изменилось все вокруг него, он понял только тогда, когда увидел, где оказался. Время для него изменилось только тогда, когда он нашел в нем примету нового места, в котором никогда не был. Место то было старое, но отложенное на больше, чем двести лет назад в прошлое. Он попал на свою же улицу, но только такую, какой она была когда-то, давным-давно. Это он увидел, выглянув в окно. Вид был такой же, с такого же угла, только видно было то, чего не могло быть в настоящем, но вполне могло быть в прошлом, далеком прошлом веке, в