восемнадцатом.
Сначала Петр Петрович подумал (он еще не знал, что оказался в «реальном прошлом»), что видит сюрреалистический сон, но потом он понял, что не просто видит сон, а непосредственно в нем участвует уже не бессознательно, но сознательно. И никакой это не сон, а самая настоящая жизнь. И тут он вспомнил давнишний свой разговор еще в юную пору со своим учителем. Они говорили о сознании.
- Петя, - сказал учитель, - вот ты говоришь о том, что тебя восхищает скрытая работа бессознательного. Но знаешь, что я думаю об этом?
- Нет, - ответил Петр Петрович, когда был еще Петей, - скажите, - мне важно это знать.
- Так и быть, - скажу, - согласился учитель, - но только ты, смотри, не обижайся на меня за откровенность. В тебе еще не пробудилось сознание. Ты находишься во тьме. Но в твоем случае – это не грех сознания, а его невинное состояние. Для тебя откровение тайна. Ты не достиг еще состояние пробуждения, которое азиаты называют состоянием «боддхи». Для взрослых это бремя, которое они норовят сбросить с себя, чтобы снять ответственность за свою никчемную жизнь и погрузиться в благодатную пучину бессознательного – обычной, условной жизни, мещанского быта.
Для тебя, как и для них, бессознательное – запретный плод. Но по другой причине. Для них оно иллюзорный соблазн, сладкая сказка, которую им нашептывает продажная власть. Если смотреть на бессознательное снизу, с точки зрения раба. Или оно наоборот зов плоти, соблазн чистой материи, без примеси идеи, если смотреть сверху, с обывательской точки зрения хама. Именно обывательская жизнь и есть то существование, которое имеет для большинства людей настоящий смысл. Он оправдывает тот массовый образ жизни, который они ведут. Они и райскую жизнь в духе представляют себе как налаженную жизнь, ладный быт. Какая лажа. У них начисто отсутствует трагическое чувство жизни. Они живут, существуют, но не экзистенциально, а чисто онтически, вещным, а не вещим образом. Для них вещее – это вещное, вещь. Для тебя же другое. Детство сознания находится в состоянии неги бессознательного. Так оно реагирует на драму настоящей жизни, прячется от нее в бессознательном, утробном состоянии. Взрослые пытаются вернуться в это детское состояние. Оно для них утешительный приют. Но в их случае это регресс. В твоем случае остановка в развитии, его задержка. Тебе пора становиться взрослым и не тешить себя иллюзиями. Очарованный работой бессознательного, ты находишься еще на нижнем этаже сознания, или, вообще, в его подвале. Для тебя, уже подростка, оно чаще является не манящим утраченным раем, а обретенным адом, сновидческим кошмаром.
Пора уже подняться на этаж выше. Сознание – это место для человека. Бессознательное – это место для животного, скота. Подсознание – подвал сознания – это место для зверя. Творцам необходимо возвращаться к бессознательному, погружаться в его стихию, но не для того, чтобы там жить, а для того, чтобы созидать, обращаться к нему за живой энергией, за веществом жизни, чтобы вернуться к сознанию, наполненному энергией и воплощенному в вещах.
Учитель замолчал, устав от своего затянувшегося монолога. Тогда ученик спросил его: « И это все»?
- Нет, не все. Есть еще сверхсознательное. Оно для высших существ, для духов. Для ангелов сознание является только явлением, но не его самого, а уже духа как сущности сознания. В духе для духа, а не для нас в духе дух есть то явление, которое есть явление самого явления, или феномен, в котором явлено все то, что для других скрыто, или полуоткрыто, как для святых. В явлении духа для самого духа нет ничего, кроме духа. Для нас же, не духов, в явлении духа, когда он является именно нам, а не так, как часто бывает, что мы подсматриваем то, что не для нас, мы должны найти то, что трансцендентно, потусторонне нам как сущность. То, что явление сущностно, означает только то, что мы для него близки, имманентны, но только в том случае, если оно для нас, направлено к нам.
Теперь, спустя много лет, У Петра Петровича, попавшего в переплет времени, в сознании всплыл в сознании со дна бессознательного этот разговор, вероятно, потому, что время сыграло с ним злую шутку, - оно забросило его еще дальше в прошлое, уже не его, а неведомо кого, превратив его сознание в свой поток времени. Время - странная вещь. Оно меняется относительно того, что остается неизменным как смена состояний того же самого. В каком состоянии Петр Петрович попал в прошлое? В состоянии пробуждения от сна. Он проснулся Петром Петровичем, точнее, некто очнулся от беспамятства Петром Петровичем. Кто это был? Вероятно, его предок. Когда Петр Петрович встал в недоумении с кровати под балдахином, он невольно обратил внимание на себя в стоявшее напротив напольное зеркало и несказанно удивился. Куда он попал? Где очутился? Он выглядел намного моложе себя, лет на девятнадцать-двадцать, да и в чертах имел небольшое отличие от прежнего своего облика. Что это за спальня? Она была явно не его спальней. И все же, как себя вести мужчине, которому уже под сорок лет, оказавшемуся в шкуре двадцатилетнего молодца? Петр Петрович почесал лоб от досады на такую с трудом выполнимую задачу. Придется вспоминать хотя бы то, что он знал, как чувствовал, представлял и переживал в свои двадцать лет, - куда уж знать, что знал его неведомый предок. Он имел надежду, что тот, на месте кого он оказался, был его дальний по времени родственник.
Петр Петрович опять и опять возвращался мыслью к тому событию, которое стало переломным в его судьбе. Как возможно обращение времени вспять? Мало того, как вообще возможно при этом оказаться в коже, в теле совсем другого человека? Между тем он нисколько не изменился и вообще не ощущал, что находится в другом теле, если не считать первоначальной заторможенности сознания и заметной глухоты. Возможно, его нынешний прототип потерял сознание в результате удара по голове в миру или на войне, например, его крепко контузило. И вот на пустом месте чужого сознания оказалось его сознание. Не зря же у него до сих пор стоит отдаленный звон в ушах. Слава Богу, что он очутился в теле молодого человека, а не старика или тем более старухи. Впрочем, было бы интересно оказаться в теле молодой женщины и полюбить себя, нет, не себя, а это тело. Как бы это вышло у него? От такой сумасбродной, фантасмагорической мысли Петр засмеялся, но сразу же подавил смех от опасения, что его кто-нибудь услышит, когда он еще не готов предстать перед людьми. О том, что в доме есть люди и их не мало, говорили разнообразные домашние шумы и живые звуки человеческой речи.
Неожиданно кто-то осторожно вошел в спальню, но сейчас же выбежал из нее с криком: «Барин очнулся»! И тут пошла такая карусель, что у Петра Петровича буквально закружилась голова. В его спальню ворвалась целая куча людей. Его стали обнимать, целовать, поздравлять с выздоровлением, как он потом понял, и маменька, и сестра, и еще одна сестра, краше другой, и младший брат.
- А где же папенька? – вдруг взял и брякнул неосторожным словом Петр Петрович.
- Петя! Неужто ты не помнишь, что papa пропал? – спросила маменька, с недоумением воззрившись на него.
- Как это пропал? – только и мог, что сказать Петя, радостно отдуваясь. У него отлегло от сердца, что в новой жизни его зовут так же, как и в прежней.
- Да, вот так, взял и пропал! Еще три года назад. Упокой душу Николая Михайловича. Я все глаза выплакала, его ожидаючи, - сказала нервно маменька и стала качать головой, слезно приговаривая, - и на кого ты нас, мой ясный сокол, покинул.
- Хватит тебе слезы лить, когда такой герой войны, наконец, вернулся! – заявил подошедший почтенный мужчина в бакенбардах и гусарском ментике небесно-голубого цвета сербского полка с дымящейся трубкой в руке и крепко как родного обнял его.
Петр Петрович подумал про себя: «Это на какой такой войне я стал героем»? Вслух же он спросил: «Меня контузило»?
- Верно, племянник, было дело.
- Где?
- Как, ты не помнишь, где? Под Берлином же.
- Ах, там. Я все забыл после контузии. Вот даже не помню, какой сейчас год. Не 1760 ли?
- Ну, конечно, - подтвердила maman.
- Елена Васильевна, ваш сын не все забыл. Это уже хорошо, - сказал вошедший в спальню немолодой уже человек в сюртуке, уже лет как десять вышедшем из моды.
Петр Петрович похвалил себя за то, что не потерял чувства истории, которое воспитывал в себе со школы. Он помнил ее уроки до сих пор, особенно истории XVII-XVIII веков, в частности истории костюма. Вероятно, это был доктор.
- Элен, Вильгельм Леопольдович врать не будет. Если он сказал, что сын выздоравливает, то это так и есть, - уверенно сказал дядя Пети.
- Петр, ты помнишь нашего дохтура, Вильгельма Леопольдовича? – спросила с надеждой maman.
- Припоминаю, но не совсем
- Машу со Светой и Дмитрием ты тоже признал?
- Конечно. Но вот только кто из них Светлана, а кто Маша?
- Как ты, противный Петрушка, не помнишь меня? – спросила с негодованием одна из его названных сестер, та, что была постарше и потемнее цветом волос. Было не ясно, то ли она, шутя, возмутилась, то ли на самом деле не на шутку рассердилась, что ее не признали.
- Маша, не будь так строга к Пети. Он потерял память в сражении. Кстати, защищая тебя от пруссаков.
- Это где же он защищал меня в Москве али в Берлине.
- Цыц, глупая мамзелька, - поставил на место свою племянницу дядя. – Молодая еще, чтобы судить героя берлинской виктории.
- Maman!
- И в самом деле, Маша, будет тебе обижаться на брата. Ты порадуйся, что он вообще пришел в чувство.
- Петя, не сердись на Машу, это она от любви к тебе, - пояснила поведение своей сестры младшая, Светлана.
Петр Петрович уставился на Свету, чем ее смутил. Прыснув от смеха, она спряталась за спину Маши, которая погрозила тонким пальчиком в атласной перчатке Пети.
- Да, - спохватилась Елена Васильевна, - какой конфуз, Петя, - мы ворвались к тебе в спальню, настолько ты нас обрадовал, святые угодники, что пришел в чувство. Пойдемте, мои девочки, в гостиную, - негоже нам мешать вашему брату приводить себя в порядок. Саша, ты с нами? – обратилась она к дяде.
Уже в дверях она крикнула: «Степан, ну-ка ступай к своему барину, да помоги ему одеться, а то его лакей пропал в походе. Сегодня же сыщу тебе, моя душа, нового лакея. Чай найдется, - прислуги хватает». Потом, обратившись к доктору, попросила его осмотреть своего сына.
- Всенепременно, ваше сиятельство. Для чего я здесь еще?!
«Так, значит я либо граф, либо князь, раз к моей… «матери» так обращаются», - подумал Петр Петрович. Теперь его звали Петром Николаевичем. «Моя ли фамилия»? – стал гадать Петров.
- Маменька, я запамятовал, кто мы по роду своему такие, небось, князья?
- Эвона хватил, друг сердешный! Видать, крепко приложил тебя немец, - удивился дядя, кривя губами в предположении причины такой претензии. - Это вон матушка твоя княжеского рода Засекиных, из колена от самого Рюрика. Ты же по отцу Петровых, столбовых дворян, потомок.
- Вона как, - в пику горделивому брату матери
