не просчитывал последствий своей неуместной искренности. В споре не следует говорить правду. В нем нужно темнить, хитрить и бить противника без сожаления. Иначе вечно будешь в проигрыше, будешь битым, ибо уже заранее свяжешь себя по рукам и ногам своей никому не нужной в споре правдой. Беседа может быть, исключительно редко, диалектичной, но спор никогда. Он софистичен, лжив и властен по самой своей природе. Поэтому Петр Петрович не любил полемику. Он любил размышлять, а не доказывать другим, что он прав. Прав он или не прав ему было решительно все равно. Его восхищала сама стихия мысли, а не бытовая польза от мысли. Поэтому он был теоретик, а не практик. Но в теории он предпочитал практику, опыт собственной, а не чужой, прочитанной или вычитанной, мысли.
Как ни странно, его волновали отношения с названной матерью. Он находил в них отношения с родным человеком. Это та, кто породил то тело, в котором он теперь живет. Так думал Петр Петрович. Но если он не вполне Петр Петрович, а только на половину или на какую-то часть, тогда как на другую Петр Николаевич, то, что это за часть и сколько ее в том, в чем он находится? Выходит так, что не только мир другой, но и он сам другой самому себе, точнее, на какую-то часть. Значит, он является амбивалентной личностью, вернее, существом не по поведению, а по природе. То, что можно назвать сознанием, которое сознает себя, это его, это он сам. Но тело чужое? Как же оно может быть чужим, если он чувствует его своим, находится в нем, по образному выражению, как «в своей тарелке». Но тело может взбрыкнуть, узнав в нем через сознание, ту часть сознания, которая ему неподвластна, то есть, подсознание, что он ему чужой.
Следовательно, ему свое и в то же время чужое и индивидуальное подсознание, а не только коллективное бессознательное вместе с его родичами, с их архетипами восприятия жизни и поведения в ней.
Ему было интересно то, что он попал в странное, щекотливое положение артиста, точнее, актера, который увлечен игрой в другого, а пользуется, торгует своим лицом. Он получает общественное признание буквально в качестве узнаваемого лица. Но его ли это лицо собственно? Может быть, это лицо общего выражения или лицо всегда другого, чью роль он теперь играет. Возможно, в эту минуту он играет самого себя.
Уже за порогом гостиной он столкнулся с Дмитрием Петровым. Он сразу решил вести себя с ним, не как с младшим братом, а как с равным себе, взрослым человеком, как бы это не выглядело искусственным и нарочитым. Пусть лучше так, чем вообще никак.
- Ну, что, Дима, будем делать?
- Не знаю, - сказал Дима и тут же, придумав, предложил, - давай играть в карты!
- Да, брат, моему горю ты не помощник. Какой ты, в сущности, ребенок.
- Петя, и ты туда же. Я уже не ребенок. Я сказал первое, что пришло мне в голову. Знаю, что предложение поиграть в карты не к лицу гимназисту, но я слышал от дяди, что гусары непременно играют в карты.
- Дмитрий, запомни: не все, что тебе приходит в голову, следует озвучивать. Есть такие мысли, которые нужно беречь для себя и не показывать никому другому, не посвященному. Договорились?
- Договорились. Но ты сам сегодня отступил от своего правила: стал откровенничать с maman. Я не знаю, чем закончился ваш разговор. Вы не поругались?
- И не мечтай. Но я понял, что она твердый орешек. Для того, чтобы с матушкой найти общий язык, требуется завидное терпение, и ради этого следует чем-то поступиться.
- Да, ты хорошо сказал. Чтобы так говорить, наверное, нужно много учиться.
- Я приятно удивлен, что ты все понимаешь с лету. Тебе сколько лет?
- А то не помнишь?
- Не помню. Понимаешь, брат, контузия.
- Да, Петя, тебя здорово ударило по голове. Мне целых четырнадцать лет.
- Тогда сколько Свете и Маше?
- Света старше меня на два года, а Маше уже восемнадцать. Мама говорит, что ее пора выдавать замуж, а жениха все нет. Она всех отшивает. Видно, ждет принца.
- Да, Дима, дела! Долго ей придется ждать своего принца.
- Петя, надеюсь, что устанет ждать и выйдет за первого встречного.
- Не говори так, Дмитрий. На самом деле, ты, как и я, желаешь ей женского счастья с любимым мужем. Правда?
- Конечно.
Петр Петрович думал не только о замужестве своей старшей сестры, но и о своей женитьбе тоже. Он гадал: «Кто такая, эта Марфушенька? Красавица ли? Умна ли, обаятельна? Впрочем, если ему двадцать, то Елене Васильевне еще нет сорока, и она вполне может тоже выйти замуж. И все же женщины в восемнадцатом веке выглядят старше наших». Но тут его размышления прервал брат Дима.
- Ты вправду атеист?
- Ты уже знаешь, что такое атеизм?
- Да. Только вчера я читал по-французски письма Вольтера. Правда, честно скажу: мало что понял.
- Молодец. Не буду с тобой лукавить, - я не атеист. Но я не против них.
- Так ты православный?
- Ты в своем уме? Но я ничего тебе не говорил, а не то maman будет говорить, что я учу тебя неверию. За это знаешь, что может быть в наше время?
- Во Франции могут казнить.
- Там больше пугают. Вот у нас могут и не такое сделать. Чай не Европа. Я больше чем верю, думаю о Боге. Не могу сказать, что больше знаю. Но я пытаюсь понять Его.
- Разве можно Его понять?
- Ты задаешь не по своим летам умные вопросы, философские.
- Это хорошо или плохо?
- Это хорошо для твоего ума, но плохо для твоей безопасности. Мы живем в беспокойные времена в рабской стране дикого невежества и церковного мракобесия. Я надеюсь, ты будешь держать язык за зубами.
- Чтоб мне сдохнуть, если я проболтаюсь.
- Не надо давать никаких клятв. Умные люди так не делают. К этому склоняют глупых людей хитрые прохвосты. Таких много среди нас, господ. Но есть они и в народе.
- Скажи-ка мне, Дима, а как поживают мои друзья-товарищи? Как моя любава?
- Не хотел я говорить тебе, Петя, но кто скажет тебе правду, если не я?
- Так говори! – в нетерпении спросил Петр Петрович с Петром Николаевичем.
- Марфушка твоя теперь крутит любовь с твоим же другом, Иваном Мавриным.
Это известие не слишком опечалило Петра Петровича. Оно и понятно: он не знал ее вовсе. Но все же как это могло случиться?
- Это что за фрукт такой – Иван Маврин?
- Именно фрукт. Говорил я тебе, что он не друг, а недруг. Вышло так, как я говорил. Отбил он у тебя эту рыжую выдру.
- Так ты говоришь: отбил рыжую выдру у меня? Что она прямо похожа на выдру?
- такая же прилизанная. И что ты в ней нашел: ни кожи, ни рожи.
- Это твои слова?
- Нет. Скажу тебе по секрету, только ты никому не рассказывай. Мы ведь решили всю правду говорить друг другу?
- По возможности, Дмитрий. Всей правды не знает даже Аристотель. Но я обещаю тебе, что никому не скажу.
- Тогда слушай. Это сказала Маша. Ты я вижу, не очень то расстроился.
- Следовало?
- Ни в коем случае. Она не стоит и твоего мизинца.
- Ты не объективен.
- Почему? Ты же не помнишь ее. Иначе расстроился бы.
- Так почему я полюбил ее?
- Потому что она не такая недотрога, как Маша.
- Это тоже она сказала тебе.
- Да, нет. Это сказала не она и не мне. Это сказала Света.
- Кому? Маше?
- А то кому же?
- Так ты подслушивал.
- Ну, да, а то, как же!
- Какой ты у меня шпион. Не хорошо, брат.
- Зато ты в курсе. Кстати, дорогой брат, ты не ответил на мой вопрос о том, можно ли понять Бога?
- Ты умеешь переводить стрелки, как заправский часовой мастер. Бога можно понять только в одном случае, если он явится тебе человеком. Это уже было. Но ты знаешь, что люди сделали с ним. Они сделали с ним то, на что у них хватило понимания. И хватило его на гонение и предательство. Такова мера понимания Бога как человека. Их понимание ограничилось бесчеловечным отношением. После, конечно, у них хватило ума раскаяться, но, как говорят, «после драки кулаками не машут». Раскаяние дает надежду. Но ее мало для веры. Нужна любовь. Люди показали, как они любят Бога в их образе. Вот так.
Разговор с братом надоумил Петра Петровича на такое открытие: его мало тронуло то, что он волей случая или судеб оказался в восемнадцатом веке. Прежде, еще совсем недавно, лет десять назад, он мечтал попасть в это время. Но когда в нем оказался, то нашел его обычным и ничем не примечательным. Если не считать архаичной одежды верхов и крепостной зависимости низов, то все выглядело серым и прозаичным, мало отличным от видимых примет настоящего времени, правда, за исключением современной техники. Он ожидал большего от путешествия во времени и даже пожалел, что попал в прошлое, а не в будущее. Петр Петрович не мог понять, почему старое время не произвело на него должного эффекта. Может быть, потому что оно старое и одновременно настоящее? Наверное, именно эта парадоксальная особенность времени, сочетание в нем несочетаемого отвлекло его внимание от самого факта попадания не только в прошлое время, но и в параллельную реальность. Умом он это понимал, но чувства говорили обратное. Прошлое время было не симуляцией, а обыденной реальностью его существования.
Вот эта обыденная данность прошлого в качестве настоящего, которое давно должно было исчезнуть, тормозило его личное восприятие. Случилось чудо превращения времени, но реакция на него оказалась смазанной. Само по себе время, какое бы оно ни было, не является необычным по сравнению с другим временем. Оно необычно только с точки зрения другого времени. Попав в чужое время, Петр Петрович пока видимым образом не почувствовал лично для себя его перемены. Оно было такое же настоящее, как то, что было до него. Умом он понимал, что это как раз и является необычным. Но чувства были не готовы к такому пониманию. Возможно, в будущем эффект запоздалого впечатления от встречи с переменой времени даст о себе знать. Вероятно, это произойдет тогда, когда его вторжение в чужую реальность дойдет до самого сущностного уровня, скрытого мелочами быта. Или уже происходит?
Только теперь до него стало доходить осознание того, что он не свободный человек, каковым мнил себя всю свободную сознательную жизнь, а игрушка в руках судьбы, кармы, Бога или неведомо кого или чего еще. Как так можно было взять и, не спросив его согласия, помимо его сознания забросить в прошлое время? Кто он после этого, как не ничтожная тварь? Сам момент скачка времени как будто вырезали из его сознания. Эту вырезку времени можно было уподобить тому, как если бы он делал простую стандартную операцию по заранее известному и просчитанному алгоритму, но так и не доделал ее, посчитав доделанной и не проверил, что он сделал, как это делал всегда. В таком случае само собой напрашивалось подозрение, что кто-то специально вырезал ответственный момент окончания дела из его сознания, создав видимость того, что он его закончил. В результате он оказался как если бы виновником недоделки, подставив тем самым самого себя и всех остальных, кто от него зависел. Именно в таком положении и оказывались, чаще всего, герои античных трагедий, вроде Эдипа или Геракла, как если бы
