48.МОЯ ЖИЗНЬ. ЧАСТЬ 21(1). ЗА ДВЕРЬМИ ШКОЛЫ… ВКРУГ МЕНЯ.

прицениваясь к другим, говоря и недоговаривая, научившись хитрить, говорить нужным образом  с тем, чтоб хоть  кого-то увести на смотрины своего жилья, суля и нахваливая каждый свое и отворачиваясь от тех, кто по всему был беден, искал жилье дармовое или имел особые запросы.  Несколько раз обойдя все рукописные объявления, буквально изучив их, я с грустью отметила, что не вижу подходящего варианта. Однако, вдруг заприметила старушку, у которой не было вообще никакой бумажки, но которая стояла, прислушивалась, прохаживалась  среди других и что-то неуверенно предлагала. Я подошла к ней, поинтересовалась. Она продавала домик из двух комнат и маленькой спаленки, общей площадью около тридцати квадратов. Домик был саманный, однако,  с торца обложенный кирпичом. Также имел небольшой дворик, но как-то хитро устроенный. Так получалось, что все ее хозяйство было расположено в большом дворе ее соседа  и попасть в свой дворик она могла только через ворота и двор соседа. Все это с печным отоплением и колонкой на улице, достаточно внутри обшарпанное, но жилое.


Бабушка за свое хозяйство просила шесть тысяч. Многое в ее предложении сомневало. Но какая-то сила, подведя  к ней,  у нее же и остановила. Я ничего не могла с собой поделать, я стояла, как вкопанная, поджидая, когда старушка выстоит свое, ибо поехать смотреть дом она почему-то сразу уклонилась, видимо желая взять с собою побольше покупателей, ибо  так считала понадежней. Желающих, однако, больше не оказалось. Путь был неблизкий, в сторону аэропорта, где-то в поселении, называемом пятидомики. 

Далее пришлось еще долго идти от шоссе,  петляя по неровным улочкам. Мы вошли действительно в большой двор, миновали кое-какие постройки соседа и скоро оказались у калитки ее дворика. Все было так, как и сказано. Во дворике бабушки, отгороженном невысоким заборчиком, стоял покосившийся туалет, здесь же - беседка. Сам домик был средний. Мы поднялись по ступенькам. На меня пахнуло теплом и уютом. Я быстро разглядела все достоинства этого небольшого жилья,  заглянула в крохотную  спаленку, где не было ни одного окошка и могла поместится только одна кровать. Фактически, здесь была только одна комната, а другая, что с печкой – кухня. Вопрос о том, чтобы здесь прописать четырех человек был чреват. Однако, могла прописать и мама у себя хотя бы на время. Бабушка, видя, что я почти расположена к покупке, затребовала задаток в двести рублей. Я уходила в великом сомнении… двор во дворе… частично саманный… прописать всех, вряд ли… Однако, дома, рассказав суть, я вдруг нашла немалую поддержку. Саша тотчас извлек невесть откуда двести рублей, и мы все, я, Саша и мама, отправились отдавать задаток, надеясь, что дом подойдет. В итоге мы закрепили договор и сообщили Лене и Виктору, что дом подобран по деньгам, ничего лучшего нет и что Виктор может приезжать, чтобы осуществить сделку. Так через месяц дом был куплен, Виктор и Лена  к лету переехали из Кировабада в Ростов, продав там свою трехкомнатную квартиру и купив  это жилье, которое ожидало великое переустройство, ибо были изысканы возможности отделиться от соседа, отдав ему часть двора с одной стороны и получив часть земли с другой, выходящей на улицу своими воротами. Дом за счет двора Виктор расстроил, сделав из него четырехкомнатное жилье со всеми удобствами. Так моя тетя Лена со своей семьей переехали в Ростов-на-Дону.


Тем временем, пока Володя жил у мамы, она познакомила его со своей молоденькой сотрудницей на фабрике (тоже Еленой), где дорабатывала уже до пенсии,  и вскоре стал вопрос о Володиной свадьбе. Между тем я вела свои классы до конца года и двадцать второго июня 1988 года в четыре утра родила свою вторую дочь. Виктор стал крестным, а крестной матерью своей дочери мне пришлось стать самой, поскольку моя соседка, обещавшая  мне в этом помочь, однако, в церковь не пришла. Все эти события, столь стремительно здесь мною описанные, было все то, что протекало за стенами моей работы, за пределами моего я,  кроме моих детей и романа, что было незыблемо в моем сознании, чему я поклонялась, все остальное делая автоматически, но не зная, что все это и есть жизнь, которая меня строит, которая меня учит, которая меня и ведет к тому дню, который и есть цель всего этого повествования – к реальной встрече с Богом.


Стояло лето 1988 года. Судьба стремительно приближала к пути религиозному, к великому внутреннему поиску и распятию себя, к первой молитве. А пока я писала роман, почти заканчивала его, уже будучи в декретном отпуске, а значит свободная, а значит и в своем пути. Но быть этому пути надо было еще тернистым. Имя своей второй дочери, как и первой, мне выбирать не пришлось, хотя очень, очень я хотела назвать ее Вероникой, ибо свыклась и полюбила это имя, имя моей героини романа, которую вела и поднимала, над которой плакала, переживая вместе с ней, которую полюбила… Но Светлана, увидев сестренку, заявила, что ее будут звать Олей. Никогда это имя не любила, никогда о нем не думала, никогда не могла себе представить, что так будут звать мою дочь. У Светы во дворе появилась подружка Ольга, это имя пришлось ей по душе. Ее воля для меня была закон, я не могла сопротивляться никогда ни одному желанию ни Светы, ни Саши, если в нем не усматривалось ничего, что за пределами нравственности. Поэтому, отказать – никак. Напротив, пойти навстречу другому желанию меня всегда наслаждало. Оля и Оля. Однако, никак не знала, что это желание дал Светлане Сам Бог, как и мне уступчивость. Имя Оля было и необходимо. Забегу несколько вперед. Когда ей пришлось жить в храме и духовный учитель Индрадьюмна Свами  собирался дать ей святое имя, то он спросил, как ее зовут. Это существенно. Дело в том, что, давая имя из Вед, духовный учитель обращает внимание на то, какие буквы присутствуют в имени, которое человек носит. Именно буква «л» спровоцировала, дала основание ему услышать Бога в себе и дать моей дочери имя Туласи. Это имя и стало ее единственным именем. Но это было уже значительно позже. А пока… пока через  ребенка, через сестру Светлану Бог дал то имя, которое она и должна была носить до пяти лет. Теперь, говоря с Богом, я это знаю. Тогда же – все была череда несвязанных между собой событий…


Когда ей, Туласи, был только месяц,  так получилось, что мы попали в больницу с простудой. Это было еще одно хождение по мукам. В больницах начинались великие переустройства, к которым я была не готова. Об этом событии мне хотелось бы написать поподробней. Малейшие жизненные неудобства Сашу выбивали из колеи всегда, если это затрагивало вопросы, связанные с самообслуживанием или некоторой реальной помощью и содействием руками и ногами своей семье. Больница отказалась меня, как мать, кормить. Больница отказывалась выдавать мне пеленки, как это было раньше со Светланой. Больница не брала на себя и кормление ребенка полностью, но частичное. Дочь  грудь категорически не брала, да и молока было мало. Саша и не собирался приезжать каждый день привозить пеленки, их стирать  и гладить. Ничего не оставалось, как сушить их, где придется, развешивая в палате,  и есть,  как придется. Во время обхода меня постоянно ругали, требовали, кричали на меня. Я обращалась к Саше, но это было бесполезно. Я не чаяла, когда нас выпишут и, кажется, этот день наступил. Саша мог забрать нас только после работы, вечером. Вечером и произошло то, что видеть было невозможно. Вдруг неожиданно у дочери поднялась температура, Саше пришлось уехать домой без нас, а я провела ужасную ночь. Температура была очень высока, ребенок горел, плакал не переставая, дежурный врач никак не реагировал, я устала к нему бегать и просить. Вдруг что-то страшное стало с ней происходить. Я глазам своим не верила. Личико дочери  вдруг все перекосилось, тельце стало выпрямляться в струнку, что-то как ломало ее. Не было привычного взгляда, не было понимающих глазок, они закатывались. С болью, рыдая, со слезами и мольбой я  бросилась вновь к врачу, умоляя посмотреть, что с ребенком. Так повторилось несколько раз.  Скоро ее унесли в реанимацию в соседнее здание. Я шла следом, вцепившись пальцами в детскую сосочку,  моля судьбу, моля Бога, моля все, что можно, чтобы дочь не умерла. Меня выставили из реанимации,  и я долго стояла под дверью, слыша, как ужасно, не по-детски кричит ребенок. Ей вставляли что-то в грудку, пробивая ее, чтобы так подавать лекарства и делать капельницу… В эту ночь я пережила столько, что не передать. Ребенок выжил, ребенок выздоровел. Но оказаться совсем рядом со смертью, увидеть мучения родного ребенка в страшных судорогах…  Теперь Бог подвел  и меня к этому почти вплотную, и не чужая жизнь, но очень родного человечка  показали цену жизни и смерти, как и показали состояние самого человека буквально изнутри. Я обрела новые седые пряди, ибо то, что я увидела,  было разительно, было глубоко, было потрясающе  и очень, очень больно и мучительно. Муж мой так и не понял, что в этом мире не всегда следует видеть в жене прислугу, но и служить ей, как и детям своим, не разделяя…  Я хорошо запомнила и то, что он не помогал, когда это было крайне необходимо, никак не ложился за семью, за  детей  плашмя, но все еще стоял на том, что это ему надоело, что он устает, что у него и нет для этого ни сил, ни денег. И хотелось бы сказать – ни желания. Он показал себя как человек, с которым рядом серьезно болеть не возможно, ибо на себя ответственность может и не взять. Но таким крайним случаем Бог его не испытал, хотя очень близко подвел. Не менее неприглядно он проявил себя и в другой непредвиденной ситуации. Это произошло за день до того, как мы должны были пойти на свадьбу к моему двоюродному брату Володе. Это было великое потрясение. Видимо,  желая подарить молодым деньги на свадьбу, он полез в свой загашник, который был и ни один на лоджии. Саша был мастер прятать деньги. Он их прятал самыми изысканными способами: в книги, в свои инструменты, в ящички, которые забивал гвоздями, во всевозможные закуточки. Самым большим бичом было то, что он частенько  брал деньги и забывал, что брал, или перепрятывал и забывал, куда. На этот раз он мне закатил скандал небывалой величины, это было что-то в виде садизма, он не спрашивал, взяла ли я деньги. Для него этот вопрос был ясен. Он изничтожал. Я уже устала объяснять, что никогда туда не лезу, что у меня есть свои, что,  если надо, то у него попрошу, я плакала, я рыдала, я не находила слов, чтобы объяснить ему, что я на такое не способна. Все было тщетно, все было в нем против меня и видело во мне величайшего врага. На свадьбу я пошла с воспаленными от слез глазами,  буквально измотанная, не имеющая сил ни радоваться, ни говорить. Мой вид был жалок. Вообще, Бог никогда не давал мне великих праздников. Даже когда брат Зураби, сын средней маминой сестры Тамары женился и вызвал нас на свадьбу в Батуми,  и мы уже сидели на чемоданах, неожиданно  пришла телеграмма, извещавшая о том, что свадьба отменяется, ибо  во время ее приготовления, когда отчим Зураби строил шатер, его порезали, едва не убив, поскольку он был видным человеком в городе и имел много, так сказать,  завистников. Таковы были мои события, таковы были уроки жизни, таков