эти размещались в черно-белых газетах, со страниц которых на скучного прохожего хмуро смотрели строго одетые дяденьки… но времена вдруг сменились, и на ошарашенного обывателя с запестревших изданий стали тепло поглядывать улыбающиеся раздетые тетеньки… – и тут статьи Дарвинюка не растерялись! Они грамотно использовали все выгоды текущего момента… До чего же я устал про эту гниду рассказывать… Открою-ка я третий пакетик… ты не думай, редактор, что Дарвинюк всегда только уверенность источал… Был у него… да и сейчас, наверное, есть… интересный один пунктик. Мне теща рассказывала, она тогда медсестрой в поликлинике работала.
Дело в том, что Дарвинюк, будучи не то чтобы глубоко, а скорее выгодно убежденным материалистом, всю ценность себя полагал в своем теле – и от того страшно заботился о своем здоровье. А страшные заботы могут и срывы дать страшные. Стоило какому-нибудь, с Дарвинюком незнакомому, специалисту из элитной клиники не подумав брякнуть: - что, мол, если и до операции дойдет, то ничего и страшного, что этот вид операций у нас блестяще наработан, что в тот же день, мол, чай пить будете – и все! И случалось с Дарвинюком что-то на вроде психоза, что ли… Впрочем, и неудивительно. Всякому последователю Ленина и путь прямой и дорога верная к предсмертному ленинскому состоянию, к шизофрении… так вот. Прибежит домой Дарвинюк из какого-нибудь санатория элитного, где ему здоровье особым образом оттачивали, и начинает трясущимися руками собирать свой черный портфель. В него входили флюорографические снимки разных лет, заверенные копии диагнозов, истории незначительных болезней, выписки, рецепты, справки обо всем на свете, в том числе и о льготах, копии больничных десятилетней давности, решения консилиумов… целый портфель макулатуры! Не веря отныне в частную практику, проклиная дорогие санатории, из алчности сгубившие его здоровье… до операции доведшие… вот оно, самое страшное для Дарвинюка слово – операция…
Вмешательство кинжалов в его личность! Укоряя себя за доверчивость шарлатанам, Дарвинюк взволнованно бежал в бедную нашу городскую поликлинику. Это была какая-то поврежденность психики верой в советский строй, в советскую медицину, что ли. Не знаю, как объяснить.
И представь себе, редактор, такую картину. Мне теща рассказывала, возмущаясь. Она всегда возмущается… вот я ей говорю… так, стоп, не о том… еще стакан за твое здоровье, редактор… чтоб тебе не знать всю жись ни одной поликлиники… Так вот, теща, негодуя, рассказывала… Она всегда негодует… У нее все почти с негодованием… думаю, что и молится обо мне она тоже с негодованием… Не отвлекайся, редактор!
Теща рассказывала. Представь себе, редактор, такую картину. Приезжает женщина-врач откуда-нибудь с далекого сельского вызова. Усталая, чай попить некогда. У дверей кабинета давно очередь – с утра иные ждут, когда ее привезет через все ухабы мертвый уазик без бензина. Врач снимает плащ, не успевает повесить – и ломится к ней респектабельно одетый мужчина со своим портфелем! Не слушая просьбы врача пустить сначала пациентов со срочными нуждами, он достает свое удостоверение инвалида КПРФ и начинает доставать из портфеля бесконечные свои талмуды… Во время «приступа советской медицины» Дарвинюк денег врачам не давал, а времени и нервов отнимал немало – и врачи не любили его. Вывалив портфель на стол, он считал, что собирать все обратно, все эти флюорографии - самым аккуратным образом обязана медсестра: – замашки клиента элитных клиник у него частично сохранялись. Теща моя, собирая портфель, дала ему прозвище Кардиогрудыч – она умеет иногда давать обидные прозвища… вот меня она называла даже… сказать или нет… стоп… Так вот: грустно было смотреть, как изводит врачей этот эгоист, одни часы которого стоят их зарплату за полгода…
Рассматривая графики приемов, бегая по коридорам поликлиники, ожесточенно ругаясь в длинных, как коридоры, очередях, Кардиогрудыч был убежден – стоит ему только посильней надавить на врачей, стоит только начать потверже отстаивать свои права, или позвонить куда следует – и государство обязательно вернет ему все утраченное в боях за здоровье… здоровье, а в качестве компенсации за моральный ущерб подарит юность...
Так проходило по нескольку дней… В общем, подсыпала ему в вермишель звездочками жена какие-то успокаивающие, и возвращался Кардиогрудыч опять в свою Дарвинючью жизнь.
Стоит сказать несколько слов и о супруге его, донне Барбаре. Мне легче о ней говорить, я и сейчас с нею в хороших отношениях. Такой мертвой материалисткой, как ее муж, она никогда не была.
Донна Барбара.
Внутренний мир донны Барбары был очень богат. В нем одновременно жило, ссорилось, смешивалось и интегрировалось около ста сериалов. Все, все, что мог знать о жизни ее образованный муж, знала и она, и даже больше: поскольку в сериалах часто произносилась фраза - «душа разрывается», то знала она и о том, что душа есть. И была потому в чем-то многограннее мужа.
Авторитет ее на лавках был не ниже Дарвинюкова. Бесспорно, все обывательницы смотрели сериалы, но достигнуть меры донны Барбары им было трудно. Она, как бизнес-леди, могла себе позволить телевизор огромный, с экраном на полстены, и с функцией разделения этого экрана на две части. И, смотря два сериала одновременно, про свадьбу и бракоразводный процесс, она и была прочих обывательниц в два раза умнее. К суждениям ее присушивались; она даже могла заменить Дарвинюка, если решения своего какой-либо важный вопрос требовал срочно.
Например, когда на лавках пошли толки об одном молодом марчендайзере, то Барбара тактично разъяснила, что слово это пришло к нам вовсе не из сексопатологии, как полагали некоторые незамужние обывательницы – а наоборот, из торговли, и означает оно ну как бы… ну просто… ну как бы простого приказчика в магазине.
Обывательницы вздыхали, соглашались, но про себя все равно таили это сладкое слово с тем убеждением, что приказывает этот мужчина бравый именно женщинам, и именно в магазине «только для взрослых».
Одевалась и выглядела донна Барбара в полной гармонии… не с городом, нет, этим коробкам нет гармонии – в гармонии со своим ярким внутренним миром. Опишу сверху вниз.
Голова ее, со стрижкой новобранца, меняла свой цвет каждый месяц. Кольца в ушах – кольца почти гимнастические. Косметика лица пестрой мозаикой своей напоминала клиентам ее, потемневшим от золы кочегарам, коралловые рифы на дне тропических морей. Зеленое ее пальто, длинное и строгое, говорило о причастности ее к бизнес-классу; а ослепительно белые кроссовки – о молодости души и стремлению к спортивному образу жизни.
Весь бизнес донны Барбары заключался в том, что у нее был свой ЛСД – ларек спиртосодержащих денатуратов. Когда-то, на заре предпринимательства, ей приходилось очень туго.
Протоколы вскрытий кочегарских тел, доказательства фальшивости акцизных марок, ужасающие выводы экспертиз о хим. составе ее поддельных водок, проверки, ревизии, комиссии – все это почти надорвало ей нервы. Но как-то раз, благосклонно ее выслушав, ей дал совет Паша.
- А Вы никогда не врите, Варвара Ивановна – сказал он. Ларек Вы, конечно, не закрывайте, покупать пойло нам нужно обязательно в одном месте, иначе смертность возрастет; Вы просто не обманывайте. Не нужно Вам заказывать в типографии все эти Ваши несуразные наклейки, где крупным шрифтом пишется, что это классическая горилка, а мелким – что «зроблена она с добрых тыкв, собранных коло городу». За это Вас комиссии и терзают. Вы просто объедините свой продуктовый ларек с хозяйственным магазином, и все. И если привозят Вам с Кавказа технический спирт, то Вы и продавайте его именно как технический, и обязательно с крупной надписью, что пить нельзя, даже кочегарам! Что даже руки протирать им вредно, и что при случайном попадании в рот этой технической жидкости нужно срочно обратиться к врачу, а если хочется, чтобы еще попала – то к своему психологу. Понятное дело, что кочегар – сам себе психолог; что в поиске способов вызвать у себя неприязнь к денатурату он предложит себе путь от обратного – перебрать так, чтоб всю жизнь тошнило. Но Вам-то предъявить нечего, Вы-то продали пойло это как средство для промывки механизма манометра…
Идея была смелой… Уже скоро дела Барбары пошли в гору – самой матросской походкой. К тому же отыскался кочегар, который просто на вкус, без никаких дорогостоящих анализов, на самом себе с высокой точностью определял степень ядовитости денатуратов… Интересно, что бы он сказал об этом твоем «красном полусладком»? Как-то чувствуется, что похвалил бы нехотя. Меня, кстати, начало раздражать это питье стаканами… возьму-ка я ковшик наш… не весь же век ему воду из тазов отчерпывать… Трубы у нас подтекают некоторые, редактор. Мы с Пашей… теперь вот один я… в ведро начерпаем, да и в душ уносим, слив там есть у нас. Знал ли ковшик, что ему придется черпать красное вино? Какой у него день в судьбе яркий сегодня! Черпает Аргентины поток прямо в рот кочегару!
Я помню, редактор, что речь шла о том, что открыл Паша дверь подъезда своего. Ему нужно бы было в ларек сходить – да не решился он пройти мимо лавок, «под прицелом пристальных глаз». Тонким человеком был Паша; в глаза людям уставляться не любил, взгляд отводил скромненько. Когда его с кем-то знакомили, он оглядывал человека лишь мельком – чтобы запомнить новое лицо и при случайной встрече не оказать невнимания. Мимо лавок для него пройти было чуть ли не стрессом – ведь из вежливости придется поздороваться, поговорить – и прощай все то, о чем думал! А сегодня на лавки пришел сам Дарвинюк. Все слушали жадно. Могли и Пашу зацепить за плащ и усадить послушать – чтоб не ходил себе на уме, а знал жизнь! Обыватели, при всей своей ограниченности, все, кроме Дарвинюка, были добры; Паша пренебрежением не мог их огорчить; но жизнью их он тяготился. Бешеные его наигрыши на электрогитаре были, как мне кажется, реакцией на беседы обывательские.
Итак, открыв дверь подъезда, Паша ее тут же и закрыл – чтобы его не успели заметить. Помявшись в подъезде от неопределенности, он пошел в кочегарку; а мы, редактор, вернемся на лавки.
В этот вечер Дарвинюк ораторствовал недолго. Он кратко обрисовал обывателям пользу того, что работу с массами в вопросах идеологических, под влиянием его, Дарвинюка, губернатор наконец полностью доверил специалистам – то есть ему, Дарвинюку. Политтехнологии – сердцевина управления губернией; лишь они, при любом параличе в экономике, способны сохранить общество от бунта, для дальнейших мук. Сейчас он идет к губернатору с докладом – с устным; Дарвинюк просто говорит, что надо делать, а губернатор записывает – а потом он вернется и порасскажет, достаточно ли серьезно губернатор его выслушал. Дарвинюк поглядывал на часы; он даже чуть-чуть волновался. Откланявшись, он пошел домой готовиться к приему.
Поскольку событие это так же связано с Пашиным
