исчезновением, я о нем расскажу подробней. Да и вообще – надоело мне об обывателях по отдельности, расскажу я лучше сразу о князе обывателей, о нашем бывшем губернаторе, Николае Петровиче, пусть земля ему будет пухом. Такой дуб рухнул! Пока был жив – ни одна тварь хорошо ни отзывалась, все ныли – грубиян, самодур, зверь; да и я находил, что очень уж он похож иногда на вепря некоего… К приемной подойти страшно, все шушукаются – в каком настроении, пьяный-трезвый? Что еще ему в больную головушку взбрело, в каких еще экзотических формах проходят приемы? А как не стало… Все поняли – вот что значит русской души человек! Будь порядочным, не хитри, как агент этот офисный, делай все прямо, в Москву не стучи – и все, и Петрович никогда не обидит! Ну обидит, конечно, все бывало… так извиняется как! Не успокоится, пока не простишь – хоть ты и кочегар последний! И в твоей жизни участие примет обязательно – насколько ему времени хватит… Коньяку бы на помин его выпить, да нету… исправляй ошибки, редактор! И слушай о причудах жизни нашего городишки.
Петрович.
В город наш Петрович приехал лет двадцать назад. На хаммере настолько поиздырявленном, что из него вытекали все жидкости, в нем содержащиеся, в том числе и кровь самого Петровича. Закрыв охраннику глаза, Петрович выбрался наружу. Вздохнув, насколько позволили задетые и через «броню» межреберные нервы, полной грудью, Петрович огляделся. Начиналась новая жизнь, и Петрович был к ней готов. Задний отдел дуршлага был до верха набит самой разной валютой. Спросив у прохожего, как называется город, Петрович опешил. – « Ты не шутишь?» - хотел спросить он – но, посмотрев на понурый вид прохожего, сам понял, что это не шутка. Вельможа, управитель по природе, Петрович скинул броню и достал, кряхтя, записную книжку. «Не забыть» - записал он – «город переименовать, облака отменить».
Половина содержимого багажника сразу ушла на подарки местным князькам. Сам хаммер перешел в дом-музей имени убитого охранника, где посетителям разрешалось примерять его доспехи. И понимать страницы прошлой жизни его шефа… и делать выводы. Через два года, возглавив управу района, Петрович назвал улицу, по которой они въехали впервые в город, так же именем своего верного друга. На открытии ему памятника (Петрович стал тогда уже мэром) была сказана Петровичем простая и трогательная речь о том, что он, Петрович, никогда никакого добра никому не забудет…
И о зле, догадались присутствующие, нужно понимать в том же духе… Пришлось сделать то, о чем попросил Петрович просто и открыто, как бы предлагая восстановить статус-кво: избрать его губернатором.
Добившись, чего желал, Петрович полностью утерял интерес к дальнейшей карьере. Он даже ни разу не съездил в Москву. Туда, по неотложным делам, ездил загримированный под Петровича человек – друг Петровича – который так же поездок этих не любил, и все норовил вместо себя послать кого-нибудь загримированного.
Но и искомая губернаторская жизнь Петровичу приелась быстро. Он заскучал. Менять кардинально он ничего не желал, понимая, что положение у него наилучшее для его душевного склада; но вот поразнообразить свой серый губернаторский быт он захотел кардинально.
Будучи натурой творческой, человеком с искрою, Петрович искал. И не только в скуке дело – сами методы воздействия на все рычаги власти были размыты, неопределенны до конца… А от того и бесхарактерны и неэффективны… И вот, как-то раз, слушая на сон чтение из русских романов,(а нужно сказать, что секретарши неженатого Петровича имели и такую обязанность), он был идеей искомою вдруг осенен. Он страстно возжелал видеть вокруг себя этот - не наш, не серый, а полный ярких удовольствий мир. Эврика!.. Жизнь русского барина! Времен отмены обязательной государевой службы… поместья уравнялись с вотчинами… и перешли в вечную собственность вместе с крепостными… Генералы вернулись в свои усадьбы, завели свои театры, свои оркестры из крепостных… Своя жизнь, свой мир. Свои методы воздействия на всех и все. Хотя бы у малого куска земли появится хозяин! До счастья так недалеко – вбить только всем это в бошки…
Отныне никакого иного устройства губернской жизни Петрович видеть не желал и напоминаний о демократии не терпел. Действовал Петрович энергично, увещал и словами, и кулаками, и добился наконец того, что малоизвестный роман восемнадцатого века был у всей челяди в руках… а потом и в головах. И, к удивлению всех, проникшихся этой причудой, жизнь стала действительно лучше и интересней. Оказалось, что при барине жить хорошо, если барин не злой. Когда все окончательно притерлось, дворня это старое русское время стала попросту обожать – и всем было плохо, если оно вдруг прерывалось. (Об этом позже).
Жить в эти русские периоды всем честным людям было и легко и радостно, а нечестным – опасно для здоровья и жизни. Учить ничего заумного не было нужно, денег всегда у всех только прибавлялось, дисциплина была такая, что само слово дисциплина становилось смешным. Жаль, ты у нас тогда не был, редактор. Было на что посмотреть.
Вот просто подвозят Петровича к воротам усадьбы. Шофер не говорил по рации: подъехали, мол, открывай… Надо было все делать в духе того романа – и знал ли автор, что его скромная книжка через двести лет станет чьей-то повседневной действительностью? Надеюсь, что хоть мои рукописи этого избежат… вылазит шофер из машины, потягивается прямо перед барином, зевает, и кричит в сторону ворот: - Спишь, олух! Отпирай ворота! Ну, шевелись! Не видишь – барин приехали-с!
Вовсе не спящий вахтер, нажав кнопку пульта, при нормально работающем электроприводе все же как бы руками раздвигал ворота, сонно и хмуро представая пред барином.
- Ночью-то не спал чего? Опять в бане с девками тешился? – начинал сцену крепостного театра Петрович. И вахтер, обычный семьянин, не терялся и ответствовал с конфузом:
- Все-то Вам ведомо, барин… И не укроешься… Было дело, что и говорить… Варька с Парашкой обманом заманили… Попей, говорят, кваску, умаялся поди… И зашел я в баню, дурень… Да чтоб я еще на ихний квас позарился! Да ни в жисть!
Видя, что раскаяние вполне лукаво и кваса он еще хочет, довольный Петрович и прощал и одаривал дворню щедро… Так они и жили, разнообразя свою монотонную жизнь не лучшими сценками из навсегда ушедшего прошлого…
Но не все коту масленица. Пользуясь незлобием, атмосферой беззаботности и всепрощения, не способные к жизни по совести люди начинали привносить в поместье Петровича, (границы которого совпадали с территориальным делением страны на губернии), - свое влияние. Где-то паспортистки начинали прописывать за мзду дельцов с Кавказа, кто-то давал им на торговлю добро. Кто-то налаживал через владения Петровича наркотрафик.
Милиция лютовала над народишком по-своему. Купцы нагло требовали льгот и дань приносили лишь только после напоминания.
Все расползалось. Нужны были жестокие меры, а доброе русское имя омрачать зверствами Петрович не мог; ему это было так тяжело… Нужно было опять искать выход.
И выход нашелся! Со временем, когда закончились притирки, все выглядело примерно так: Петрович, видя умножение бесчинств, мрачнел. И ходил по нескольку дней мрачнее тучи. Настроение передавалось всем. Бойцы, на указательных пальцах которых уже почти сошли мозоли, начинали чистить оружие. Все ждали грозы.
А начиналась гроза тише нежного дождика… Слушая русским барином чтение на ночь… конечно, из древностей, ибо учился управлять Петрович строго у древних – и решившись неизвестно насколько расстаться с русскою жизнью, уже засыпая, он говорил девушке тихо:
- А скажи-ка ты, Оленька, всем… Что не здеся я завтра проснусь… И проснусь здесь не я… А проснется здесь завтра Кир, царь Персидский! Про которого хорошо ты читала! И если у твари какой не персидское что увижу – все, в пасть скормлю тут же.
Закончив бормотать, Петрович засыпал. Девушка тихо, уже по-восточному уходила, сказав в дверях с поклоном: - Снов царю добрых, и да сбудутся они в новом дне! – и , осторожно закрыв дверь, вызывала консультантов. Те приезжали, трезвея, изучали книгу, которая была читана в этот злополучный вечер, и начинали давать указания.
Вся остановка усадьбы, насколько это было возможно, менялась на как бы убранство дворца царя Кира. Бегали до утра, обзванивали всех, кого мог царь вызвать – не явиться по зову мгновенно считалось видом самоубийства. Порядочные люди напрягались, но все же вызываемы никогда не бывали; весь же остальной город вставал на ковер.
И главное было не в том, чтобы, придя к царю засвидетельствовать свою преданность, вырядиться соответственно своему положению в древнем мире – хотя и костюм бывал важен… Забытая, не снятая, не соответствующая эпохе вещь могла быть тут же скормлена несчастному – в напоминание того, что в русское время он что-то забыл или чему-то не соответствовал… Главное было в том, чтобы, явившись на прием к губернатору, провинившийся чиновник испытал тот самый настоящий, тот самый неподдельный ужас, который испытывали когда-то виноватые сановники пред лицом самого настоящего царя Кира - и всякий зарождающийся замысел мог быть оценен трезво. Это и было целью всей задумки скучающего без хорошего театра Петровича… Нет, наверное, была и еще одна цель – хотя бы на время вернуть в наш слишком уж сложный мир простоту отношений древности. И чтобы все было серьезно – а иначе было нельзя – Петрович не останавливался ни перед чем…
Мне один боец рассказывал… пусть земля ему будет пухом… зема мой, Васек… Здоровый был, вот в охрану и взяли…
Ковшиком его помяну… Пакет весь, кстати, в ковшик и входит… Васек говорил – во времена царя Кира запутался в показаниях какой-то купец Хазарский.
Устав слушать наглеца, царь обратился к страже с фразой – «да будет изрублен в куски!» - и стража, знаешь ли, редактор, не посмела воспринять фразу аллегорически.
А вину царь определил просто: Хазарии тогда еще не было, а потому, раз историю не учил, то сейчас и тебя не будет.
К исполненным с буквальной точностью повелениям относились и следующие: «да будет сброшен со второго жилья» - то есть, выброшен после раскачивания из окна приемной губернатора; и - «да будет подвешен за ребра до вечера» - то есть, до вечера подвешен за ребра.
Как точно было дознано Петровичем, только такие простые меры бывали действенны. Выговоры, увещания, штрафы, предупреждения, все иные формы прещений, применяемые в барский период, только расслабляли тех, кто не умел жить по совести; все они были жалким сором в сравнении с силой воздействия методов древности.
Поразнообразив таким образом серые будни себе и подданным, Петрович возвращался в «русское», (по его понятиям), русло – и выжившие радовались новому сезону так же, как бомжи бывают рады весне…
Теперь о самых серьезных проблемах Петровича. Время от времени к нему из правительства приезжал инструктор по
