– прорычал, покачиваясь, один из пираний.
- Я, - спокойно ответил Василий Иванович.
Они были почти одного роста, амбал на пол-головы не дорос и в теле был массивен, но рыхловат, очевидно, от жвачки, но переполнен нахальством, тупостью и безнаказанностью. Схватив Василия одной рукой за отворот куртки, он рывком потянул к себе, но жертва стояла твёрдо и, больше того, разъярившись от неуважительного обращения, сжала нахала за запястье так, что отчётливо послышался хруст косточек, а амбал, по-детски скорчив обиженную отъетую морду, взвыл от боли.
- Ты! Падла! – и задёргал руку, но она была словно в клещах. – Пусти! – и завыл в голос: - Сломал… сволочь!
На помощь подсунулся второй, но, получив увесистый толчок поддых словно кувалдой, грузно осел на жирную задницу, а потом и вовсе лёг набок, скорчившись, дыша будто рыба, выброшенная на берег, и тонко заверещал, зажав живот руками. Василий в семье отличался редкой силой, передавшейся, очевидно от прадеда, который завязывал кочерги узлом, гнул монеты, плющил табакерки, вбивал гвозди кулаком и всё такое прочее. Но правнук никогда не пользовался природным даром в ущерб другим, а тут вот пришлось, и он с непривычки даже забеспокоился, не сделал ли парням слишком больно.
- Ладно, ладно, ребятишки, пошалили и хватит, - уговаривал хмырей, а начальник уже орал с крыльца:
- Что, нашли? Тащите сюда!
Первый пацан, баюкая повреждённую руку, прохрипел с повизгиванием, жалуясь:
- Дак он не тащится!
Топ тоже взвыл, затопав на месте.
- Вы что, охренели, мать вашу так – телохранители? Уволю без выходного! – пообещал по обычаю щедро.
Согнутый хмырь, замаслившись, попросил заискивающе:
- Слушай, Василий Иванович, пойдём, а? Озвереет, всем не поздоровится, и сила твоя не поможет. Пойдём, будь другом!
Другом им Василий быть не хотел, но и идти к начальнику большого резона не было, даже стало интересно, как и чем встретит. Подошли, два побитых, один настороженный.
- Что у вас? – хмурясь, спросил топ у захребетников.
- Вот, - выдвинулся первый, показывая вспухшую руку, - не иначе, как сломал, медведь!
Второй, прячась за спину Василия и прижимая ладонь к животу, пожаловался прерывистым голосом:
- Ткнул так, что все внутренности перемешались, дышать нечем, - и задышал, показывая, часто заглатывая воздух искажённой пастью.
- В полицию хочешь? – напал безохранный чин на мелкого преступника крупной формы. – Разбоя не потерплю! – и сразу же, без передыха, сбавив тон, отступил на шаг, оглядел бандюгу, залыбился, довольный его внешностью. – Пойдёшь ко мне третьим, - безапелляционно определил, не спрашивая согласия и не приемля отказа, привычно принимая быстрые и непререкаемые решения.
Василий, ершась, почесал залохматившийся уже затылок.
- Третьим никогда не был, только – первым. – Ему уже стало ясно, что больше одной вахты он здесь не выдержит.
- Первый здесь только я! – внушительно произнёс топ. – Раньше-то кем был? Где вкалывал? – спросил по-деловому.
- Унитазы проектировал и клепал, - не стал обелять прошлое метивший в первые.
Начальник непроизвольно сморщил нос, будто учуял запах из унитазов, и рассмеялся, приняв новое, наказуемое решение:
- Ладно, не хочешь быть у меня третьим, будешь первым по строительству сортиров, о которых ты так усердно блажил. Федоркин! – окликнул, не оглядываясь, помощника. – Дай ему пару лохов и оформи на весь срок, пока не построит. Может, тогда и сговоримся, а, Василий Иванович? – залыбился снова, чувствуя силу над сильным.
А сильный промолчал, он-то понимал, что лидерскую силу завоёвывают не в словесных перепалках и властных понуканиях, а добрыми делами, порой малыми и нудными, но накрепко ложащимися в твёрдую кладку настоящего лидерского авторитета, а потому повернулся и ушёл в толпу, не ожидая разрешения.
В домике братья раскочегарили буржуйку, было тепло и уютно, даже редкие комары не чувствовались чужаками. На столике разложены всякие домашние припасы, а на печурке попыхивал носиком чайник, сообщая, что можно и почаёвничать на ночь.
- Присаживайся, Василий Иванович, - пригласил Роман, тот, что чуть посветлее и построже лицом, выглядевший в паре старшим. Василий тоже выложил из сумки то, что успел прихватить в буфете Костромского вокзала. – Присоединяйся, Тимофей, - гостеприимно позвал парень социолога, уже упрятавшегося на нарах. И тот притаранил свои совсем скудные калории, явно не семейного происхождения. Не то, что у двойняшек: сало, толстенное, с коричневыми прожилками, копчёная бугристая колбаса в смальце, маринованные корнишоны, луковицы с кулак, чеснок и, самое главное – настоящий ржаной хлеб. Чай заварили прямо в чайнике, разлили по кружкам, посмотрели друг на друга с любовью и участием.
- Будем, - выразил общее мнение Семён, и больше никаких лишних слов, мешающих аппетиту – жуй, знай, да поглядывай, чтобы не объесть соседей. Поели, попили, согрелись, и совсем стало по-домашнему.
- Чего он тебя зазывал? – поинтересовался Роман деликатно, когда кишки успокоились. – Грозился? – достал сигареты и протянул открытую пачку каждому, но взял только брат.
- Предлагал к нему в охрану, - скромно ответил Василий Иванович.
- Ну! – восхитился паря, с уважением посмотрев на силача и нисколько не сомневаясь, что лестное предложение им принято. – И то: платят побольше нашего и ни за что – целыми днями прохлаждаются в бездельи, а деньга капает.
- Отказался, - не оправдал ожидания парней кандидат в бездельники, но о сортирах промолчал, чтобы уж совсем не упасть в абсолютистском мнении молодых.
- Что так? – не понял Сёма.
Василий встал, большой и непонятный, и потому опасный.
- Никогда ничьим захребетником не был и не буду, - ответил жёстко и непререкаемо. – Я только сам себе охранник, - объяснил неведомый им, простым парням, измерявшим жизнь просто: на карбованцы, сало, шмотьё. Им бы предложили такую халяву, уж они-то точно бы не отказались.
- Ну, и заздря, - выронил сквозь зубы, почему-то смущаясь, более понятливый Рома и полез на верхнюю полку, увлекая следом и брата. Улеглись, чуток покопавшись, недовольные незасвеченной темой, и густо задымили к неудовольствию комаров, скопившихся на нагретом потолке.
А старички, непонятые и чужие по ясным жизненным понятиям, тоже улеглись и, как положено чокнутым, начали тянуть друг друга за душу.
- Тимоша, каким же ветром тебя сюда задуло? – спросил Василий, повернувшись набок, лицом к перегородке с выбитой доской поверху. – Только не трепись, что наука.
- И она – тоже. – Тимофей Александрович шумно выдохнул, ничего толком не прибавив, не склонный к щепетильным признаниям.
- В семье, что ли, нелады? – не отставал сосед, пытаясь настроить неудачника на откровенный лад.
- Если бы, - опять вздохнул социолог, - а то – полный крах: семьи не стало, - и затих, очевидно, заново переживая этот самый крах.
- Ты женат? – понудил Василий к продолжению покаяния.
- Был, - ответил крахнутый с неутешной горечью в задавленном голосе, - и даже был счастлив, - ещё вздохнул, - какое-то недолгое время, - зашевелился, укладываясь поудобнее, - пока не вмешалась мать. Ей невестка сразу не понравилась и не столько за недостатки – у кого их нет – сколько за нашу любовь друг к другу, отдалившую мать на второй план. Она у меня доктор соцнаук и не терпит вторых ролей. Вот и постаралась избавиться от соперницы, изничтожив её поучениями. Пришлось, - Тимофей Александрович так протяжно и уныло вздохнул, что казалось, в нём вообще не осталось воздуха, - выбирать из двух женщин. Ясно, что выбор пал на мать, и у неё сразу неимоверно возросла, ранее сдерживаемая, любовь к сыночку-переростку, предавшему самое святое – любовь. – Тимофей даже стукнул слабым кулаком по перегородке. – Избавившись от снохи, мать так усердно стала во всём по лже-матерински опекать меня, что упекла, в конце концов, сюда, в эту глушь, где я ещё до сих пор не чувствую избавления от её опеки, беспрерывно отвечая на умоляющие, угрожающие, жалостливые, объясняющие и всякие другие звонки, и чувствую, что скоро сдамся.
- Держись, Тимофей, крепись, - подбодрил Василий слабака. – Мать твоя хотя и доктор общественных наук, но родительница никудышняя. Ты присмотрись, как растёт дерево – ветвями наружу и подальше от ствола, чтобы плоды упали в новую землю, более плодородную, а корневая поросль, что рядом со стволом, угнетена и неизменно погибает. Садовники её вырубают напрочь. А зверьё? Самка сама изгоняет вызревших детёнышей из гнезда, чтобы самостоятельно приспосабливались к жизни, иначе не выживут. Человекам надо учиться у природы. Правда, многие, не сказать, что большинство, стараются всё же отделить отпрысков, но большей частью так, чтобы были поближе к дому. И неважно, чему учиться, чем заниматься, лишь бы местечко в будущем было потеплее и похлебнее, уродуя тем самым родовое племя. Нет, что ни говори, как ни жалей, а дети должны жить врозь с родителями, и чем дальше от их угнетающей любви, тем лучше и для детей, и для родителей. Пусть чада живут с ошибками и пинками, но со своими, а они, свои, лучше запоминаются и усваиваются. Так что вот тебе мой совет: бери ноги в руки и мотай отсюда, пока цел, пади к ногам изгнанной жены, вымоли прощение, и живите собственным умом подальше от мамы, без её удушающей опеки так, как вздумается.
После недолгого молчания и частых вздохов Тимофей Александрович признался, но в голосе его, ослабевшем, не чувствовалось уверенности:
- Да я и сам, собственно говоря, склоняюсь к тому же, да как-то неудобно бежать, казать слабину, поймёт ещё не так, подумает, что струсил.
Василий недовольно пошевелился, потыкал кулаком плотную слежавшуюся подушку, подложил под неё куртку, чтобы было повыше, улёгся.
- Ну, так вытерпи вахту и вали на законных основаниях, чтобы не возвращаться.
Тимофей Александрович молчал, очевидно, обдумывая, как лучше: не терпелось сразу рвануть, и будь, что будет, но гордость и самолюбие удерживали.
- Пожалуй, так и сделаю, - произнёс невнятно и поспешил переключиться на чужую судьбу. – А ты-то женат?
Василий перевернулся на спину, погружаясь в давние мрачные времена.
- Сподобился, однако. Был такой опыт, но так давно, что и не упомню из него ничего, кроме потерянного времени, да ещё малого рубца на сердце, к счастью быстро зарубцевался и не кровоточит. Знаешь, - подложил руки под голову, чтобы мыслям было свободнее, - молодые жёны, что дети, сильно меняются со временем. Не зря же в народе говорят: все молодки хороши, откуда только берутся негодные жёны? Или мы в угаре кобелиной влюблённости не замечаем, какие они на самом деле, или природа, инстинкт заставляет их, приманивая, притворяться. Не нам, конечно, человекам, судить, но только надо эту наступающую грань женского преображения суметь уловить, почувствовать и немедля решать обоим в согласии: или договариваться о новых ролях, или терпеть, не замечая перемен и мирясь с ними, или разбегаться, пока не стало очень больно. Мы со своей предпочли третье. Однако, всё равно расставались долго и плохо, лучше не вспоминать.
Тимофей за перегородкой прихлопнул на щеках пару комаров, удовлетворённый тем, что и у соседа, большого и уверенного в себе, были, а может и есть простые житейские нелады, в которых ему не хочется сознаваться.
- А ты где вкалывал? Небось, начальничком
