каким? – спросил, уже уравнивая себя с Василием. Известно, что беда равняет, а успех разлучает.
Василий не стал распространяться о своих художественно-производственных метаниях, а коротко сообщил, что большую часть прошлой жизни посвятил конструированию и созиданию самого необходимого для человека бытового предмета – унитаза.
- Че-го-о? – удивился чистенький социолог: и внешность, и характер унитазника никак не вязались с грязной профессией. – Шутишь? Что в них можно придумать и зачем – все на один манер, любой подойдёт, когда припрёт, включая и дырку в полу.
- Однако, ты не ослышался, - подтвердил сказанное конструктор. – Не морщись понапрасну и не утверждай скоропалительно, с маху, что придумывать и усовершенствовать нечего. У людей, к твоему высоколобому высокомерию, очень разные задницы, и многие очень даже о них заботятся. – Громко хмыкнул и сделал финт: - Я бы, будь моя правовая воля, наряду с дактилоскопией пальцев ввёл бы в криминалистику и отпечатки задниц, которые тоже индивидуальны и всегда найдутся на унитазах как улика – большие и хорошо заметные, - и оба рассмеялись, забыв о собственных неурядицах. – Да ладно обо мне и о нас…
- А по мне, так семья в жизни – главное, - вклинился в интересные семейные опыты Роман.
Но Василий тут же осадил молодого семьянина:
- Какая же семья, если ты здесь, а они – там?
- Ничё, подзароблю грошей, и буду тоже там, с имя. – Но Василий не дал ему такой форы:
- Здесь, у этого, не заработаешь, а если и скопишь что, то захочется ещё, и снова будете врозь.
Роман согласно заскулил:
- Да надо бы машину, хату свою, жинку одеть, на Чёрное море смотаться по лету…
- Ну, и когда семья?
- Так я для них.
- Врёшь – для себя в первую очередь, не хочешь быть хуже других, от этого и развал в семье. Всё-то это мелко, известно и неинтересно. Давай-ка лучше, Тимофей Александрович, просвети нас, как там у вас, в знающих социологических высотах мыслят наше будущее. Есть какая-нибудь надежда на будущее?
- Хрена с два! – обрадовал авторитетный учёный предсказатель. – Абсолютно никакой! Мир катится к всеобщему расслоению, индивидуализации и гибели в сладких грёзах цивилизации. Нас ждут повсеместные демократический авторитаризм, навязчивый наглый популизм и государственный эгоизм. – произнёс махом и вряд ли сам осознал и запомнил о чём болтанул. – Правильно ты толкуешь, что семья в наши времена теряет изначальные ценности и привлекательность и разрушается в стремлении быстро и нагло овладеть всеми возможными и невозможными благами. А с ней разрушается и людская общность и, в конце концов, государственность и национальный суверенитет.
- Туда им и дорога, - Василию все государства с их суверенитетами были до фени, он сам себе и государство, и суверенитет. – Государство существует и заводится для чего? – и сам себе ответил убеждённо: - В первую очередь и в последнюю, для насилия, для укрепления и поддержания власти, а не для скрепы общества и суверенитета. А я хочу и требую только одного – свободы и, по мере возможности, справедливости.
Тимофей хмыкнул, то ли соглашаясь, то ли отрицая, заворочался, тревожа черепушку.
- Оно, конечно, так, но без насилия разрушение пойдёт ещё интенсивнее, без насилия не бывает ни свободы, ни суверенитета. Человечество в последние десятилетия без всяких государственных потуг саморазрушается и не сможет остановиться в развале, поскольку грядёт новое обновление, новая эпоха, а они требуют предварительной капитальной чистки наподобие вселения в новую квартиру, когда выкидываются самые дорогие, но уже устаревшие фетиши, - наговорил, не вникая в то, что говорил, словно на симпозиуме. – Нынче надо всем довлеет индивидуальная материальная зависимость вместо духовной общественно-семейной. Больше того, нахапанные богатства не прячутся, а хвастливо выпячиваются напоказ в угоду демонстративному потребительству. Растут и расширяются скептицизм и прагматизм, коллективная и индивидуальная наживы, открытое воровство, взяточничество для опережения конкурентов, равнодушие к близким. Исчезают любовь, дружба бескорыстная, верность, честность, романтика. Традиционные моральные ценности не только не в моде, но их ещё и стыдятся, оставляя лохам. Теряются культурные и национальные традиции. – Чуть помолчал, собирая разбежавшиеся, перепутавшиеся мысли. – Говоришь – справедливость, правда, свобода? Анахронизм! Они только тормозят в приобретении материального благополучия, которое необходимо для свободы наживания и выживания. Мы свободны только тогда, когда обладаем достаточной собственной, индивидуальной, средой обитания. Каждый ставит выше всего личные интересы, не считаясь с интересами общества, даже презирая их. Не так ли?
- Ну, да, - согласился Василий, - мы превращаемся в разрозненное стадо закоснелых эгоистов, которым легко управлять. – Сам он, в отличие от Виктора, стремившегося к недостижимому разумному индивидуализму, но внутри разнородного общества, причислял себя в упрощённой приземлённой форме к природным индивидуалистам с признанием автономии и абсолютных прав уединившейся личности, присущих, по его мнению, неизменной человеческой сущности, его природе. – Человек теряет душу, духовный уровень бытия, не потому, что распыляется на приманки цивилизации, а потому, что теряет связь с природой, связь собственного энергетического поля с энергетическим полем Земли, изолируя душу коростой равнодушия к природе, заменяя любовь к ней на потребительское отношение и, тем самым, становясь ненужным, чуждым природе. – И, сделав паузу: - И что будем делать?
- Приспосабливаться, - пробормотал невнятно социолог.
- Ну, и приспосабливался бы там, в своём гадюшнике, - вспылил ни с того, ни с сего природный индивидуалист, - вместе со своей крахомудрой, которая, очевидно, тебе по уму и способностям. Чего сбежал-то?
Тимофей Александрович обиженно хрюкнул сопливым носом.
- Ничего я не сбежал – меня сбежали, - и смачно высморкался.
Василий понятливо рассмеялся.
- Ну-ка, ну-ка, расскажи как, занятно услышать.
- Что там занятного? – вздохнул длинно и безнадёжно сбежалый. – Надо было имидж губеру поддержать, штаны с него спадывали и как раз перед выборами, а он на выигрыш никак не тянул. Уже и конкурентов вроде бы разогнал по соседним областям, кого обмазал грязью здесь через СМИшкару, кого упёк в СИЗО на время, на кого навесил свой ярлык взяточника и казнокрада, а всё равно голосов не хватает. Что делать?
Василий знал:
- Предвыборную кампанию – к чертям собачьим, избирательную комиссию навздрючить, а лучше заменить, вас, предсказателей, вместе с политологами-писаками намылить на нужный прогноз, пожёстче надавить на предпринимателей, чтобы их работники отчётливо знали, за кого подавать голоса, да мало ли ещё чего. Если административный ресурс не срабатывает, значит, губернатор и в самом деле не на своём месте.
Тимофей ожесточённо зашевелился, стукаясь о перегородку.
- О том и спорили. Молодые не хотели поддерживать, желая, как всегда, перемен, а старики боялись новой петли, которая всегда затягивается туже. И в результате как-то так получилось, что темы моей о неизбежном крахе цивилизации и всего старого, в том числе и в губернии, в темнике лаборатории не стало, как не стало и меня в штате. Никому не нужен, никому не потребен: ни матери, которая успокоилась, добившись своего, ни жене, которая успела выскочить за молодого и перспективного, держащего хвост и нос по ветру, ни сотрудникам, молодым и старым, успевшим дружно поделить мой оклад и прячущим подлые глаза. Что оставалось?
- Ништяк, Тимоха, - утешил добрый сосед, сам испытавший преданность друзей-сотрудников, - пусть тебя утешает сопливая философская мысля о том, что новые идеи – и твоя тоже – не умирают, а умирают противники. Короче: приверженцев процветания общества безграничного потребления оказалось больше, чем предсказуемого тобой саморазрушения, так? – Тимофей Александрович только безмолвно поболтался по твёрдому настилу. – А если так, то как же ты думаешь приспосабливаться? Путём убийства собственной души? Стоит ли панихида свеч? – и примолк, прежде чем ошарашить неожиданным выводом из сделанного неясного заключения. – Ты, конечно, как всегда бывает в науке, прав… хотя и не очень, - неожиданно свернул на дорогу самоуничтожения в попутчики к изгнанному пророку. И опять долго и затаённо молчали, обдумывая, куда всё же идти. – Согласен, что человечество, возгордившееся племя пигмеев природы, обуреваемое хапугистикой, катится в тартарары, и процесс скатывания не остановить – диалектика развития через синусоиду подъёмов и спадов не позволяет. Но можно притормозить.
- Ну-ка, ну-ка! – теперь занукал встрепенувшийся неоценённый гений разрушения, сам скатившийся в лесные тартары.
Василий не стал томить его философскими загадками:
- Нужен клок сена другого сорта, который бы увлёк в сторону от неумеренного стяжательства и потребительства.
- И ты его знаешь? – поторопил социолог-неваляйка.
Василий чуть слышно рассмеялся.
- Не только я, но и все настоящие мыслители всегда знали, - произнёс убеждённо, - но по-разному. Клок-то этот с изрядной горчинкой, - и опять затаился прежде, чем высказаться ясно о том, что и сам не совсем понимал и принимал. – Многие умы, не чета нам, плебеям мышления, пытались докопаться до главной цели жизни, но… безрезультатно. Нужна большая, как взрыв вселенной, завораживающая идея. Но нужна не только такая идея, но и великая мысль, как её осуществить. И ещё – великая вера, что она осуществится. И надежда, что так и будет. Достоевский проповедовал бессмертие души, считая, что все остальные высшие идеи жизни из него только следуют. Всякий великий народ, учил он взахлёб, должен верить, что в нём заключается, как высшая идея, спасение мира, и что великая цель его – приблизить их всех к себе воедино и вести в согласном хоре к предназначенному светлому будущему. Ты как, приемлешь?
Тимофей громко чихнул, высморкался.
- Не очень.
- Ты не веришь в бессмертие души? – не очень настаивая на обратном, спросил Василий. – Неверующий?
Социолог опять заворочался, прежде чем сознаться в тяжком грехе.
- Да как тебе сказать, - промямлил нерешительно, - вообще-то в храмах бываю по праздникам, когда там бывает шеф, стою позади и всегда боюсь перепутать, куда положить перст сначала – налево или направо. И все наши там стоят, все стали верующими, а иначе того и гляди загремишь с нагретого святого местечка. Сейчас верующие все, кто в какой-либо власти, вне зависимости от того, верят они или не верят. Стимул!
Василий рассмеялся, услышав то, что ожидал и знал.
- Понятно.
- Бессмертие души, - продолжал изливать поганый фонтан учёный на одну сторону, - меня как-то не очень колышит, больше заботит сегодняшняя жизнь тела и, особенно, кумпола. Когда-то ещё оно, это бессмертие будет, а жить хочется сейчас. Да и неизвестно с научной точки зрения, состоится ли оно вообще. Кто проверял? Однако, если даже предположить, чисто гипотетически, что оно возможно, то чего тогда толочься без толку? – Скрытый отщепенец неловко брякнулся о перегородку. – А насчёт лидерства… знаешь, как-то не очень хочется волочь за собой бескорыстно, ограничивая собственный рост,
