того, чтобы закрепиться за этой территорией, освоить ее, сделать своей вотчиной, став близкими ее обитателям. Не только они интересны нам как неведомые существа, но и мы, вероятно, интересны им как диковинные создания.
Последним на памяти спасителем был Иисус. Но и этот, как и тот, предыдущий спаситель Будда, спасал людей от их земной жизни, обещая им лучшую жизнь. А она у людей одна, единственная, земная и никакая иная. Иная жизнь дана иным существам. В иной жизни и человек иной, другой, чужой, не свой, Готов ли он измениться настолько, чтобы стать другим, иным в иной жизни, живя в этой жизни? Вероятно, к этому готовы те, кто тяготится этой жизни, считает ее недостойной себя.
Будда спасал человека от самой земной жизни, понимая ее как жизнь в страдании, как сансару. Само желание жить он называл страданием, ибо она, в его понимании, была явлением этого страдания, следствием осуществления желания как ее причины, осознанием страдания. Поэтому и осознание человеком самого себя лично как человека в жизни как страдании было страдательным, не могло не вызвать у человека еще большего беспокойства, ибо он теперь боялся потерять то, что нашел и приобрел самого себя. Избавление от страдания стало бы избавлением от самого себя. Но и это избавление от самого себя вряд ли могло доставить радость, так как того, кто был радовался отсутствию страдания, уже не существовало бы. Выходило бы, что довольна была бы освобождением только пустота, полная собой. Пустота не жизнь, но и не смерть, ибо смерть есть не пустота, но переход к другой жизни. Однако другая жизнь ничем не лучше предыдущей. Она также полна страданием. Поэтому, по Будде, лучше остаться в переходе между жизнями. Казалось бы, такой остаток жизни и есть смерть. Но он был бы смертью, если бы отделял прежнюю жизнь от последующей. Однако в учении Будды в следующей жизни нет того, кто умер, так как он не вполне жил и в предыдущей жизни по причине ее непостоянства, то есть, был в ней непостоянен. Если даже в жизни он не был самим собой, то тем более как он может быть таким в следующей жизни в качестве остатка предыдущей. Что тогда остается? Ничто из жизни. Это что-то, но уже не из жизни. Из смерти ли? Но в смерти нет ничего своего без жизни. То, что является концом пути Будды по изживанию жизни как страдания, есть уже не жизнь, но и не смерть. В конце пути маячит выход из сансары как круга перерождения в нирвану.
Другое дело Иисус. Тот предлагает не избавление от жизни и смерти в пустоте, но вечную жизнь, то есть, жизнь в жизни и смерть в смерти. Жизнью в жизни является не то, что он говорил, но то, что он сделал. Смертью в смерти является то, что он якобы говорил и что ему приписывается в качестве учения – христианство. То, что сделал Иисус, мог сделать только он. Так что он сделал? То же, что сделал Будда. Будда учил своих учеников молчанию. Но так как ученики Будды ничего не понимали в молчании, ему пришлось разговаривать с ними. Вот эти разговоры Будды с учениками и сочли его учением. Но это учение не Будды, а его учеников. В буддизме важен не сам Будда, а учение. Впоследствии его самого сделали одним из множества будд. Если в лице Будды человек стал богом, то в лице Иисуса Бог стал человеком. Объявив себя Сыном Бога, Иисус сделал людей близкими Богу, а его самого человечным. Что это возможно Иисус показал примером своей жизни. Потом придумали его учение и растворили в нем память о его жизни.
Ширь, высь и глубина души. Вширь, ввысь и в глубину душа превосходит размеры сознания человека. Глубиной души человека является его бессознательное, подсознание. Высь души человека составляет сверхсознательное. Ширь души дает возможность человеку выйти на сознание других людей, быть или представлять их сознание.
Искусственный интеллект. Зачем искусственный интеллект, когда есть естественный интеллект и тем более есть сверхъестественный интеллект? Зачем искусственный интеллект человеку с естественным интеллектом? Не затем ли, чтобы бороться со сверхъестественным интеллектом, когда естественный интеллект не срабатывает?
Что такое искусственный интеллект? Это математическая машина, счетно-решающее устройство (СРУ) или художественное произведение, производящее автора, как творение произвело творца? Математическая машина есть не интеллект, а просто машина, которая делает сложное простым, то есть, делающая то, что делает математика как наука, занятая редукцией или упрощением. На большее она не способна. Современная математика занята сверхсложным, превосходящим возможности «голого человека» быстро и много считать. Только и всего. Математика как умение считать подменяет счетом способность думать, свойственную человеку, а не математике. Машина математики, как и сама математика, не способна думать. Способен думать человек, занимающийся счетом, математикой, ей ограничивающий свою способность думать. Для чего он занимается счетом? Для того, чтобы ограничить свой язык, состоящий из слов, имеющий не только значения, которые можно перевести в цифру, но и смысл, с целью избежать живого противоречия из своей речи с помощью цифр. Человек использует цифру, упрощая логику движения своей мысли до голой формы, иначе само содержание мысли по необходимости приведет его в мысли к противоречию самому себе.
Однако человеческий интеллект или разум еще в древности нашел способ разрешить противоречие средствами самой логики, правда, не формальной логики Аристотеля, но диалектической логики неоплатоников. Если в самой мысли на языке понятия числа, его идеи как идеи триады можно разрешить противоречие, то что говорить уже о мире чувств, который просто невозможно обсчитать, но только воспроизвести с помощью числа то, что уже было прочувствовано? Искусственный интеллект не способен творить, но способен только копировать, подражать, причем подражать не органически, а только механически. Для того, чтобы подражание машиной было живым, машине следует ожить. Современная машина до сих пор живая. Да, человек способен искусственно создать жизнь, ее скопировать с живой. Но от этого такая жизнь не становится живой. Она по прежнему остается мертвой. В ней есть жизнь, но не от искусственности, а от изначально живой формы – формы самого человека. И тем более в машине нет ума, нет разума.
Машина, пока она не живая, не способна на чувства; она только и может, что имитировать действие чувства, просчитывая ее алгоритм по двузначному модулю: 0-1. Однако душевный мир чувств-теоретиков и тем более такие феномены человеческой жизни, как стыд и совесть не в ее власти. Они просто ей не то, что непонятны (машина не знает, что такое понятие, концепт, смысл), но просто необъяснимы и неописуемы. Сведение морали (стыда, долга) и нравственности (нрава, характера, совести) как культуры поведения и убеждения к технике безопасности человека и машины по правилам кодекса роботов Айзека Азимова: 1) робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинён вред; 2) робот должен повиноваться всем приказам, которые даёт человек, кроме тех случаев, когда эти приказы противоречат Первому Закону; 3) робот должен заботиться о своей безопасности в той мере, в которой это не противоречит Первому или Второму Законам не имеет ничего общего не только с нравственностью, но и моралью, ибо машина не обладает свободой воли и тем более свободой как необходимостью самой себя.
Сознание и бессознательное. Бессознательное есть тот грунт, то дно сознания, на которое оно опускается для разрядки. Заряжаясь энергией бессознательного как резервуара своих возможностей, сознание всплывает на поверхность бессознательного, проявляясь как явление бессознательной жизни сознания. Так бессознательное становится материей сознания, душевной материей ментального. Фокусировка сознания на самом себе и есть Я сознания. В той мере, в какой человек идентифицирует себя сознательным, он является Я сознания.
Жизнь и смысл. Жизнь не дает гарантии того, что будет так, как будет. Все может быть. Уж точно будет то, что рано или поздно тебя не будет. Вот на это есть гарантия. Не жизнь, но смерть в жизни обеспечена. Исходя их этого, можно полагать, что смысл жизни определяется смертью. Вот тогда становится понятным смысл стиха классика: «Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!».
Нет ни будущего, ни прошлого; память о нем не вызывает сожаления. Свобода и покой есть в настоящем. Они дают нам забвение во сне сознания от тягот и забот жизни.
Экзамен и так называемые «испытания» для «спасения» от «мира». Для чего выдуманы экзамены? Неужели вы не знаете? Они нужны для того, чтобы убить вашу душу! Разумеется, приводится благовидный предлог начальства, что экзамен – это способ (образ) испытания духа ученика, последний аргумент против невежества, окончательное средство контроля его знаний, в общем (абстрактно) и в целом (конкретно), по предмету. Но все эти объяснения «от лукавого». Проверять знания, полученные на уроке или на лекции, можно тут же, на них же или на практическом (лабораторном) и семинарском занятии.
В оправдание необходимости экзамена приводится безотказный аргумент от традиции, когда другие профессионально-технические аргументы не работают, и вспоминаются обряды лиминального перехода (символической смерти и рождения в новой ипостаси уже не несовершеннолетнего, но взрослого. В этом традиционном виде экзамен есть не просто контрольный срез знаний ученика, констатация факта наличия у него знания, а суммарный (суммативный), итоговый отбор людей, прошедших испытание на прочность дисциплиной и показавших свое умение быть управляемыми с помощью предмета по профессии.
Однако в результате такого испытания у человека не может не сложиться комплекс его неполноценности, несостоятельности перед коллективом людей (обществом) и им управляющими из его же среды представителями – начальством. Каждому человеку теперь нужно доказывать в течении своей жизни, что он не пустое место, не дурак, что на него можно положиться, на него можно надеяться. Вся его жизнь превращается в сплошной экзамен по поводу, а потом и без всякого повода, по инерции, по привычке, по традиции.
Вообще, нужны ли нам такие «испытания», когда жизнь сама естественно находит нам испытания? Зачем нам искусственно создавать себе трудности, а потом «героически» их преодолевать? Ведь и животному, например, ослу или ежу, очевидно, понятно, что любой экзамен превращается в чистый формализм, в экзамен для самого экзамена. Это в лучшем случае, если в нем нет коррупционного момента.
В экзамене, как и во всяком испытании, есть момент страдания, мучения души человека, проходящего испытание. Зачем же его испытывают, зачем его искушают знанием? Когда так задаешь вопрос, то, наконец, понимаешь, что в этих испытаниях для отбора избранных из массы призванных дает о себе знать не забота Бога о человеке, а дьявольское искушение человека для его погибели. В них, в этих
