гуманизме, без которого человеческая жизнь в жестких условиях космоса просто невозможна. Эту человечность они принесут как «ангелы неба», спустившись на землю как спасители землян.
Для чего обывателю нужно бессознательное? Для того, чтобы жрать, пить («быть пьяненьким»), спать и гадить без всякого стыда и зазрения совести.
Удел ангелов. Люди дорожат тем, чего лишатся, а именно жизни. Кстати, поэтому они, прежде всего, есть живые, а не разумные существа, короче говоря, животные, но социальные. А вот ангелы, другое дело, - они вечно живут и поэтому им любопытны люди, как раз тем, что они живут не вечно и умирают. Такой интерес удовлетворяется разумным освещением ангелами как идеями (идеальными, мыслимыми существами) неразвитого интеллекта людей.
Двусмысленность «Старых песен о главном» («Новых пародий на старое»). Проект «Старые песни о главном» был задуман как пародия на советские песни под благовидным предлогом их осовременивания. Но даже в пародийной форме исполнения «музыкальной тусовкой» советские песни взяли верх над их либеральным глумлением.
Сознательное в бессознательном. Можно быть в уме, в сознании и во сне как в образе, в окне бессознательного. Но все равно это будет превращенная форма Я, превращенная форма сознания. Превращение связано с тем, что сознание в такой форме внимает (интендирует) не миру вне сознания, но миру в сознании, в той его части или, лучше сказать, том его профиле (аспекте), который обычно находится вне сферы внимания сознания и тем самым образован путем отвлечения сознания от самого себя.
Идеологическое искушение (читая идеологическую брошюру «Достоевский и его христианское миропонимание» Николая Лосского). Примером идеологического искушения является одержимость «русской идеей» туземных (доморощенных) мыслителей, вроде Федора Достоевского и прочих «почвенников», «славянофилов», «русопятов» и прочих «философов», как Николай Бердяев или тот же Николай Лосский.
Другое дело, когда мы видим в Федоре Михайловиче не русского мыслителя, но русского писателя. Как писатель он хорош и универсален. Не он сам, но его герои выражают идеи, - причем не «русские идеи», а, собственно говоря, идеи в обычном словоупотреблении «мыслей». И там, на страницах романа, например, «Братья Карамазовы», они уместны в устах такого героя, как Иван Карамазов. Слава Богу, что Федор Достоевский не высказывается от себя лично на страницах романа, как это делал Лев Толстой. Но Толстой настоящий мыслитель и как настоящий мыслитель, а не просто литератор, стесняющийся высказываться лично и потому интеллигентски оговаривающий свои собственные мысли как чужие, однако уже не могущий прятать свои слова (неологизмы), вроде Михаила Бахтина, пишет то, что думает сам.
У Федора Достоевского выработалась такая манера писания, возможно, обусловленная его тюремным сроком, когда он писал от своего имени, то у него получалось нечто не философское, а идеологическое, верноподанническое, что в устах его героев звучало уже как глупость.
Федор Достоевский, как и все идеологи, которые у нас носились и, на удивление, до сих пор еще носятся с этой пресловутой «русской идеей», откровенно завирается, а если нет, то явно по своему недомыслию заблуждается, выдавая особенное за всеобщее. Достаточно почитать его статьи из «Дневника писателя». Видите ли, оказывается, русское православие спасет мир?! Это же надо такое сказать и написать! Оно русского мужика то не спасло. Но наши идеологи метят во все человечество, подменяя его русским мужиком.
И чем это русское православие может спасти все человечество или хотя бы христиан? Тем, чем оно спасло русского мужика, отвечает писатель и ему вторит философ «серебряного века» русской литературы. Так чем же? Как чем? Конечно, молитвой, а не проповедью. Так что у католиков и протестантов есть одна проповедь и нет молитв? Естественно, есть. Но у них есть проповедь. Ну, и что? Так это проповедь «насильственного единения человека» у католиков и «бесконечная свобода совести и исследования» у протестантов при их отрицании насилия через протест. Что к чему? У нашего писателя и его присных в голове каша. Конечно, русскому мужику не нужна проповедь. Он спасается одной молитвой и трудом. От чего, кстати, спасается? От себя самого? Если так, то понятно. Но не понятно, когда это средство спасения, сводящее жизнь человека к упрощению, предлагается всему человечеству для спасения. Ладно, Лев Толстой как барин порой чудил. В результате чего опростоволосился. Но мы любим его не за это. И все же как одна молитва мужика, которая по слову Достоевского «всемирно отозвалась» в поэтическом слове Александра Пушкина, может спасти человечество? Такая молитва как славословие Богу является единственным занятием спасенного в раю. Что остается говорить еще о «вечной жизни» святошам непросвещенному народу, этому русскому мужику, а не п-русскому юнкеру?!
Мыслимое зло любой идеологии, как и «русской идеи» заключается в том, что она всеобщее подменяет особенным. Спасает человека не православие, но Бог, который приватизируется верующими, вера которых не соединяет их, но разделяет по вероисповеданиям. Всякая идеология иллюзорна, в том числе и религиозная. Во всем этом мало божественного, но зато больше, чем надо, собственно «человеческого» в дурном смысле слова.
Жизнь и смерть. Жизнь стоит ровно столько, сколько ее есть. У человека есть ее немного. Но помимо жизни у него ничего нет, кроме смерти. Так как человек живой, то ему нет резона умирать. Резон быть мертвым есть только у мертвеца. Поэтому даже такая малость как человеческая жизнь, которая в любой момент может случайно оборваться, является для него большой ценностью, опять же если говорить, по причине того, что помимо нее у него ничего нет. Сама по себе она не имеет ценности, ибо ценность имеет лишь вечная жизнь. Смертная жизнь имеет ценность только в сравнении с ее отрицанием в качестве смерти. Следовательно, человеку следует дорожить жизнью, пока она есть. Когда жизнь заканчивается, естественно, заканчивается и ее ценность. Она не стоит большего, чем смерть. Вот именно тогда смерть становится предпочтительнее жизни.
Напротив, когда жизнь только начинается она стоит дороже смерти. Тому, кто растет, предпочтительна не смерть, а жизнь. Но тому, кто увядает, лучше отмучиться, ибо жизнь становится скучной и горькой затеей, не имеющей особого смысла. Другое дело, что не следует самому торопить смерть. Не имеет большой ценности не только человеческая жизнь, но и его смерть. Лучше оставаться безучастным по отношению к жизни и к смерти, как будто не ты живешь или умираешь, но кто-то другой, чужой тебе. Таким образом повышается в цене смысл уже тебя, твоему безразличию к самому себе. Именно так можно стать лучше себя, преодолеть то, что народу мне написано.
Философ и ученый. Философ думает о чем-то или ком-то и мыслью, нацеленной на идею (мысль как цель), узнает то, что прежде не ведал. Ученый же считывает, вычисляет, измеряет информацию о чем-то или ком-то и извлекает из нее знание. Он как ловец использует мысль только как средство извлечения, выковыривания из раковины информации жемчужины знания. Философ же видит в мысли что, сущность своего занятия. Но для мысли необходимо идея, в свете которой мысль обретает осмысленность.
Тайник бессознательного. Что такое бессознательное? Это место, которому нет места в сознании? Или состояние без сознания? Это состояние сознания без сознания и вне сознания. Бессознательное есть чулан, в котором таятся чудовища, скрываясь от пытливого луча сознания. Вероятно, главным чудовищем, пожирающим наше сознание, и является то, что не является, что прячет от нас нас самих. Это бессознательное.
Бессознательное необходимо сознанию, когда оно замкнулось на себе и отключилось. Оно нужно ему для того, чтобы переключиться с одного режима работы на другой режим, перейти из одного состояния в другое, подняться или опуститься с одного уровня на другой уровень сознания. В этом смысле бессознательное есть своего рода ментальное реле, остановка в мысли для смены позиции, отвлечения внимания от раздражения системы сознания.
Куда уходят мысли, когда мы ищем их? Причем они уходят, не оставляя в памяти никаких следов, уходят бесследно. Какая жалость.
Рабочее место – интернет. Теперь многие люди вынуждены тратить время, которое было прежде предназначено цели на средство его достижения. Например, для чего нужен интернет? Для того, чтобы сообщаться друг с другом. Не столько общаться, сколько сообщаться. Ударение в этом слове падает на приставку «со». В этом смысле интернет есть не само общение, а приставка к нему, усилитель, амплификатор общения. Поэтому он занимает такое важное, уже доминирующее положение в обществе, подменяя его собой. Наша работа, связавшись с интернетом, становится работой в интернете. Теперь место работы определяет содержание работы. Интернет как место работы становится определяющей инстанцией нашей жизни. В нем протекает не только наше рабочее время, но и свободное время тоже. Поэтому интернет не только место, пространство нашей жизнедеятельности, но и время нашего покоя и отдыха. Интернет становится нашим бытием, определяющим наше сознание, задающим тон жизни.
Вспоминая Марселя Пруста. Что искал Марсель Пруст и что нашел читатель на страницах его романной эпопеи? Утраченное время? Значит, читатель не зря прочитал роман, не зря потратил на него свое время? Обрел ли самого себя читатель, потратив на роман время? Нашел ли самого себя сочинитель, Марсель Пруст, находясь в поисках времени, которое утратил? Ведь он потратил время на поиски самого времени. Теряет ли человек время, когда ищет его? Парадокс.
Субъективный взгляд и объективная оглядка. Мы оглядываемся вокруг, когда видим, что нас не понимают, что не способны выразить то, что думаем про себя. Запись самого себя в интернете открывает глаза на то, какими мы являемся не самим себе, но другим. То, что мы другие с другими, чем наедине с самими собой, отчуждает нас от них, делает нас чужими. Объективное – это не просто не свое, а ничье, тогда как субъективное, например, субъективный взгляд, это свое. Освоение объективного как того, что ничье, начинается с его приватизации. Приватизация есть идеализация того, что не является идеальным, что материально. Но присваивая объективное себе, субъективируя его, мы подменяем то, что существует само по себе, собой. Оно становится для нас субъективным, оставаясь объективным для других, пока они тоже не займутся его приватизацией.
Но если объективное понимать как адекватное отношение, то является ли это отношение отношением только к материальному? Не может ли идеальное заслуживать такое же адекватное, объективное отношение, как и материальное? Может, но заслужить такое отношение не просто. Объективному отношению мешает наше отождествление с идеальным через процедуру идеализации как субъектив(из)ации, когда мы
