политика… Это ж надо: сравнили- «Живаго» и «Тихий дон»!? Вернее, сровняли!- Степаныч возбудился, сел прямо, бросил вёсла. – В «Доне» страницу открываешь- и уже степью пахнет! Или потом! Или навозом, кузней! Через с л о в о, понимаешь, пахнет!? Через буквочки, точечки, паузы!.. Через абстрактное - а пахнет!!! Или Толстой Алексей! Кат какого- то бродяжку лупцует, а у тебя полосы на заднице появляются! Вот это - да! Это - гениально! И «Живаго»… Что газету прочитал… Я понимаю ещё - за стихи его гениальные!.. Спору нет! Тот же Шолохов, только в поэзии! Давайте! Обеими руками «за»!!! «На свечку дуло из окна, и жар соблазна вздымал, как ангел, два крыла крестообразно» Нет! Им за «Живаго» всучить надо! Политика долбанная…- Опять почерпнул из Юрюзани. Поклянчил у Вовки: – Дай трубочку покурить?.. Арамата захотелось… Погреби пока…- Запыхтел, раскуривая трубку, заёрзал, устраиваясь в полулежачее положение. Под поясницу попалось что- то угловатое. Пошарился, вытащил фляжку со спиртом. – Бум по маленькой? Сейчас, найдём только во что… Во! Ну, будь здоров!- Разбавил. Выпил. Скривился. Запил из реки. Заулыбался. – Дашку твою вспомнил. На, держи, я уже разбавил. На даче, лет семь назад, помнишь? Ужастик какой- то про вампиров смотрели. Или тебя тогда не было?.. Ну, вообщем, насмотрелись, а она ведь у тебя трусиха была, темноты- и то боялась… Спрашивает у меня после фильма: «Дядь Степаныч! А почему у тебя глаза не светятся?» И так все ещё под впечатлением фильма, а я возьми да ляпни: «Кровушки, говорю, ещё человечьей не попил!» Господи! Что было! Натуральная истерика! «Ой, боюсь, боюсь!» Без Рики вечерами года два ко мне не подходила! Это называется: к добротному юмору приучал подрастающее поколение…
-Это ты можешь!
Степаныч недоверчиво посмотрел на Вовку. Тот был невозмутим и убедителен. Налили ещё по чуть- чуть.
-Я, вот, по молодости похорон очень боялся. Жуть как боялся! А после тридцати - уже ничего... Привык я к ним, что ли?..
Вовка кивнул в ответ: это ему было понятно. Тем более, хоронили то общих друзей.
-А вот Броневой говорил, что у стариков нет друзей. Кто умер. Кто уехал. Кто перестал им быть. Жалко мужика…
-Что поделать… Не всем везёт, как нам с тобой.
-Да… «А через год мы перестали плакать…»
-К чему ты это?
-Да так… взбрело что- то в башку…
-Я уж заметил… Что только тебе в голову не лезет… И заметки у тебя какие- то странные получаются, земеля. Для себя пишешь, земеля, для себя… По - жлобски… Никому не интересно, а ты - лишь бы выговориться…
-Да! Для себя пишу! Чего лезешь?!
-Опять обиделся… Я посоветоваться хотел…
-Ты? Не смеши меня!
-Честное слово. Я вот за весь сплав ни разу фотоаппарат не достал. А ведь любимое хобби!
-Ожидание вдохновения - непозволительная роскошь!- наставительно изрёк Володька, но при его фигуре убедительности фразе не хватило.
-Это я уже где- то слышал. И оттуда, кажется, следующее: «Надо преодолеть это отвращение к чистому листу».
-Ну вот, знаешь же всё… Чего тогда пытаешь?..- Вовка не ожидал такой эрудиции от Степаныча и стушевался.
-Вот то и пытаю, что не могу тебя понять: как так? Без душевного ража - и всё- равно писать?! «Ни дня без строчки»… Уж лучше, действительно, без строчки, чем как у тебя!
-Всё?! Спросил совета?! Дай сюда фляжку!!! Белинский нашелся…
. . .
Погода сменилась в одночастье. Вместо одуряющей жары и безветрия потянуло холодом, нагнало серых облаков. Накрапывало периодически. А потом ещё и громыхать начало где- то вдалеке. Запахло преддверием осени, арбузами и грибами запахло.
Природа злилась на своё трёхдневное разгильдяйство. А до конечной точки оставалось ещё часа два хода.
Команда нахохлилась и засопливила. Толя с Александром лихорадочно рылись в рюкзаках, вытаскивая подзабытую тёплую одежду. Все напялили китайские дождевики. Но всё - равно, когда прибыли на место, трудно было найти сухую нитку или шерстинку.
А перед ними высился крутой глинистый обрыв, по которому стекали грязные ручейки.
-Что, другую Сапун- гору найти не могли? Как туда подниматься то?
Народ был мокрый и злой.
Наверху, в остроконечных куклусклановских плащ- палатках пасхальными истуканами безмолвно маячили Лёшка с Николой.
-Чего стоите? Помогайте!- В Толином голосе послышалась плаксивость. Кажется, наступало именно то, чего он боялся с момента своего дурацкого согласия на этот дурацкий сплав: лишения наступали.
Верхние сбросили привязанные к деревьям веревки.
-Сначала дрова привяжите! Затем - сами!..
Вытянули наверх дрова. Затем - ребят, навьюченных рюкзаками. А напоследок - резиновую лодку с сидящими в ней Рикой и Плюмом и катамаран. Посудины, не сдувая, бросили посреди поляны - отмываться дождиком от глины, дрова и рюкзаки затащили под навес. И, наконец- то, смогли переодеться в сухое и тёплое.
-И вы это романтикой называете?- бурчал Толя, постоянно шмыгая носом. И носки, и исподнее никак не хотели налезать на мокрые заледеневшие ноги. Рядом елозил на скользском спальнике Сашка и тоже чертыхался. Борщец с «соточкой» на диване перед телевизором казались ему более романтичными, нежели зажженные свечи на клеёнке с ухой и спиртяшкой при сыром и озябшем организме. Дремлющий под Толиным свитером дрожащий Плюм был полностью с ними согласен.
-Не ной. Жить можно.- Серёжка при его миниатюрных габаритах уже успел обсохнуть, переодеться и пробовал делать «гармошку» на резиновых сапогах. – На всё готовенькое приехали. Ноет ещё!.. Переноси и преодолевай все тяготы и лишения!..
-А два часа под дождём - это что, не считается?!
-За лишения - считается, а за тяготы- нет!
-Мужики! Уймите его! Я сейчас чем- нибудь в него кину! Лёха! Забери Плюмку! Разлёгся здесь!..
Анатолий надел на себя свитер. Оставшееся тепло собачьего тела грело, к удивлению Анатолия, намного лучше женского! Уже можно жить!
Саня натянул, наконец- то, левый носок, приостановил деятельность, чтобы отдышаться.
-Вот они какие, оказываются, «тяготы» то…
Пересчитал оставшиеся: правый носок, двое штанов, тельник, свитер и ещё кое- что, так, по мелочи…
-Не преодолею…- тоскливо подумал он. К тому же в этой локальной войнушке с носком организм согрелся и, что вообще- то было странно, даже малость вспотел. Но сидеть за общим столом в плавках и одном носке, пусть даже левом, Александр посчитал неэтичным, поэтому все- таки отложил ещё три «тяготы» в сторону, остальное забросил обратно в рюкзак.
Громыхнуло. Очень сильно и неподалёку. Все инстинктивно вздрогнули и пригнулись.
-О, даёт небесная канцелярия!.. На всю ночь, поди!..
-Поди, поди… У кого перец молотый?- Николай наводил последний штришок на прожженной обеденной клеёнке. – И у кого- то чернушка должна была остаться…
Возня с тельняшкой у Сани двигалась к завершению. Осталось трико. На обветренных мужественных щеках появилось подобие победной улыбки.
-Тебе что, плохо? Помочь что?- участливо сунулся Сергей, видя застывший вымученный оскал на Санином лице.
-Значит, не мужественно улыбнулся!- с горечью подумал тот. – Как же это- мужественно- хрен её тётю знает!
Вновь громыхнуло. А потом и засверкало. Да так часто, что ребята обомлели и притихли.
-Вовка!- в промежутках между разрывами крикнул Саня. – А нас здесь, на косогоре, не дербалызнет?!
-Не - е!- заорал тот в ответ, гоняясь по палатке за совсем ошалевшим Плюмом. –Снаряд два раз в одну воронку не бьёт!
Поймал, наконец, истошно визжащего щенка, прижал к груди, принялся гладить и что- то тихонько нашептывать тому на ушко.
Сашка прислушался.
-«И тёмное платье снимаю несмело,
Скорей бы увидеть желанное тело,
Губами коснуться единственной в мире…»- заунывно, гундосничая и глассируя по - декадански, бормотал, как заклятье, Вовка. Плюм, широко раскрыв рот, заворожено его слушал и не уже не трясся.
-Странно,- попробовал показаться умным Толя. – Если б мы жили, допустим, в Японии, то по поведению Плюма можно было цунами или, на худой конец, землетрясение ожидать. А ты, Вовка, про какую воронку говорил?
И в это время громыхнуло точнёхонько над ними! И вдобавок сверкнуло. Почти все враз заорали и сощурились, будто и впрямь были в Японии. Лишь Плюм не отрывал глаз от Вовки, ожидая продолжения.
Ливень усилился. И ветер усилился. Но вскоре грозовые тучи отнесло вниз по реке. Отголоски бури ещё долго доносились до палатки, отраженные то башкирскими, то челябинскими берегами.
А тогда, после небесного окрика, ребята онемели и обезножили. Первым опомнился Николай. Разводягой, так и не успевшей окунуться в котелок, он стукнул по своей пустой чашке. Ещё раз. Ещё! Да так складно! Как Гергиев палочкой по пюпитру! И козлиным дребежащим голосом заорал речитативом:
«Чтоб с тоски не удавиться!
Парапонцы понцы понц…»
Через пять минут бурундучок, привлечёный шумом и запахами, с опаской заглянул в палаточную дырку и увидел…
В центре восседает Вовка с Плюмом на коленях. Голосишко пискляво, но громко выводит «Ай, лЮли, ай, люлИ…» Рука с ошейником вскинута вверх, как с завоёванной на Олимпиаде медалью за четвёртое место.
По кругу движутся придурки, громко скандируя всего два выученных куплета, а в припев вставляя каждый своё: кто «люли», кто «асса», кто «банзай», кто привычное «понцы»… И хоровод то какой- то странный получался: то ли гуцулы после встречи с Дракулой, то ли индейцы нажевались коки, то ли шаманы в трансе.
Очень пикантно выглядел плавочный Сашка. Первоначальных слов он не расслышал, поэтому, как в школьном хоре, орал только «а - а, е - е» и замыкал шествие.
Рика тоже включилась в общее помешательство, лупя радостным хвостом танцующих по ногам и выше, на корню пресекая Толину попытку сбацать танец живота.
С ужасом понаблюдав за массовой вакханалией, бурундучок ринулся в леса.
Отпелись.
Отбоялись.
Отхохотались в изнеможении.
Закурили у входа.
По - прежнему лило, как из ведра. И гремело страшно. Но… не страшно! Уже интересно и весело гремело и сверкало! И уже поторапливали Николая с раздачей и Степаныча с разливом! Никто не дрожал и не щурил глаза. Отчего- то, от какого- то жизненного пустячка все были счастливы.
Бурундук уже давно пропал в ночи, а пропахшее дымом и потом сборище и не думало успокаиваться. В чистом исподнем согревшиеся «аргонавты» хлебали с жадностью уху и попивали «огненную воду». Степаныч наконец- то достал фотоаппарат и в перерывах между тостами ползал по палатке в поисках наиболее удачных ракусов. В ракусы, как в подводной лодке, попадали сплошь волевые подбородки, стальные серые глаза, орлиные собачьи профили. И лишь Серёжкин казачий чуб невольно диссонировал с носом - пуговкой, как Степаныч не старался. Приходилось фотографировать, что есть.
-Вовка! Никола! Кончайте щериться! Штакетники я и в деревне наснимаю! Толя, сними очки - бликуют! Нет, тебе послышалось, я сказал «бликуют»! Да – а, уж… лучше одень, а то вообще как- то… Саш, подтяни живот! А, это тельняшка… Ты смотри, а я, грешным делом, другое подумал…
Потом Степаныч заметил, что Лёшка снимает его на камеру и фотографировать перестал, чего - то засмущавшись.
Заснули далеко за полночь. Первым, так и не дождавшись концовки Володькиного то ли станса, то ли
