только как бы одновременно и Лаурин брат — Дмытро. И лежит он, выпятив тучное гузно и прикрываясь сзади претолстым шлейфом хвоста, и тяжело он сложил пред собою заместо рук — две преогромно громоздкие клешни. И на лоснящеся-закоптелом обличье его застыла в окаменелой затверделости панцирного покрова самодовольная улыбка, улыбка мирволивого удовлетворения и тихого счастья. И несут блюдо просто пред Франи... и тут, внезапно хитро извернувшись и ловким манером вскинув всеми парами тоненьких ножек, Дмытро, оказавшийся весьма расторопным и прытким лобстером, хватает огромной своею клешнёю Франческо за плечо (причём от лобстера Дмытра нестерпимо смердит горилкой и чем-то дрянно особенным и непередаваемо скверным, именно тем, чем смердит от человека, всю ночь предававшегося обряду обильного возлияния и неистового обжорства), хватает его преогромнейшей клешнёю своею и рвёт, и тянет, и пренемилосерднейше тормошит...
Итальянец, очнувшись от сна, с трудом открыл тяжёлые свои веки,— пред ним, судорожно вцепившись в плечо, стоял пьяно шатающийся Дмытро. Стэпан также находился здесь, но от недостатка покинувших его сил, он принуждён был мирно примоститься на полу рядом со знакомой читателю, печально покосившейся печью тёмно-коричневого цвета. Усильно пытаясь сообразить, куда наконец забросила судьбина в горемычных его скитаниях по мать-сырой земле, он лишь вопрошающе озирался вокруг себя мутно бесцветным и бесконечно удивлённым взглядом — так, вероятно, после ужаснейшей бури чудесным образом уцелевший Арион оглядывался окрест на ранее никогда им не виданном берегу.
— Цыганчуку, пыты будэш30? — спросил Дмытро, прямо под нос протягивая Франи на треть уже испитую бутыль (братья, проницательно предполагая у родыча после трёх нечаянно приголубленных стаканов некоторое шумливое и болезное нездоровье головы, решились врачевать своего подопечного согласно собственных, давно устоявшихся и проверенных временем рецептов бодрости и похмельного благополучия)...
После выхода в "людэ" итальянец занемог. То ли впечатлительная натура его была слишком уж основательно потрясена всем приятным многообразием богатых обычаев и обрядов весилля, то ли организм, привыкший к затейливым традициям исключительно итальянского куховаренного мастерства, удивлённо загрустил, растерявшись пред грандиозно самобытнейшей картиной эпохального украинского столования, то ли были ещё некие, недоступные нашему разумению таинственнейшие и сокровенно важнейшие причины для недуга,— но Франческо стал болезненно капризен и неугомонно недоволен всем и вся, его желудок напрочь отказывался принимать борщи, наваренные на жирных карасях, запеканки, сырники, палюшки, паляныци и иные прочие марципаны31.
Боюсь огорошить простосердечного своего читателя — но даже и обильно посыпанное солью, нежно розовое на тонком срезе "добрэ куснятко32" украинского сала, подаваемое на краюхе ржаного хлеба, да вприкуску с остро пахнущим солёным огурцом — не могло соблазнить нашего итальянца волнующим знаком неистощимо привлекательной красы и приманчивого совершенства.
Лаура негодовала, братья, незадачливо почёсывая свои высокоумные головы, соображали, что негоже бы отпускать "цыганчука" назад, на родину Боттичелли и Данте, Джотто и Петрарки, родину записных виноделов и истовых, испытанных временем гурманов с вконец расстроенным и сумасбродно выкобенивающимся желудком. Чувство национального, исконно украинского достоинства не позволяло им выпускать гостя из хаты, не будучи полностью убеждённым в возможно полнейшем его сытом довольстве и благоволивом удовлетворении — удовлетворении хатой, гостеприимным радушием хозяев, градусом оковытой33, табаком господаря34 и лукавым смехом очаровательно прижмуренных глазок прелесть сколь пышногрудой господыни35. Прошло ещё несколько дней, термин коротких вакаций счастливо добегал до неизбежного своего завершения.
Прикарпатье! роскошный край! цветуще самобытная, неповторимая Галичина! Среди затейливых складок твоих ландшафтов, среди чудно разнообразнейших видов твоих пейзажей, среди всего немыслимо обворожительнейшего сочетания валёрно невиданных изысков, широкой и вольной кистью разлитых по бесценному полотну твоих тёмных лесов, светлых долин, звенящих рек и торжественно воздымающихся к поднебесью горных вершин — расположился яркой жемчужиной славный город Трускавец.
Впрочем, сердобольные Дмытро и Стэпан, решившись свезти сюда "цыганчука", вовсе не размышляли о роскошной самобытности складчатых ландшафтов, неповторимом разнообразии впечатлеющихся в сердце пейзажей и незабываемом, тонко воодушевлённом очаровании колоритно изменчивых пленэров. Напротив, Стэпана и Дмытра заботило лишь одно — целительные свойства трускавецких бюветных вод. Вовсе не без основания уповая на воскрешающую силу тухлопахнущей нафтуси, братья снарядили некое подобие хорошо продуманной и так же хорошо подготовленной изыскательной экспедиции, привлёкши к участию в качестве скромного следопыта-проводника, а заодно и перевозчика — соседа Мыхася, который имел наряду с покладистым, на всё, всегда и сейчас же доброхотливо готовым характером, также пропахший бензинными эфирами, видавший виды старенький "Запорожец". Всего многого и милого из того, что он ещё имел достойным к упоминанию, думаю, не смог бы перечислить и сам Мыхась, одно остаётся без сомнения — в конце этого широковещательного списка наш добропорядочный проводник всенепременно догадался бы упомянуть жинку36, всегда именовавшую Мыхася "лайдакою37", и предобрейшую свою тёщу, неизменно, старательно и с завидно въедливым постоянством величавшею его же, разлюбезно милейшего своего зятя, не иначе как — "дурною лайдакою38".
Итак, они отправились. Путь был не то чтобы особенно дальним — но разбитость дороги, но усталая потрёпанность автомобиля, не способного слишком разогнаться и на редких, сравнительно благополучных участках, но изматывающая мягкость подвесок, но слишком частая смена мелькавших за окном великолепнейших ландшафтов,— всё это несколько утомляло и располагало к отдохновению предположительно истинно поэтическому. Поэтическому, поскольку именно истово прямые поэты, воспитанники строгих и вольных муз, ненароком утомившись путешествием и очутившись под свежей сенью мягко колеблемых платанов, склонны к вдохновенному и неторопливо самозабвенному собеседованию о смыслах бытия, о тайнах мироздания, о непознанных слабым человеческим сердцем истинах, склонны, крепко памятуя о гультяйных виршах бездельно праздномысленных счастливцев Горациев да Катуллов, Овидиев да Вергилиев, склонны к широкому обмену бесценно поэтическими соображениями в тесном, дружеском кругу столь же праздномысленно философствующих и гультяйно любомудрствующих поэтов, поэтов-собутыльников.
Сообразив это обстоятельство, братья начали проявлять прыть необыкновенную. С особо беспокойным оживлением и любопытством, присущими исключительно истовым поэтам, старательно озираясь, они, очевидно, начали выискивать ту единственную, заведомо желанную платановую сень, куда было бы незазорно и прилично пристать для совершения мистически очищающего и светлого ритуала отдохновения.
Искать пришлось недолго. Слева от дороги, обсаженной по краям ветвистыми тополями, их взорам представилось недавно оштукатуренное здание придорожного ресторанчика, видимо, безукоризненно, в глазах братьев, подходящего на роль благодетельно спасительного ковчега, приюта блаженно истомлённых пилигримов. Было очевидно, что братья хорошо знакомы с новонайденным ковчегом и не раз укрывались от мирских бурь да житейских испытаний, от треволнений, скуки и суеты в спасительных недрах его гостеприимного чрева. В декоре ресторанчика, однако, отсутствовала одна важнейшая для очей придирчивого поэта деталь — затейливая густота мягко колеблемой платановой тени. Увы, даже кучки платанов, о мой наблюдательный читатель, ты бы не смог отыскать среди бесконечно удивительнейшего разнообразия искусно разбросанных то там, то сям берёзок, туй, молодых клёнов и розовых кустов. Но братьев, всем сердцем жаждущих диалога о таинстве бытия, о вечном и непознанном, о чём-то скрытом от нас и чудно зовущем соблазном неизвестного — это обстоятельство, кажется, ничуть не заботило или, во всяком случае, заботило весьма мало. Все недостатки с лихвой окупали маленькие полуоткрытые беседки-альтанки, предусмотрительно разбросанные вокруг и предназначенные для вольнопиитически досужного времяпровождения. В одной из таких беседок наша компания счастливо и расположилась.
Немедленно были заказаны литр горилки и шашлык. Лето, умильно ласкающая глаз роскошь ухоженных кустов и стриженных как под гребёнку газонов, радостный плеск фонтана, играющего в солнечных лучах бриллиантами брызг и жемчугом кипящих струй, лёгкий трепет ласкового ветерка, запах — свежий запах дыма и шипящего на огне шашлыка,— на нашего итальянца всё это вместе произвело неизбывно потрясающее впечатление. Франи почувствовал голод — не тот голод, которым хвалится избалованный гурман, от сытно продолжительного обеда до раннего ужина соскучившийся по запечённым в микроволновке немецким колбаскам, блеску красной икры в розетке и нежной зелени горошка на гарнир. Нет, голод Франческо был сродни голоду младенца, впервые приложенного к материнской груди. Ноздри сколь возможно широко раздувались, желая глубже, в себя — нет, в самое сердце вдохнуть бесценный аромат соблазнительнейшего блюда, очи неотвратно прилипли к поджаристой корке аппетитно дымящегося мяса, руки неосознанно тянулись к шампуру (первому, второму, третьему), уста неустанно откусывали, неистово жевали и восторженно глотали крупные, сочные куски...
Братья, да и Мыхась, с несколько досадливым недоумением переглядывались меж собою, поскольку вся закуска с прожорливой быстротою истреблялась радостно возбуждённым "цыганчуком". Шашлык пришлось заказывать во второе и в третье.
После коротко философического диспу'та пиитами было единодушно и справедливо решено, что "цыганчук" здоров и что с высокой долей благополучного вероятия "ниц йому нэ бракуе39"...
Кропил мелкий беспрестанный дождь. Две мокрые вороны, сидя на дряхлом пуке давно не плодоносившей груши, с очевидной настороженностью и интересом наблюдали за фигурой заезжего итальянца, тихо и скромно расположившегося на позеленелой площадке крыльца, да и с оторопелым любознанием размыслительного наблюдателя, то есть с выражением страдальческого непонимания и даже испуга, осматривающего окрестности уже знакомо захламленного читателю подворья:
— О Рим, о Падуя, о Апеннины, о спагетти, о благословенная Богом Италия! Где ты, моя родина? Кто я здесь? что я здесь? зачем я здесь? — размышлял Франческо, уже по привычке, вполне уместной и приличной для шеф-повара падуанской пиццерии, по этой самой привычке обращаясь к высоким образам, значительным выражениям и витийственно пафосным оборотам
