Миросиных братьев: "нимець" и "цыганчук"8 (Лаура между делом с милой правдоподобностью растолковала значение этих слов как "дорогой родственник" и "долгожданный гость"), и наконец счастливое завершение этого первого дня на узком и что-то слишком жёстком для изнеженных итальянских боков полудиванчике в низенькой и душной комнатушке со старой, чахоточно наклонившейся и дивом ещё не завалившейся печью коричневого цвета да запыленным фикусом на окне, жаркая, бесконечно жаркая, долгая и скверно бессонная ночь с тьмой звенящих комаров — всё это произвело на ум Франческо восторженно-воодушевлённое и вместе какое-то странно-будоражащее действие.
Встав поутру, Франческо, заприметивший на грядке за домом цветущие заросли тыквы, был уже там. Прихватив на кухне нож, он деятельно принялся срезать цветы, причём, как ему казалось и в чём он истово потом заверял всех домочадцев, он срезал именно не завязавшиеся, пустые, по его убеждению, бутоны. Ещё не вовсе протрезвевшие после долгой вчерашней попойки, небритые и эпатажно взлохмаченные Миросины братья — Стэпан и Дмытро, с видом величайшего изумления смотрели на творческие па их итальянского друга:
— Чы воно подурило?9 — вымолвил наконец как-то слабо с утра соображавший Стэпан.
— З чого?.. Цыганчук вчора дусывсь, пьятдесять грам не миг лыгнуты,10 — отвечал не менее задумчиво озадаченный Дмытро.
Радостно светящийся Франи протащил мимо них на кухню целый ворох оранжевых соцветий.
— Чым тэпэр свыню будэмо годуваты?11 — вопросил Степан, со слащавой приятностию глянув на потрясённого Дмытра, как-будто именно он, Дмытро — но вовсе не Франи, сотворил сейчас величайшее огородное злодеяние.
Впрочем, вскоре всё разъяснилось. Франческо в знак благодарности и душевного расположения решил показать азы своего кулинарного мастерства и щегольнуть блюдом исконно итальянской кухни — жареными цветами гарбуза. Новая родня по достоинству оценила творческое рвение истового кулинара. Отныне путь на кухню, где в гораздо большем почёте оказался добрый, прошедший проверку многих обедов, вэчэрь12 и завтраков шмат сала с цибулькой13 и смажэной яешней14, путь в этот храм величайших и древнейше достойнейших искусств для Франческо был закрыт. Признаться откровенно, не то чтобы Миросину родню особо отвратил вкус Франческовой стряпни, по совести, братья, давние поклонники Бахуса, заслуженные ветераны неистово неудержимых попоек, иногда заедали своё питие сквернейше-худшими произведениями местной кулинарии, но судьба подслеповатого поросёнка брала за живое: итальянцу было отказано в почтеннейшей привилегии — изводить на нет урожай гарбуза.
Однако было бы несправедливостью заподозрить фамилию Мирославы, а в особенности ярчайших представителей её — Стэпана и Дмытра, в покусительстве на некоторый род бездушной чёрствости и невнимания к новоиспечённому родственнику. Напротив, почувствовав себя почти попечительно ответственными за судьбу "маломовного нимця"15, они приняли в нём чрезвычайно деятельнейшее участие.
По искреннему убеждению братьев-гультяев, вся беда заключалась исключительно и единственно в суеверном неуменье, а даже что и предвзятом нежелании итальянца пить горилку. Сердца братьев, закалённых в неистовейших битвах и брагопролитневейших схватках на дощатых полях питейных столов, жаждали видеть в своих рядах взрастающую поросль подающих надежды новобранцев. Но, увы, итальянец оставался неумолимо непреклонен и глупо равнодушен к соблазнам разгульного досуга.
На предложение выпить, "цыганчук" испуганно таращил глаза да с неистовым пылом лопотал что-то напрочь многословное и несвязно невразумительное, из которого, однако же, почти всегда долженствовало было бы следовать, что пить он, Франческо, роскошный сын гордой Италии, не обучен и брезгливо побаивается, что природа его не такова, чтобы потчевать себя сомнительными напитками, следствием которых есть лишь нестерпимый шум в голове, прегадкая отрыжка да тоскливое, гнетущее чувство под ямочкой, будто там поселилась голосистая жаба, истошно выводящая свои виртуозно слезливые рулады, что Петрарка, великий Петрарка, inimitabile grande16 Петрарка, гнушался этого напитка варваров, и что если бы даже он и не гнушался, если бы даже и вовсе не слыхивал о нём, то всё равно Франческо решительно и твёрдо отрицает возможность самой даже мысли о непробудно диком и неистово изнуряющем славянском пьянстве.
Братья, мало разумея по-итальянски, выслушивали эти доводы с ироничной долей покровительственного снисхожденья, что, впрочем, не мешало им составлять планы самые решительные и дерзкие на предмет того, как бы споить неподатливо упрямого "цыганчука".
Было решено "вывесты го в людэ"17. Что может быть лучше и подходяще удобнее для того как не свадьба, где можно найти превеликое множество "ладных кобит" и "морэ горилкы"18?!
О украинское весилля19! О эта вдохновенно-пленительнейшая смесь растерянной важности жениха, ангелоподобного одеяния почти обнажённой невесты, богато обставленных снедью столов, тесной многоголосицы обширнейшей залы (обильно жующей и пьющей, а после затягивающей пронзительно унылейшую песнь о казаке под дубом), громкой музы'ки, громких, не всегда пристойных танцев, радостных воплей не в меру разошедшегося тамады, крикливой возни пошлых увеселений, полуобморока чувственно прослезившейся теперь уже, наконец-то, тёщи, одним словом: трогательной безвкусицы, мещанского жеманства, тщеславия и безнадёжно провального коммерческого расчёта.
Франческо среди этой буйной разноголосицы мнений, музы'ки, споров, нарядов, выпивки, плясок, нестерпимых ароматов дорогих духов, деланых улыбок, завистливых косых взглядов, пьяного куража и нахальства сидел совершенно отрешённым, маленьким и неприметно потерянным человеком. Из-за непомерного скопления приглашённого люда, стулья за длинными рядами столов стояли впритык друг к другу, оттого слишком часто вместо узенькой вилочки с нанизанным на ней изрядным куском недурного балыка или же привлекательно блестящего заливного карпа, можно было увидеть перед собственным носом весьма энергично и опасно снующий преогромный локоть тучного соседа справа, спешащего прислужиться тощей даме напротив и предлагающего её вниманию все закуски наперечёт.
Перечёт же отличался невиданным разнообразием и богатством наименованья, запаха, вкуса, цвета — соблазна и обольщенья. Чего только не было представлено благосклонному вниманию почтенно сладкожмурящейся публики, что только не просится зацепиться за кончик пера да и вскочить упоительно красноречивейшим словцом в строку нашего повествованья. Каких только лягумин, каких только смаколыкив20 здесь не было — здесь было всё: и мазурыки с каплуном, и вэрэщака в квасе, и пэчэни вытрэбэньки, и кручэныки с бэндэрыками, и пундыки с завыванцями, и ковбаски с пампушками, и рулеты с дерунами, и варэнэки с вэртунами, и грыбочки с потрошками, и козацкии млынци, и пэчэня, и слойки, и щука, и тарталетки... Одним словом:
Тут їли розниї потрави,
І все з полив'яних мисок21…
Однако же прибор Франи был поставлен слишком далеко от края стола — чтобы им пользоваться, необходимо было неловко вытягивать руки вперёд, но наш Франческо не смел придвинуть его ближе, дабы не потеснить тучного своего соседа справа и не привлечь к себе излишнего вниманья...
Казалось, он был совершенно оглушён этим праздничным многолюдьем. Ему будто была нова и совершеннейшим образом поразила этой своей новизной обстановка развязной игривости и самодовольно счастливой праздности. Казалось даже, что итальянец несколько уменьшился в размерах, по крайней мере, благодетельная округлость приятно развитых брюшка и поясницы как-то меньше бросалась в глаза, почти не выказываясь на робко примостившейся краем стула скромной его фигуре. Казалось, что единственным желанием, заветнейшим желанием притихшего Франческо, есть лишь мечта о скорейшем завершении этого шумного действа, что потаённейшим его порывом, есть мысль поскорее неприметно ускользнуть вон, покинув этих людей и это место.
Однако нечего было и думать о скором исполнении этих желаний — рядом сидела чудно развеселившаяся Мирося, которая, кажется, искренне рада была этому шуму и гаму и находила очень удачной мысль "вывэсты Франи у людэ".
Много ещё чего можно было бы прочесть на растерянно молчаливом и робко отрешённом обличье итальянца, но кому было до того дело — всяк был занят исключительно чем-то своим, а чаще что и вовсе единственно собою. И только Стэпан и Дмытро, невзирая на изрядно принятый градус горилки, коньяка, виски, текилы и пива (причём всё пиво, хотя всем наверняка известно величайшее многообразие этого изысканно утончённейшего и душевнолечебно полезнейшего напитка, всё пиво в их глазах делилось лишь на два сорта: "тэмнэ" и "свитлэ"22; однако, справедливости ради, надо бы заметить, оба эти сорта, невзирая на свою разительнейшую оттенковую несхожесть, бывали поглощаемы в весьма немалом количестве с одинаково и всегда неизменно приветственными энтузиазмом и рвением), итак, Стэпан и Дмытро не выпускали своего нового "родыча"23 из поля зрения и лишь выжидали подходящего момента, дабы провести решительный штурм девственнотрезвой франческовой неискушённости.
Вскоре это подходящее время представилось, начались танцы. Начались они с медленного, как-будто издавна знакомого, но до невероятия похабно исковерканного местными музы'ками вальса. Мирося была приглашена старательно прилизанным молодцеватым хлыщом с крупными блестящими запонками на манжетах тонких рук.
Тучный пан справа утащил тощую даму напротив. Многие, из ранее так дельно жующих и довольно толково обсуждающих несомненные достоинства и некоторые мелкие огрехи представленного их гастрономическому вниманию салата Цезарь, поспешно повскакивали со своих мест и с въедливой слащавостью напускной любезности, всенепременно подчёркивая свою образованнейшую утончённость речевыми вензелями вроде: "пэрэпрошую" и "даруйтэ"24, похватали свободных ещё панянок25, тощих и не совсем, плотных слегка и плотно укрупнённых до необъятного невероятия развито привлекательных телесных форм. Свет погас. Включилось великое множество маленьких фонариков, разноцветными бликами то медленно разгоняющихся и кружащих в разные стороны, то вдруг внезапно вновь замирающих на самых лиричнейших оборотах скверно исполняемой композиции.
Франческо остался один среди длинного ряда покинутых стульев. Вначале он с полагающимися в таких случаях старательным вниманием и ревнивым самоотверженьем пытался не выпускать из вида кружащихся и смеющихся Лауру и нахально раскрасневшегося хлыщеватого юнца, но вскоре блики фонариков, вертящиеся пары, взвизги музы'ки, мельканье ног смешались в один неразборный вихрь, невразумительный хаос мыслей, звуков, бликов и печаль, грустно одинокую печаль уединённого Франи. Ему стало скучно.
От нечего делать итальянец начал считать,
