знал об этом пункте и не возражал придать своей пиццерии некоторого очарования театральной привлекательности и оригинальной самобытности. Франческо также знал или догадывался об этой стороне дела и о своей роли в этом лицедействе, что не мешало ему всякий раз показывать своё воинствующее рвение самым искренним и забавно показательным образом.
Здесь-то Франческо и познакомился со своей Миросей, или же, как пиитически возвышенно и лирично прозвал её сам Франческо — Лаурой. Вообще, он не был лишён притязаний на некоторую роскошь изящества и любил окружить себя вычурно раритетными вещицами (дешёвыми подделками под старину), а также питал некоторую слабость к прозваниям самым пышным и торжественно значимым. Себя же в идиллических мечтаниях своих Франческо не раз сближал с Петраркой, хотя с Петраркой-то и было что общего, как только одно имя — Франческо.
Мирося была довольно бойкая незамужняя галичаночка, приехавшая на родину Данте и Боттичелли в поисках заработка и лучшей доли. Судьба улыбнулась ей, и после долгих поисков она устроилась посудомойкой в уже знакомой нам пиццерии, заодно прибрав в свои хорошенькие ручки сердце и достаток поэтично вскормленного воздухом золотой Италии шеф-повара этой же пиццерии, то есть стала возлюбленной доброго Франи.
О теперешнее, гадкое и пошлое время! Всякий тэлэпэнь5, слегка выучившись грамматике и вообразив из себя, по этому самому писарскому своему умению правильно прописать два-три слова вкупе, вообразив из себя чёрт знает что, вообразив из себя бессмертной славы романиста, наверняка, выпучив глаза, недовольно скривится этому слову — возлюбленная! Всякий щёголь борзописания наверняка бы вставил здесь хлёсткое и многозначное по яркости грязного намёка — любовница! Но мы не рвёмся грудью в неуёмно беспокойное племя романистов, грамматика всегда казалась нам скучнейшей и неповоротливейшей отраслью гуманитарного познанья, к тому же смеем признаться в некотором роде малохольного бесстыдства: мы не питаем даже малейшей степени благоговейного пиетета по отношению к сегодняшнему самонадеянно кичливому мастерству письма. Пусть его, но вслед Франческо, и мы будем величать Миросю не иначе как возлюбленная.
Не стану докучать искушённо догадливому читателю долгим и подробным описанием того, как впервые встретились взгляды Франческо и Мирославы, как впервые встретились их руки, как впервые уста замерли в блаженно чистой простоте первого, но уже достаточно долгого и умелого поцелуя.
Не осмелюсь также затейливо живописать яркую красочность бытия и заманчивое очарование их вечерних, и не только вечерних, досугов.
Однако же "вперёд, вперёд, моя исторья"! После нескольких лет совместного, удачливо счастливого проживания Лаура начала исподтиха грустить и зевать, а чуть позже и вовсе решительно и прямо объявила, что воздух поэтично обольстительной золотой Италии дивно чист и неподражаемо прекрасен, но что среди этого упоения гармонии и классически выверенной неподражаемости ей всё чаще и пленительно настойчивей видится вольная прелесть отческих пенатов, да две приснопамятно крикливые вороны на дряхлом пуке давно не плодоносившей груши, да безруко грациозная тачка, которая по странной воле случая перегородила собой узенькую глухую тропинку, ведущую к издетства знакомому крылечку.
Делать было нечего, чем помочь и как сладить с проклятою Лауровой хандрой? Франческо, хотя и с некоторым заранее предчувствованным предубеждением, согласился на это короткое путешествие в суровые края белых медведей и жестоко сибирских морозов. Нам невдомёк, отчего чистая и нежная душа нашего лирично очарованного итальянца предполагала в Украине сибирские морозы и собственно белооттенковую красоту медвежьих шкур, хотя всем наверняка и издавна уже известно, что косолапые, шатающиеся по украинским сёлам и весям, щеголяют именно благородством коричнево-бурого окрасового лоска. Впрочем, не будем мелочны и придирчиво строги, но, напротив — покладисты и снисходительно добры.
Путешествие началось ещё в Италии, с суматохи торопливых сборов, с продолжительных и мелочно скрупулёзных, в глазах Франческо, походов по скупке подарков для многочисленнейшей Лауровой родни (его, Франческо, искренне дивовали иные из обычаев украинской земли, однако, как растолковала Мирося, не почитать их считалось делом предосудительного бесчестья и чуть ли не кощунственного святотатства, одним словом — делом низкого бесстыдства, не оправдываемым ни в малейшей степени никоими словами, будь они даже прописаны из непонятных буквиц в старинном и ветхом Евангелии, том, которое лежит на рушнике6 аналоя их деревянной сельской церквушки). Франческо всё никак не мог взять в толк исключительно плодороднейшую многолюдность Миросиной родни да неизъясненнейшую путанность иногда вовсе непостижимых итальянскому уму генеалогических связей этого щедрофамильного изобилья, но в этом случае он тихо полагался на рассудительное добронравие своей возлюбленной). Как бы там ни было, всё было куплено, осмотрено и уложено. Франческо и Мирося отправились.
Чудно раздольная и певуче голосистая украинская земля приняла их в свои широкие объятия простодушно весело и что-то чересчур по-свойски открыто. Для нашего Франческо, готового к самому невероятнейшему, это «чересчур» было чудно, ново и несколько не то чтобы поразительно, но как-то неожиданно «чересчур». Многое и вовсе в этой своей приязненной открытости искренне удивляло неожиданностью наивного простодушия и почти фамильярной навязчивости одновременно.
Первым, несомненно, ярко запоминающимся для Франческо, была старуха в вагоне пригородной электрички. Вагон был пуст, оставались считанные минуты до отправления — Мирося и Франческо уютно (сколь это было возможно на грязно-истёртых деревянных досках скамьи) расположились в середине его. В последнюю минуту в вагон поспешно ввалилась запыхавшаяся, несколько непрезентабельного вида, а если благородный читатель позволит выразиться прямо и без фигур — то и нечистоплотно-грязная старуха с множеством таких же неопрятно-гадких и замусоленных пакетов да сумок.
Вообще же, в пригородных электричках есть два рода путешествующих: одни из них совершенно спокойно и даже по большей части равнодушно заходят на остановках и садятся где ни попадя, на ближайшее свободное место — почти не печалуясь его удобством, чистотой и выгодностью расположения относительно замызганного оконца. Иное дело второй род странствующей публики — этот второй род отличается беспокойно неудовлетворённой устремлённостью к постоянному поиску чего-то лучшего и достойнейшего, причём в их глазах это лучшее и достойнейшее неизменно находится где-то рядом и лишь по странной оказии его никак не удаётся отыскать. Эти господа, зайдя в вагон, неизменно пройдутся по всей его длине, неизменно вернутся назад и вновь пройдутся вдоль него. С деловитой заинтересованностью пытливого обличья, исчисляя свободные места, а также людей, сидящих близ этих мест, они соображают невероятное количество для них совершенно бесценнейшей информации, необходимой к разрешению единственно важного вопроса (быть может, заглавного вопроса для всей их, несомненно, достойнейшей жизни): какое именно из свободных мест предпочтительнее осчастливить тяжестью своих истомленно благородных чресл. Старушка также, по всему вероятию, относилась к боговдохновенной касте беспокоящихся граждан, и лишь изрядное количество драгоценной поклажи не давало развить вполне и полно всю возможную прыть её изыскательских поползновений.
Взвалив все эти пакеты и сумки на ближайшей от входа скамье, она с видимым удовольствием поспешила расположиться среди них. Беспечальная нега полнейшего удовлетворения и совершеннейшего счастия красовалась на её затейливо морщинистой и радостно немытой физиономии.
С очевидным любопытством оглядев невольных своих попутчиков и, видимо, составив о них своё, ведомое только ей, соображение, старушенция торжествующе поправила на голове зелёный, местами изъеденный молью платок и начала довольно бойко копошиться в ближайшем от себя пакете. Вскоре с выражением значимости и тайного любования, высокодуховнейшим образом изобразившемся на её дивно просветлённом обличье, было извлечено нечто, завёрнутое в грязную, отвратного вида тряпицу. По всей видимости, в тряпице находилась какая-то снедь. Был ли это только завтрак почтенной старушки, лакомый остаток ланча или, как знать, быть может, что уже и обед, — судить не берусь, но попутчица наших героев, недолго думая, с невероятнейшими энтузиазмом и приятностию приступила к своей увлекательной трапезе. Иногда до ушей чувствительной пары долетали звуки пиршественной возни: сладостное плямканье и блаженное сопение умиротворённо разнежившегося гурмана — но ничто не могло испортить общего впечатления благопристойности и возвышенной лиричности описываемой картины.
Однако очень скоро это идиллическое впечатление таки было испорчено одним весьма неприятно значимым и настойчивым обстоятельством; нос Франи, пообвыкший к самым разнообразным, а иногда даже и вовсе скверным ароматам поварской его комнатёнки, учуял вдруг дрянно неприличнейший запах вульгарного свойства... Франческо взглянул на Лауру... та также отворачивалась к окну и с отвращением кривила прелестное личико... Было неловко и гадко. Старушка, заметив движение невольных своих попутчиков, оживлённо заёрзала на скамье — ей было страсть как любопытно, неужели амбре её тихих ветров так скоро достигло до сопредельных лавочек...
Всё что встретилось Франческо, а также случилось с ним во время короткого его пребывания на хлебосольной украинской земле, происходило будто в некоем сне, некоем туманном сне, и лишь слишком живые и яркие впечатления как-то необыкновенно ярко и значимо запечатлелись в ошеломлённом сознании нашего итальянца.
Радостная встреча многочисленнейшей Лауровой родни, церемония представления и знакомства (с неизменным рукопожатием, фамильярным обниманием за плечи и жарким целованием щёк), услужливое и, как показалось Франческо, не совсем искреннее подличанье этой родни, радостный, громкий и утомительно долгий обряд вручения подарков (предусмотрительная Мирослава припасла подарков много больше необходимого, прикупив их впрок, но, впрочем, и этот впрок разошёлся без остатка), широко накрытый стол со множеством дивно незнакомых блюд и салатов, со множеством бутылок горивки7 и самогона, неугомонно навязчивые, полупьяные беседы о жизни Италии в целом и отдельно взятых итальянцев вообще, неуместно бестолковые вопросы о том, сколько Франи зарабатывает в месяц, неделю, день (Франческо, к своему величайшему сожалению, ничего не уразумел, что именно у него выспрашивают, хотя мог бы, несомненно, догадаться по частым упоминаниям слов интернационального звучания — доля'р и евро, но в данном случае наш итальянец оказался напрочь несведущ и проницательно недогадлив), родственно-покровительственное обращение к нему захмелевших
