Кривая линия

~ Глава 1. ~

Курить во дворе универа, сбившись в стайки, — так себе традиция. Возможно, я терпеть её не могу, потому что у самого никогда не было компашки. Здесь никто меня не терпит, смотрят заносчиво и презрительно, или вовсе не замечают. Кто я для них? Неудачник, мусор под ногами. Иногда кажется, жизнь — полный отстой, и только умеет, что поворачиваться к тебе задницей. Усмехаюсь, закуриваю. Незнакомая стайка стоит недалеко, до меня доносится гогот. Здесь тошно, да, здесь всегда было тошно — мне и не хотелось сюда поступать. Хотелось на режиссёрский. Я лежал каждый вечер и фантазировал: вторая камера по центру, третий дубль, стоп, снято.
Во двор выходит Славка. На самом деле, Ярослава, конечно, но Славка ей больше подходит — короткая стрижка, рубашка с закатанными рукавами, брюки с подтяжками. Пацанёнок. Улыбается, идёт мне навстречу. Славка не курит, никогда не курила — и смотрит на меня каждый раз с раздражением. Вот опять.
— Ты же обещал бросить, — говорит она с укоризной.
— Мало ли, что я кому обещал, — во рту горько, на душе противно.
Она выхватывает у меня сигарету, делает одну длинную затяжку. Нет, Славка не курит, но вот так любит иногда — выхватит отраву из пальцев и давай.
— Славочка, верни, — тяну я.
Она возвращает сигарету, выпускает дым из рта. У неё красивый рот. Был бы я художником, обязательно бы нарисовал. Или написал, как правильнее?
— Славочка, скажи, — сигарета тлеет между пальцами, — отчего люди не летают так, как птицы?
Она мрачнеет.
— Перестань, Паш, хватит. Тебе нельзя в этом вариться.
Безусловно, нельзя, но я варюсь. Тупая школьная программа — въестся в мозг, колом не вышибешь. И это, кажется, тоже цитата. Тьфу. Я помню, с братом ходили на “Грозу”. Нормальные люди — с классом, а я — с братом, так веселее, привычнее. Я сидел, вжавшись в кресло, всю пьесу зевал от скуки, а в конце вдруг страшно стало, и Гоша хохотал над моим выражением лица. Смешно, Гоша, непременно смешно. Я помню, как ты летел. Даже меня тебе не было жаль.
— Паш? — зовёт Слава, заглядывает в глаза.
Заботливая.
— Здесь я, — сигарета летит в урну.
Соседи по курилке снова заходятся гоготом. Я кривлюсь.
— С какого они факультета, как думаешь?
— Идиотического.
— Здесь нет такого.
— Я бы поспорила.
Мы со Славой на лингвистике, гордость, так сказать, всея университета. Слава на английском болтает задорно и до сих пор хохочет, что в десятом, ещё в школе, ей поставили тройку — за американский акцент.
— А мне всё равно было, из принципа не уступила бы старой мымре.
— Почему, Слав?
— В мелочах прогибаться начнёшь, потом всегда будешь плясать под чужую дудку.
Слава всегда права, с этим я даже не спорю. А я прогибаюсь. Потому что выхода нет. Живу с отцом и пляшу под его дудку каждый раз, видя в нашей квартире очередную Венеру Милосскую. Венера потряхивает яблоками раздора, от чего немедленно возникает рвотный рефлекс, и променируется мимо. Я сглатываю подступившее к горлу и притворяюсь, что ничего не происходит. Нет, это всё лучше, чем с матерью. После смерти брата у неё появился этот несчастный, потерянный взгляд, и она всегда теперь смотрит на меня так, будто я могу помочь. Она всегда была странным существом, а теперь и вовсе — сумасшедшая. Её любовник с крысиными глазками и редкой бородкой — честное слово, лучше на яблоки раздора любоваться! — вымогает у неё деньги неизвестно на что. Я попытался как-то ей намекнуть, мол, хватит, может быть, позволять ему сидеть на шее — так нет! Он же единственный её понимает, поддерживает в трудную минуту. Без комментариев. В общем, с матерью у нас окончательно всё разладилось, словно после похорон старшего сына младший для неё тоже перестал существовать. Я прихожу к ней раз в месяц, чтобы окончательно не перерубить ниточку. Хотя иногда кажется, что стоит это сделать.
— О чём задумался? — спрашивает Слава.
Я слабо ей улыбаюсь. В последнее время она — единственный человек, с которым я могу нормально поговорить.
— Завтра нужно будет к матери съездить, — я провожу рукой по волосам.
Они теперь закрывают шею и мешают страшно, но Славке нравится, и я не решаюсь их стричь. Хотя бы ей не всё равно, как я выгляжу.
— Пошли, опоздаем на пару, — она берёт меня под руку.
Если дворик наводит на меня тоску, то сам универ вообще вызывает желание никогда больше здесь не появляться. Тухлое местечко. Гнилые стены, повсюду разруха, облупившаяся краска да потрескавшийся пол. Кому он нужен, этот пережиток прошлого, который каждый раз возвращает нас в ушедший век? Пафос из меня сегодня так и лезет. Любую дверь я бы мог выбить одной левой, и это даже не хвастовство, а простая констатация факта. На столы неприятно что-либо складывать, многолетний слой грязи, кажется, уже оставили попытки отмыть. Мы со Славкой идём на самый верх, подальше от презрительных взглядов одногруппников. Славку они боятся.
— Успела собрать компромат, — улыбается она, обнажая белые зубы.
По каким это, интересно, закоулкам и вечеринкам, а? Всё равно. Блондинистая Уля, похожая на не слишком породистую лошадь, бросает на меня брезгливый взгляд. Издаёт смешок. Зря, Уля, зря, думаешь, я не помню, как на первом курсе ты клеилась ко мне, будто дешёвая жвачка? Тогда я ещё не добился такого пренебрежения. Тогда Гоша ещё был жив.
— Что там у тебя с курсовой? — интересуется Славка вполголоса. — Сделал?
— Ага, глаза красные, руки дрожат — следствие напряжённой умственной работы.
— Прекрати, — смеётся она. — Я же знаю, так дальше первой страницы и не продвинулся. А её, между прочим, я тебе сделала.
— Могу расплатиться натурой, — шепчу я заговорщицки. — Денег нет, у отца просить стрёмно.
— Дурак, — она пихает меня в бок.
И не краснеет. Сколько я шучу так, сколько пошлостей могу ей наговорить — никогда не краснеет. Железная леди. Или пацанёнок.
Историчка у нас — баба жёсткая, боевой раскрас. Вид внушительный. Едва только завидишь, как она громоздко передвигается на своих каблучищах, хочется схорониться в далёком углу. Схорониться. Плохое слово.
— Я смотрю, сегодня все в сборе, — цедит Валентина Андревна, она же историчка, она же Валик, как её кличут в народе. — Сегодняшняя тема...
Я отключаюсь. Черчу в толстенной, напоминающей саму Валик, тетради бессмысленные линии. Кривые, как моя жизнь. Вспоминаю с отвращением повиливающую бёдерками девицу у нас на кухне в восемь часов утра. Идеальное зрелище перед учёбой. Валику клюющие носом студенты неинтересны, она вещает увлечённо, с задором. Ударяет в запале кулаком по столу. Я вздрагиваю. Славка хихикает, уткнувшись в конспект.
— Мне опять тебе его пересылать? Пиши давай, курилка.
Киваю. Записывать я, естественно, ничего не собираюсь. И правда, думаю, нужно бы съездить к матери. Звонила вчера, плакала в трубку, а меня так и подмывало спросить: “Где же твой Серёжа, крысячья его порода!” Утешит, поддержит, плечо подставит в трудную минуту. Разбежались.
— Ты помнишь, куда мы идём сегодня? — возникает Славка спустя полчаса.
Конечно, помню, что же у меня, совсем голова дырявая? На какое-то литературное, мать вашу, мероприятие. Вечер литературный, вот.
— Ну да, — во рту сухо и мерзко, на языке гадкие комочки.
Сплюнуть некуда, бутылка в рюкзаке — не будешь доставать. Вездесущая Валик всё видит. Сглатываю, морщась.
— Тебе должно понравиться, — уверяет меня Славка.
Я сомневаюсь. Был на паре подобных вечеров, опять же, с Гошей. Половина того, что я там услышал, оставила неприятный осадочек. Вторую половину я просто-напросто не слушал.
— Паш, перестань, а. Я пытаюсь спасти тебя от хандры.
— Это бесполезно.
— Попытка — не пытка.
Пытка, ещё какая. Когда пытаешься кого-то спасти, а под ним лужа крови растекается и пульса нет. Самая настоящая пытка.
— У тебя леденца не найдётся? — спрашиваю у Славки, наклоняясь ближе. — Пить хочется, с ума сойду сейчас.
У Славки в карманах полно всякой ерунды.
— Держи, — она выуживает леденец в аляпистой обёртке и протягивает мне.
Во рту по-прежнему гадко. Я перекатываю конфету с одной стороны на другую, пытаюсь впитать сладковатый вкус — горло начинает приятно холодить. Мята с сахаром, вот как они называются, эти кругленькие горошинки в аляпистых обёртках. Ненавижу мяту, люблю сахар. Да здравствуют ненужные подробности.
— Я тебе ещё программку вчера выслала, — шепчет Славка.
Леденец у неё во рту провоцирует булькающие звуки.
— Программку чего? — переспрашиваю.
Громкий голос Валентины Андревны становится фоном, жужжит в ушах, вызывает тошноту.
“Учиться тебе надо, Паш, обязательно учиться, а то где потом пропадать будешь?” — говорил мне Гоша.
Оказалось, Гоша, зря ты учился. Пропадаешь теперь в известном месте. Что же тебя от полёта образование не спасло?
— Вечера. Литературного, — Славка шуршит обёрткой и берёт ещё один леденец.
Чуть улыбается, и я вижу на её передних зубах прилипшие кусочки предыдущей конфетки. Два прилипших кусочка. Два яблока раздора у каждой девицы, осквернившей нашу квартиру. Что-то меня опять заносит не туда — и опять чересчур пафосно.
— А, да. Я пролистал, — даже не вру.
Хотя на кой мне всё это сдалось? Наверное, не хочу расстраивать Славку. Человечность неожиданно проснулась.
— Риваков, Ветрова, может быть, вместо меня лекцию проведёте? — возмущается Валик.
Типичная фразочка типичной училки.
— Извините, — неудачное движение — и леденец без спроса летит в горло. Я судорожно сглатываю, и на долю секунды меня прошибает страх — что, если...? Нет, о таком даже не стоит думать. Видимо, выгляжу я после этого не слишком хорошо, потому что Славка интересуется:
— С тобой всё нормально?
Заботится. Я уже говорил.
— Леденец проглотил случайно.
— Осторожнее давай.
— Риваков, Ветрова! — рявкает Валик.
Возникает ощущение, что за этим последует жирное: “Заткнитесь”, но она только бросает в нашу сторону гневный взгляд. Конечно, мы не стоим того, чтобы смотреть нам в лицо. Наплевать. Наплевать, что я мытарюсь здесь ежедневно, что я поступил не в тот универ, наслушавшись родителей и внимательного брата. Внимательного настолько, что однажды ему стало по-странному всё равно, что будет со мной после его смерти.
— Переводами всё больше заработаешь, — говорила мне мать, поджимая щедро накрашенные губы.
Красная помада, красные комочки в уголках рта. Эстетика, чтоб её. Сейчас мать губы не красит, да и вообще выглядит паршиво. Вся её красота оказалась пустышкой, стоило снять грим. Она сына потеряла, скажете вы, урод бессердечный. А я потерял брата, чего уж там, невелики страдания. И почему её горе ценится дороже моего? Завтра поеду к ней, посмотрю на её крысиного хахаля, на неё саму. Никаких комочков в уголках рта, никакого фальшивого блеска. Правильно говорят, несчастье обнажает настоящую сущность. Все мы оказались довольно уродливы.
Пара заканчивается, Славка тянет меня к выходу. В непроветриваемом коридоре ещё более затхло, чем в аудитории. Такое ощущение, что леденец стоит в горле, никак не желая проходить дальше. Вот так и тоска моя, как жалкая конфетка — мятная, только без сахара — сидит где-то наверху.
Пар сегодня больше нет, культурология отменилась, а это уже почти счастье. Вечер этот, на который меня зазвала Славка, начинается только через три часа, домой идти нет желания — да и не успею уже. Отец,