Кривая линия

всегда одинаковые — на работу никто не стремится, но надо. Дяденькам с электронными читалками, злобным тёткам, стремящимся искусственно себя состарить в глазах окружающих ради заветного места. Женщинам под тридцать, едва успевающим разорваться (дом — детсад — работа) тоже надо. А я еду к матери. Потом — в универ. Потом — Славка обещала прислать адрес — на встречу с Мишей. Миша — поэт, другая среда, другие люди. Другой круг интересов. Где он учится? Кажется, на журналистике. Поди, сам выбрал, не то, что я. А мне навязали — я и послушался.
Стою, жду поезд. Кажется, веки уже слипаются от духоты. Футболка промокла, пиджак не снять — надует. Так маменька говорила. Я ей верю, и ей, и брату, особенно после того случая с мороженым. Ловлю себя на мысли, что, если бы можно было остаться у Славки до пар, я бы остался. Не поехал бы к матери. Но надо. Обещал же. Хотя возникает ощущение, что в следующий раз она точно меня не узнает.
Ещё одна причина, по которой я не люблю метро — здесь всем до всех есть дело. Вроде бы должно быть пофиг, куча народу проходит мимо, но нет — они смотрят, разглядывают, изучают тебя, даже словно просвечивают насквозь. Это выбешивает. Это мерзко. И сколько ни говорит мне Славка, мол, какая разница, ты их больше не встретишь никогда, всё равно мерзко. Тётки смотрят с осуждением. Девицы, искусственные с головы до ног, все измалёванные и напудренные, кокетливо взирают — как там пишут в большой литературе? Из-под опущенных ресниц? Не представляю, как это выглядит на деле. Но девицы смотрят, да, а попутно ловко листают ленту. Чики. Аж воротит. Хотя сам я грешен селфи, ничего не попишешь. Раньше был, во всяком случае.
Остаётся одна станция. Я плюхаюсь на освободившееся сиденье под осуждающим взглядом уже другой тётки. Этой на вид лет сорок. Рано вам в старухи записываться, фрау-мадам. Телефон жужжит в кармане. Сообщение от Славки: “Доехал? На пары не опоздай”. Не опоздаю, Славочка, даже раньше постараюсь умотать от матери. Думаешь, мне там засиживаться хочется?
От метро до материной квартиры пешком минут двадцать. Сажусь на маршрутку, чтобы сэкономить время. Быстрее доеду — быстрее отмучаюсь. Дом старый, обшарпанный, в подъезде — как во французской канализации. Не то чтобы мне доводилось там побывать, но представление имею. Дверь у матери новая, выделяется на фоне соседских. Недавно заменила, боится, обокрадут. Красть особо нечего. Лучше бы деньги поберегла, хахалю не давала. Крысиная морда, только бы не столкнуться с ним сейчас. Опять губёшки подожмёт презрительно, глядя на меня. Чья бы корова... Звоню, шагов за дверью не слышно. Плотная. Мать, видимо, смотрит в глазок, мешкается, но потом открывает.
— Паша, пришёл. Проходи.
Не могу слышать её дребезжащий голос. Не могу. Знаешь, Гоша, наша мать умерла, когда узнала, что тебя больше нет. Спасибо, отнял последнее.
У неё в квартире не грязно, нет, но на всём налёт запущенности, как и на ней самой. На шкафу в коридоре, на вешалке, на коврике у порога. И она сама, в зелёном платье, как будто двести лет уже прожила. И не старая ведь. Тянет ко мне свои белые худые руки, а мне противно — и от неё, и от себя. Я хочу обратно, к Славке. К её тёплой ладошке и красивому рту. Но я здесь, далеко от них, словно в другой реальности. Здесь нет ни красоты, ни тепла, ни острых коленок. Сплошные запущенность и разруха.
— Будешь чай, сынок? — спрашивает мать.
Я терпеть не могу это обращение. Оно напоминает мне о временах, которых больше нет. Я терпеть не могу чай, который она пьёт. Но что-то во мне не позволяет её расстраивать даже по мелочам. Она слишком много пережила. Сначала Гоша, потом неизбежный развод. Ты виноват, нет, ты виновата. И я, застрявший между двух огней. Отец со своими Венерами и полусумасшедшая мать. Отец достаточно платит мне за терпение. Мать только ноет, когда у неё плохое настроение, и молчит, когда настроение становится чуть лучше. Небогатый выбор.
Кухня наводит зелёную тоску. Или белую — как посмотреть. Стены здесь выбелены и до половины покрыты однотонным кафелем. Потолок тоже выбелен. Пол в морщинках и царапинах, в редких хлебных крошках. Обитателям этой квартиры всё равно. В углу валяется тряпка — когда-то и она была белой, но теперь имеет грязно-серый оттенок. Стол покачивается на расшатанных ножках, скатерть заляпана редкими пятнами и местами липкая от варенья. У чашки, которую даёт мне мать, аляпистый цветок на боку и отколот кусочек. Я молчу. Наливаю чай — он булькает, слегка пузырится и принимает грязновато-бурый оттенок. Приятного аппетита. Печенье в засаленной вазочке жёсткое, но я беру одну штуку. Мармелад застыл и теперь похож на резину. Вязнет на зубах.
— Как у тебя дела? — спрашивает мать тихим голосом.
Отпад, мам. Особенно в твоём присутствии жизнь сразу приобретает яркие краски. Солнечный луч бьёт в давно немытое окно. Я щурюсь.
— Нормально.
— Так с Ярославой и общаешься? — она поджимает губы.
Со смерти Гоши они не виделись, но мать её не любит. Дурное влияние, видите ли. Не дурнее, чем твоё, мам.
— Общаюсь.
Целую иногда, хочется сказать. Резвлюсь. У Славки дома хорошо, особенно когда родители с братиком уезжают. Брат её — мелкий засранец, мы друг друга недолюбливаем. Я отпиваю глоток и поднимаю глаза на мать. Её рыжие волосы, доставшиеся мне, забраны в пучок. Потускневшие и блёклые, когда-то они спускались по её спине огненной лавой. Кожа бледная, с голубыми прожилками — сколько я себя помню, у матери никогда не было веснушек. Веснушки — это вообще неблагородно, неаристократично, по-плебейски. Так считает мать. А Славке нравится. Она целует мой нос, покрытый пятнышками, а мне приятно и щекотно. Надо было всё-таки остаться сегодня у Славки и не ездить сюда. Вообще никогда сюда больше не ездить.
— Как отец? — мать смотрит в окно.
Притворяется, что это дежурный вопрос, интерес из чистой вежливости, но я знаю, что это не так. Я знаю, ей хочется, чтобы отец загнулся. Чтобы приполз к ней просить прощения. Банальщина.
— Нормально, — я беру ещё одну резиновую мармеладку. — Девиц меняет. Последняя вот уже на месяц задержалась.
И зачем я всё это матери рассказываю? Побесить, наверное.
— Погряз в распутстве, — хмыкает мать.
Кто ещё из вас хуже.
— А Сергей где? — спрашиваю.
Мать поворачивается ко мне.
— На работе. Ему, как твоему отцу, с неба не валится.
Она берёт чашку с таким же тупым рисунком, как у меня, и отпивает бурую воду. Чай почти безвкусный, на самом деле. Окрашенная вода.
— Учёба хорошо?
Хорошо. Долги сдал. От сессии до сессии живут студенты — нет, не весело. Но сойдёт.
— Пока не вылетел, — усмехаюсь я. — Держимся.
— Нечего тебе делать с этой девочкой, — говорит мать.
Если бы не эта девочка, я бы уже, наверное, за Гошей последовал. Хотя не стоите вы того, чтобы из-за вас летать. Славка — единственная, кто держит меня на плаву, но заставить отпустить случившееся пока не может.
— Почему же?
— Тебе нужна нормальная компания. Общение. Друзья, — материн голос дрожит.
— У меня это было. Если не друзья, то уважение одногруппников. А потом Гоша прыгнул, я скатился...
— Не смей его обвинять! — начинается истерика.
Моя любимая часть каждого нашего разговора.
— Ты не можешь знать, что он пережил...
— Какая разница, если он всех нас лишил жизни своим поступком?
Мать хватается за голову. Её плечи вздрагивают. Конечно, Гоша был её любимым сыном, а я родился непонятно зачем. Никчемный придаток. А теперь ещё и смею в чём-то Гошу обвинять.
— Я пойду. Спасибо за чай.
Помню, праздновали Гошино двадцатилетие. Мне было двенадцать. Учился я средне, на четвёрки — и слава Богу. Не потому, что не мог, а потому, что особого желания не было. Порыва, что ли. Гоша тогда уже был надеждой семьи, гордостью и главным материным делом. Я болтался на задворках, не слишком понимая, зачем нужен здесь. Но брата любил, тянулся к нему, он даже казался мне каким-то неземным, небожителем. Теперь-то он точно оправдывает это детское впечатление. В общем, его двадцатилетие отмечали бурно. Главный праздник семьи Риваковых, можно сказать. Понаехали двоюродные тётушки и дядюшки, троюродная сестра (нет, пусть будет кузина!) с громким именем Стелла и простецким отчеством Степановна. Стелла Степанна. О чём думали её родители? Гоша, значит, сидит во главе стола, будто царь, оглядывающий своих подданных — верных и не очень. Стелла с розовым блеском на губах и жирной тушью неэстетично ковыряет куриную ножку. Ножка потом окажется под столом, не выдержав экзекуции. Я разглядываю Гошу. Он всегда был красавцем — по мнению окружающих. Видным парнем. Это я в двенадцать страдал от припухлости и тщетно пытался втянуть в себя щёки, а потом вырос в худую девочку. Впрочем, меня устраивает.
— Ты чего печалишься, мелкий? — спрашивает Гоша.
Гости ржут и веселятся, а я сижу в углу на диване. В зеркальной двери напротив отражаются мои огромные, как мне кажется, щёки.
— Я всегда такой буду? — интересуюсь я.
Мне двенадцать, и это единственная проблема, которая меня беспокоит.
— Какой?
— Страшный.
Гоша улыбается.
— Вырастешь — увидим.
— Я никому не нравлюсь, — ною я.
— Мне — нравишься, — уверяет Гоша, садится рядом и треплет меня по макушке.
У него отцовские тёмные волосы, а я — рыжий цыплёнок. И нос разрисован дурацкими веснушками.
— Может быть, посидишь ещё чуть-чуть? — говорит мать, и я возвращаюсь в действительность.
Смысл? Послушать твоё недовольство Славкой, которую ты толком не помнишь и не знаешь? Стать свидетелем очередной истерики из-за Гоши?
— Боюсь опоздать в универ, — это правда.
Я везде и всюду боюсь опоздать — после того, что случилось с Гошей.
— Когда ты снова приедешь? — в узком коридоре ещё хуже, чем на кухне. Полумрак — и далеко не романтический — кое-как скрывает пыль и вездесущую труху. Она чувствуется даже в воздухе. Эта квартира будто застряла в прошлом — моя мать съехала отсюда в двадцать, и с тех пор ничего не поменялось.
— Пока не знаю. Дел много.
Дел толком нет, но я придумаю что угодно, дабы оттянуть следующую встречу.
— Тебе совсем не хочется меня видеть? — шепчет мать.
Надо же, какая проницательность. Я разглядываю нитку на рукаве её платья. Худую шею, впалые щёки и тоскливые глаза. Морщины на лбу. Она вся тусклая и однообразная, как сепия, поблёкшая от времени.
Я не представляю, что ей ответить. Меня спасает звонок. Мать возится с телефоном, не попадая с первого раза в нужную кнопку.
— Да?
Я слышу в трубке мужской голос. Хахаль, наверное. Сейчас припрётся ещё, начнёт нотации читать, как я мать не люблю и не уважаю. Она ему всё время жалуется, как же иначе.
— Серёжа приедет через десять минут, — говорит она, кладя мобильник на тумбочку.
Сёрежа. Ласково как. Тогда мне точно лучше уйти.
— Отлично, — я обуваюсь, подставив палец под пятку.
Без ложки. Как в детстве.
— Давай, звони. Не болей, — какая несусветная ерунда.
А что мне ей пожелать? Что сказать на прощание?
— И ты, сынок, — она давит из себя улыбку.
Ненавижу. Терпеть не могу это обращение, так и режет уши.
— А с этой девочкой я бы, на твоём месте...
— Разберусь, — обрываю я мать. — Не маленький.
И чем ей не угодила Славка?
Прежде, чем начнётся новый виток истерики (“Как ты с матерью разговариваешь?”), я выхожу, прикрывая за собой дверь. Спускаюсь пешком на первый этаж. В