одноклассницей. Мы вроде как вместе, точнее, она так решила — и разболтала всем и вся. Вроде бы нравится, но я не уверен. Выхожу у кинотеатра и вижу другую — джинсовая куртка, узкие брюки, длинные волосы. На вид — одного со мной возраста. Смотрит немножко нагло, немножко застенчиво — странное сочетание. И улыбается. Я никогда не знакомлюсь на улицах, я жутко труслив, но хочу подойти к ней. Пялюсь в нерешительности. Одноклассница вырастает передо мной неожиданно, утягивает за собой — я теряюсь, а когда оглядываюсь назад, уже поздно. Кляну себя, кляну дурочку Наташу — так, кажется, зовут мою недоподругу. День безнадёжно испорчен. Больше в кино мы с ней не ходим, и я обретаю в классе дурную славу. А ту девочку у кинотеатра узнаю два года спустя по одной только улыбке. Нет больше ни длинных волос, ни узких брюк, ни джинсовой куртки. И до сих пор не решаюсь спросить, узнала ли она меня.
Слава смотрит в окно.
— Куда пойдём, решили? — спрашиваю.
— Посидим где-нибудь, наверное, — она пожимает плечами.
— Ты чего грустишь?
— Вспомнила, как мы устроили пижамную вечеринку у меня дома. Здорово было, правда?
Киваю. Да, было здорово. И к Славке меня тогда отвёз Гоша. Ухмылялся всё понимающе, я его чуть не ударил. Мы со Славкой смотрели американские комедии, хохотали, усыпали всю постель карамельным попкорном. Потом врубили музыку на полную катушку и танцевали дикие танцы, пока к нам не вломились разъярённые соседи снизу. Одиннадцать ночи на дворе, как можно, сволочи малолетние, где ваши родители? Славка продолжала хохотать, а потом торжественно пообещала, что такого больше не повторится. Они ушли, а мы целовались, сидя на подоконнике, и угорали над тупыми шутками в сети. Друзья, как-никак.
— Остановка “Невский проспект”, — объявляет запись ледяным тоном.
Приехали.
Выходим из автобуса. Первый, кого я вижу, и есть Миша, но сегодня он резко отличается от застенчивого поэта. Свободная худи, чёрные джинсы, кольца на обеих руках, растрёпанные волосы — всё это далеко от образа приличного мальчика, которым он показался мне вчера. Теперь Миша — свободный художник, вольный и раскрепощённый, довольный собой. У него нет проблем, нет поводов волноваться. Весь мир у него в кармане.
— Привет, — счастливо улыбается он, живенько обнимает Славку.
Они целуются в обе щёки. Я думаю, они же бывшие одноклассники, наверное, однажды между ними что-то мелькнуло. Хотя, какая теперь разница.
— Паша, — он пожимает мне руку.
Довольный такой, даже чуть подпрыгивает. Живчик. Подозреваю, дома у него всё зашибись, любимый сынок, правильные родители. Может быть, даже единственный ребёнок в семье. Такие обычно — единственные.
— В “Зингере” посидим? — спрашивает Миша, выуживая из кармана последний айфон.
Хватит понтоваться, ну, чика выискалась. У меня такой же.
— Мама пишет. Волнуется всё время, не могу, — он устало вздыхает.
Миша, дорогой, как же тебе повезло. Жаль, что ты этого не понимаешь.
— Давайте, — поддерживает Славка. — Заодно прикуплю себе что-нибудь, а то в последнее время совсем мало читаю. Лень заела.
— Разве тебе скетчбук новый не нужен? — спрашиваю.
— В смысле? Я ещё старый не закончила.
— Не знаю, ты обожаешь их собирать.
— Иди ты.
Славка действительно обожает скетчбуки, блокноты на кольцах, записные книжки и прочую мишуру. У неё в тумбочке целые горы навалены — каждая заполнена только на две страницы.
— Обложка красивая, — каждый раз пожимает плечами Славка. — Пригодится.
В “Зингере” народу много, хоть и будний день. Нам удаётся занять дальний столик.
— Я кофе хочу, лавандовый эклер, яблочный пирог, лимонный десерт и...
— Не лопнешь? — хохочу я, мазнув поцелуем по Славкиному виску.
Пусть Миша смотрит. Почему-то мне хочется, чтобы он смотрел.
— Не перебивай. И чизкейк.
— Я боюсь за твою фигуру, — издеваюсь я.
— А я боюсь за твои зубы.
— Почему?
— Выбью, Пашенька, — она целует меня в подбородок.
Вот и весь разговор. Мы делаем заказ. Миша сидит напротив и копается в телефоне. Потом благоразумно убирает его обратно в карман.
— Извините, нужно было ответить. Так о чём мы...?
— Во-первых, мне очень понравились новые стихи, — говорит Славка. — Я, конечно, видела их в сети, но вживую они звучат по-особенному. Здорово, одним словом.
Как по мне, всё наоборот. Когда не видишь текста, строчки в голове не складываются в единое целое.
— А ты что думаешь, Веснушкин?
— А я как раз сегодня почитал их. И в напечатанном варианте они больше меня впечатлили.
— Кому как удобнее, — отвечает Миша. — Спасибо. Я, кстати, тебя добавил, — обращается он ко мне. — Только лайкать не забывай, а то вылетишь.
Сарказмирует ещё. Шутит.
— Я уже испугался.
Миша улыбается. Многообразие вкусняшек заполняет стол. Славка откусывает эклер, а потом протягивает его мне, чтобы я сделал то же самое. Из её руки. Миша не смотрит, ему пришло уведомление, и он снова завис в телефоне. Парень за соседним столом, как мне кажется, похожий на Гошу, смотрит на нас с ухмылкой. В его виляющей бёдрами девице я узнаю отцовскую Венеру двухмесячной давности. Память хорошая, особенно на то, что бесит. Венера бросает на меня быстрый взгляд и, похоже, не узнаёт.
Я рассеянно кусаю эклер.
— Вкусно? — спрашивает Славка.
Не люблю лавандовые, честное слово. Извращение в них какое-то есть. Но Славка любит. Наверное, за привлекательный вид.
— Неплохо.
— У тебя весь рот в креме, — она протягивает мне салфетку.
Зачем она ведёт себя так при Мише? Или это просто я неправильно всё воспринимаю?
Миша сидит напротив с чашкой кофе и банановым десертом.
— А где ты учишься? — спрашиваю я.
— В консе, — Миша стучит пальцами по столу.
Перебирает, будто на фортепиано.
— Задолбался немного, честно говоря.
Если бы ты знал, как я задолбался, товарищ.
— Сам выбрал?
— Сам. Так сказать, подписал себе приговор, — ухмыляется он.
— Надоело?
— Да нет. Просто скучно очень.
Зато на нашем факультете не соскучишься. У меня так вообще одна движуха — братца нет, мать съезжает с катушек, отец таскает домой силикон. К Славке не переедешь, её родители против. Весело.
Яблочный пирог Славка пожирает, не моргнув глазом. Я ем свой медленно, растягивая удовольствие.
— Давно пишешь? — интересуюсь у Миши.
— Лет с пятнадцати. До этого так, несерьёзно было. Даже стыдно показывать.
— А почему именно стихи?
— Само получилось. Главное, что пишутся легко, быстро, полчаса — и готово. А над прозой сколько сидеть нужно, не позавидуешь. Правда, рассказы тоже строчатся иногда, бывает. Но их проживают, а стихи — написал и забыл.
— Не помнишь ни одного своего стиха? — удивляется Славка.
— Ну, разве что парочку последних. Они из головы мгновенно вылетают, сразу, как оказываются на бумаге. Зато потом старые весело перечитывать, как будто чужие. Как будто не я писал.
— Забавно, — я делаю глоток.
Чай уже остывает и становится таким, какой я больше всего люблю.
— Завидую тем, кто знает свои стихи наизусть, — говорит Миша. — Напрягает постоянно жить в паранойе, что с Интернетом что-нибудь случится, а ты не помнишь ни строчки.
— Можно же распечатывать...
— Что я и делаю. Но от паранойи трудно избавиться.
Ловлю себя на мысли, что у Миши забавное произношение. Слишком мягкое, что ли. Мягкие согласные, нежные шипящие. На Славкино похоже.
— Ты десятилетку закончил? — спрашиваю у Миши.
Он кивает с набитым ртом. Пирожные, пирожные, пирожные — сплошные пирожные! Как там сказано у Шекспира? Избыток вкуса убивает вкус? Нихрена подобного.
— В девятый класс туда перешёл, — он судорожно глотает последний сладкий комочек.
Заливает в себя полчашки кофе. Такой он, Миша, счастливый — острые коленки, весёлый взгляд. Повезло.
— Скучно, — тянет Славка, доедая пирог. — Ты лучше расскажи, как вы с Андреем в пятом классе заложили унитазы бумагой в мужском туалете.
— Идиоты были, — фыркает Миша. — Нас тогда чуть не выгнали, родителей вызывали, такой скандал! Страшно вспоминать.
Но я же вижу, что ему не страшно, а смешно. И немножко грустно отчего-то. Мне тоже грустно — в пятом классе у меня был брат. Ещё был.
Славка смотрит на Мишу, улыбается. У них есть прошлое, в котором меня не было. Школа, первая дружба, первая дурость. Partners in crime, так сказать. Мне всегда странно думать, что у людей, которых я знаю, было прошлое до меня. Что до меня вообще когда-то что-то происходило.
— Когда я был в пятом, мы ходили с братом на “Алые паруса”, — вырывается у меня. — Тупая идея. Толпища была огромная, видно не очень, все орут.
— Экзальтация, — пожимает плечами Славка, а Миша взрывается от хохота.
Славка смотрит на него с укором. Он буркает что-то, но я пропускаю слова мимо ушей. Чай почти остыл, и я допиваю его без особого удовольствия. Просто не хочу сидеть здесь напротив Миши. Быть частью непонятного спектакля. Какой Миша на самом деле — неужели эта дикая мне беззаботность и есть он?
— Облопалась? — любопытничаю у Славки.
Она хихикает.
— Недостаточно, — говорит она. — Но сойдёт. Если все всем довольны, может, пойдём книжки посмотрим? Я думала что-нибудь прикупить.
Славка облизывается. Она всегда облизывается на книжки, потому что обожает их запах. Просто стоит и нюхает, как больная. Наркоманка, не иначе. И по запаху может определить издание. Вот это, я понимаю, человек увлечённый. Тут у неё трезвонит мобильник. Что я действительно терпеть не могу, так это Славкин въедливый рингтон, который играет потом в башке на репите, хрен избавишься. Даже “закусить” другой музыкой не всегда помогает. Она достаёт телефон и медлит секунду: брать или не брать.
— Приехал? — говорит в трубку будто нехотя.
Громкость звонка низкая и ответа не слышно.
— Вот и славно. Завтра в универе увидимся. Чего? — её лицо приобретает недовольное выражение. — Обойдёшься, я сказала. Выкуси.
Славка нажимает на сброс и убирает телефон в карман. Молчит. Ни за что ничего не скажет, если я не спрошу. Миша расплачивается с официантом, невзирая на возражения: “Я пригласил, я и плачу. Прекрати, говорю, спорить”.
Славку попробуй, переспорь, но тут она уступает.
— Кто звонил? — спрашиваю я небрежно.
— Эдичка, — говорит Славка мрачно, но мрачность эта напускная.
Уж я-то знаю.
— Приехал сегодня с конференции, или как там эта ерунда называется. Достал со своими просьбами.
Как она так может, я не понимаю. Эдичке за сорок, и он ведёт у нас историю английской литературы. Кандидат наук, вашу ж мать. Ах, да, он же ей дядей приходится. Правда, не слишком родным — сводный брат Славкиного отца. Пофиг. Помню, как он посмотрел на меня в первый раз, у меня аж мурашки побежали. Казнить нельзя помиловать. Презрительно посмотрел, склонив голову набок. Так взирают на букашку, не стоящую внимания и случайно попавшуюся под ноги. А всё потому, что я со спины его за студента принял — тощего и страшно модного студента. Обратился в стиле: “Эй, парень”. Номер какой-то аудитории нужно было узнать. “Парень” развернулся, смерил меня презрительным взглядом и, не удостоив ответа, направился в другую сторону. Так и познакомился я с дражайшим Эдуардом Викторовичем — страхом всего университета. Славка звала его Эдичкой, остальные девицы возмущались подобным кощунством в адрес любимого педагога и напрочь отказывались верить в родственные связи “ненормальной оторвы” и предмета своих
