утопизма, занятой либо анахроничным (теистическим) морализаторством, либо модернистской и постмодернистской (натуралистической, атеистической) софистикой в виде «материалистической диалектики» или синергетики как «теорию всего», - этих «еретических учениях» лживого прогрессизма (позитивизма).
История, ХХ век, век XXI. Двадцатый век проиграл всю историю и не выиграл, а проиграл. Если двадцатый век есть «экспресс всей истории», то двадцать первый век есть «экспресс экспресса». Из-за этой «сугубой рефлексивности» XXI век так и остается непонятным подавляющему большинству современников, у которых не хватает ума разобраться в нем. «Болезнью века» стала цифровизация вселенской культуры, которая стирает последние признаки вторичного интеллекта у прямоходящего существа. Одиноко чувствовать себя мыслящему существу среди этой культурной пустыни, где смыслы конвертированы (выхолощены, стерилизованы) в цифры.
Представление и присутствие мысли. Следует различать представление мысли в понятии и ее собственное присутствие в качестве явления идеи. Тем более это трудно сделать, если имеешь дело с текстом, да к тому же еще извлеченным из глубины (пропасти) истории. Философ должен быть немножко историком, чтобы уметь увидеть в артефакте мысли время (эпоху), чтобы сдуть, смахнуть пыль эпохи и под ней увидеть вечность идеи. Однако увидеть ее мало, - необходимо еще понять идею. А для этого философу следует уподобиться филологу, чтобы за буквой найти скрытый смысл. Но как только он найдет смысл, то ему следует забыть технику изложения и перенести свое внимание (интенцию) с грамматики слова на логику смысла, осмыслить авторский замысел текста. Таким образом мыслитель может встретиться не с представлением мысли словом, но с ней самой воочию, с ее собственным присутствием в своем сознании.
Вульгарная старость. Что люди прежде держали при себе, когда пребывали в сознательном состоянии и демонстрировали свой стиль, то они отпускают на «вольные хлеба», когда теряют с возрастом контроль над своим безобразным нутром. Как это (характерное) вульгарно, наглядно видно на экране, на котором любят выступать так называемые «звезды» (популярные люди), уже вышедшие в тираж. Становится противно на душе от жалкого зрелища, как осыпается фальшивая позолота с подурневших от времени былых идолов. Вот тогда, чтобы привлечь к себе внимание, устроить скандал, они пускаются в откровенности, демонстрируя полное отсутствие художественного вкуса (чувства стыда) как симптома «грязной совести», вызывая естественное желание у приличной публики спрятать их в чулан, где пылятся забытые всеми некогда потешные игрушки.
Краса и обаяние. В красоте, например, женской, нет никакой тайны. Она скоро наскучит. Красота не вызывает симпатии. Для этого она слишком узнаваема. Конечно, она не вызывает отвращения, как безобразие. В ней есть образ. Но он вульгарный, массовый, народный. Она, как нос, на всех росла, но одной досталась, то есть всех «оставила с носом». Видно, что красота самодостаточна, что мы не нужны ей как ее друзья, но нужны лишь как поклонники. Красота отчуждает, точнее, она влечет, но привлекает как чужая сила. В ней есть некоторая искусственность, поверхностность ставшего, а не объемность становящегося. Красота понятна как красота без понятия, - и так видно. Она заразительна в восприятии, то есть, признается всеми за красоту. Она интересна сама по себе, поэтому самодостаточна и нуждается только в поклонении, о чем уже было сказано, но в другом контексте. В этом смысле она возвышается над теми, кто любуется ею. Именно ж\этим массовым обожанием она и отчуждается. Все стремятся к ней, но никто из них не может обладать ею. Это она обладает всеми. Причем она не делится собой, но всех делит, ссорит, понуждая к обладанию собой.
Совсем иначе с обаянием. Женское обаяние, очарование симпатично. Оно не холодит, но греет и просветляет душу. В ней показывается просвет в чаще безобразия. Обаяние манит, привлекает и интересует, чем же оно так интересно? В нем есть скрытность, тайна, загадка, которую тянет разгадать.
