мышление, а результатом знание. Наука (ученый) знает, философия (философ) мыслит.
Кредо философа. Философ верит не в себя, а в свою философию, в Бога Душу Мать, то есть, в Мудрость. Его вера есть любовь к ней – к мудрости. Он надеется на то, чем не обладает. Он любит ее, а она нет, не любит, но испытывает его любовь, одаривая не собой (мудростью), но его теплохладным (не горячим) дыханием – разумом. И все ради спасения философа, иначе он сгорит в ее любви – мудрости. Вера философа – это идея. Идея является не словом, как в религии, а мыслью. Идея является уму в мысли в меру, в логическом порядке по смыслу (понятию).
Среди людей он единственно разумен. Разум как целое всеобщее в нем, – в отдельно взятом, - является особенным разумом – умом. Все прочие люди наделены не умом, но чем-то иным, что более или менее напоминает его. Так ученые не разумны, но рассудительны, ибо пользуются не умом, а холодным (строгим и точным) рассудком для опыта. Деятели искусства сообразительны, то есть, сообразны образу, на который молятся как на образец (парадигму).
Союз дьявола и антихриста. На днях читал беседы по «высшей социологии» Григория Климова и наткнулся на упомянутое им представление Николая Бердяева о союзе дьявола и антихриста. Толкование такого представления, данное Климовым, меня удивило, и я задумался над его смыслом. Кто может быть антихристом? Из какой среды он придет? Из той же среды так называемого «божьего народа», из которой в мир пришел Иисус Христос как его противник или нет? Возможно, почему бы нет. Если Иисус Христос является Спасителем человека, человечества от греха как власти дьявола, то кем является антихрист? Он не может не быть тем губителем людей, который придет под видом нового спасителя, чтобы обманным путем не спасти, но погубить людей, все человечество. Но тогда он станет проводником дьявола, его посланцем в земном мире. Если это так, то кто такой дьявол? Это противник Бога как Творца человека и всего мира? Почему, вообще, дьявол противостоит Богу? Например, Климов полагает его символом дегенерации. Так ли это? Действительно, если дьявол есть противник Бога как Творца, то он является разрушителем творения Бога, его уже не генерации и градации, но дегенерации и деградации. Но зачем его связывать с «божиим народом»? Этот народ выбрал Бог, а не дьявол, во всяком случае, так этот народ говорит и убеждает в этом все другие народы. Не совсем понятно, вернее, совсем не понятно.
Для ясности необходимо снова вернуться к фигуре (символу) Спасителя. Кем считал себя сам Спаситель? Он считал себя Сыном Бога. Бог – его Отец. Откуда такое представление? Ведь его нет в иудейском законе, нет в Ветхом завете. Его нет и в Коране мусульман. Почему же последователи Иисуса Христа так считают и приписывают такое самоописание Иисусу Христу? В царстве Духа нет тех отношений, которые есть в материальном мире. Поэтому именование Иисуса сыном Бога носит не буквальный, а символический характер. Но что тогда символизирует такой знак семейных отношений внутри Бога как Духа? Его имманентный характер. Богу имманентно не только его разумное, совершенное естество (природа), но и та природа, которая от него производна как творение от Творца своим разумным устроением. Через творение мир имманентен Духу как Творцу.
Но Дух одновременно и трансцендентен миру как уже Дух по своей сущности, идее, ибо мир создан Создателем не из Него, а из того, что ему противоположно как Бытию не-Бытие, Что (Сущности) – Ничто (не-Сущность). Именно трансцендентность Бога, его трансцендентный эгоизм и символизирует дьявол.
Иисус же, как второй Адам, символизирует не рождение человека, а его спасение от греха, связанного с разделением Адама на самого себя и Еву (Жизнь в миру). Разделившись, человек уже не может просто жить в раю, питаясь от древа жизни, он вынужден познать разделение, в котором таится как добро, так и зло, то есть. питаться от древа познания (отличия) добра и зла И если второй Адам приходит в мир для того, чтобы спасти людей, то антихрист появится для того, чтобы не освободить людей от греха, но, напротив, укрепить их в нем, что чревато Страшным судом над человеком. Он подставит человека вместо себя для Божьего Суда.
Русская, восточная и западная философия. Еще в начале ХХ века российский философ Владимир Эрн противопоставил восточную, в частности, русскую и западную философию, полагая три критерия разделения в онтологии, гносеологии и «социологии» (социальной философии) вместе с антропологией. В онтологическом плане или плане бытия, существования русская философия придерживается принципа реальности, а западная - меональности, в гносеологии, в самом познании русская философия держится логоса, а западная – рацио, и, наконец, в социологии русская философия персоналистична, а западная имперсоналистична В последнем разделении руссская философия персоналистична, является персонализмом потому что есть практическая, моральная философия. В ней акцент делается не на статичном, итоговом, результативном, готовом обществе (и человеке), а на возможном, не в ставшем, в развитом состоянии, а в становлении, динамике совершенствования. Русский персонализм есть тонизм; он основывается на личном усилии, на практическом напряжении воли. Есть волюнтаризм.
Западная же философия есть рационализм. Она имперсональна, ибо ориентирована на объективном и эффективном (прагматическом) вещном результате опыта (эмпирии), нежели на субъективном и утопическом личном участии в идеализации реального, намного более важной для ребяческого сознания своей сказочной неуловимостью, чем в конечной реализации идеального, ясной и отличной для повзрослевшего сознания.
Такое противопоставление Эрном и его единомышленниками восточной и западной философии условно и носит явно идеологический, а не философический характер. В западной философии имеет место не только рационализм, но и волюнтаризм. В ней есть все то, чего, кстати, в русской философии в связи с ее недоразвитостью в связи с детским, если не утробным, состоянием развития, в отличие от других восточных философий, как, например, индийской или китайской, еще не наблюдается как хорошего, позитивного, так и вполне негативного момента собственной развитости и совершенствования. Многое в русской философии заемного у той же западной философии, которая уже преодолела трудные места в детском, подростковом, юном развитии, давно стала совершеннолетней. Но у нее есть другая напасть – она миновала прогрессивную (зрелую) стадию в своем развитии и клонится к упадку, вырождению и полному исчезновению, вслед за индийской и китайской философиями, которые уже находятся в реликтовом, окаменевшем состоянии. И никакие попытки западных востоковедов и дилетантов-теософов реанимировать их не могут увенчаться успехом. Собственную способность оживить, модернизировать отжившую восточную философию, смешав ее с западной наукой, теософы прикрывают туманным флером, нет, не мистики, а тривиальной мистификации.
Указанные Вл. Эрном черты русской философии есть характерные приметы возрастной (детской) болезни идеологизма в философии, когда она забавляется (играет) представлениями, не дотягивая в уме еще до понятия. Она так и не смогла и к двадцать первому веку повзрослеть, как это случилось с другими восточными философиями и с известными западными. У нее, у русской жизни, есть свой опыт, но те понятия, которыми она понимала и понимает его не свои, выросшие из нее как из земли цветы, а чужие, -греческие, немецкие и пр. И только слова свои, русские слова да картинки (иконки), но понятия чужие. Надеюсь, что и понятия когда-нибудь да появятся свои, собственные. Пока же дает о себе знать, с одной стороны, непроизвольная заданность помышления в качестве пассивной активности, а с другой стороны, произвольная мечтательность в виде активной пассивности. Но то и другое состояния далеки еще от подлинной эмансипации духа, готового к самостоятельному осознанию и пониманию.
Вероятно, задержка с понятиями собственного творения, приготовления вызвана идеологическим морализаторством и практическим, митинговым активизмом, так свойственным русским людям. Им бы остановиться да задуматься и разродиться мыслью. Но тут же уже готово верное слово, молитвословие, от которого нет никакой охоты больше думать, а тянет только верить, что все будет хорошо, авось, само собой, как Бог на душу положит.
От философии остается только идея, которая тут же при ее появлении, когда она еще не отлилась в мысль, сливается в слово должного поучения и идеологического наставления на догматический путь к заранее установленному столбу (столпу) привычной (тривиальной) культовой истины.
Поэтому понятно, что в русском мире остается живо противостояние между душой (чувством) в лице гения и духом (волей) в лице святого, на что указывал еще Николай Бердяев, имея в виду гений Пушкина и святость Серафима Саровского. Уж слишком далеки эти миры друг от друга. Требуется развитие среднего, интеллектуального элемента. Причем необходимо развивать не рассудочный (научный) элемент, коего больше, чем достаточно, а именно разумный (философский). Философская мысль у русских носит еще вполне «детский», в лучшем случае, «подростковый», не самостоятельный характер. Святому никогда не стать мудрым, а мудрому святым. Мудрыми становятся, святыми рождаются. Философом можно стать, но никак не святым. Для святости требуется другая натура, - уже не человеческая, материальная, но ангельская, идеальная, духовная. У человека есть душа, но даже великодушие не может изменить натуры. Оно может только облагородить ее, чтобы она была полезна, а не вредна, - и только. Это глубокое заблуждение, что святыми становятся. Еще никто из людей не стал таковым. Следует поверить на слово не праздным людям, а тем из них, которых оные называли «святыми». Так они, эти названные святые, никогда не признавались в этом. Единственно, кто у нас состоялся как философ, так это поэт Пушкин или писатель Достоевский. Именно Пушкин нашел те слова, в которых есть наша мысль, а Достоевский нашел те слова, в которых есть наша идея. Вероятно, такой уж у нас характер не философский, а поэтический и художественный, возможно, научный. Наша земля лучше рождает не собственных Платонов, как хотелось считать «русскому университету», а собственных Гомеров или Невтонов.
Пора уж повзрослеть, а не увлекаться идеологической прелестью. Больше ясности и трезвости в мысли, больше настоящей идейности, сдержанной разумом и противной безудержной и фальшивой (лицемерной, ханжеской) идейности, идеологичности. Ясность и трезвость есть в русском (православном) богословии. Их даже больше в нем, чем необходимо для веры, что чревато ее обострением, резкостью, ригористичностью. Поэтому, кстати, такой «жалкой» является русская традиционная мистика, по этой вынужденной причине свившая себе гнездо в безумных сектах. Но ясности и трезвости нет в русской философии, отравленной ядом
