листвы и земли. На душе у нее было радостно: теперь на «бирже» опять начнут собираться студенты, и она увидит Николая Даниленко.
Она незаметно уснула, и уже не видела, как луна, совершив свое долгое путешествие над городом, встала напротив ее комнаты, осветила ее постель, нежное девичье лицо и разметавшиеся на подушке волосы.
Сидевший на крыльце Степан, которого беспокойная Сарра Львовна попросила подежурить до утра из-за разбитых на первом этаже окон, зевая и крестясь, тоже смотрел на луну. Он взял ее в собеседницы и долго бормотал себе под нос, что его благородие Григорий Аронович сами велели посадить липы близко от дома, чтобы закрыть комнаты от яркого солнца и пыли, да где ему было тогда знать, человеку не здешнему, какие в Екатеринославе бывают ветры. А он-то, Степан, хорошо об этом знает. Он сам тут прожил всю жизнь, и отец его тут жил, и дед, и прадед, который собственными глазами видел, как в город приезжала сама императрица Екатерина Великая и с ней сиятельный князь Григорий Александрович Потемкин. От самой пристани растянули на несколько метров красные дорожки. Да ветром тут же на них нанесло столько пыли и мусора, что Екатерина сморщила нос и что-то недовольно сказала побледневшему генерал-губернатору. Не понравилось ей, наверное, такое безобразие. Вот так-то, матушка-императрица. Это тебе Днепр и вольные степи, а не какой-нибудь каменный Петербург. Вот и он советовал его благородию, Григорию Ароновичу, сажать деревья подальше от дома, тогда бы и стекла нынче не побило: ветки-то давно уже в дом уперлись и так иной раз стучат по крыше и стенам, что жуть берет, а его благородие настояли на своем и теперь только посмеиваются: «Мы, Степан, живем, как в саду, душа радуется». И барышни туда же.
Долго еще так сидел и бормотал Степан, вспоминая то далекое время, когда молодой хозяин купил этот дом и посадил вокруг него саженцы липы. Луна уже давно скрылась за домами, небо порозовело, обещая хороший день, а он все сидел и вспоминал.
В шесть часов на крыльцо вышла Зинаида, позвала его растопить печь. «Да побыстрей, – торопила она, – Григорий Аронович скоро встанет, просил разбудить пораньше». Не дожидаясь, пока проснутся Фальки, она стала составлять список работ, которые нужно было срочно произвести в доме после вчерашней бури.
Зинаида, как и Степан, много лет жила у Фальков, выполняя самые разные обязанности: няни, когда дети были маленькие, прислуги, кухарки и стала для всех родным человеком, а для Сарры Львовны – незаменимым слушателем всех ее материнских горестей и забот. Возраст ее трудно было определить. Когда она появилась у них, ей было около 30 лет. Все дети выросли при ней – это еще 21 год, столько сейчас было старшему сыну Артему, а она выглядела все такой же моложавой, подтянутой, с неизменным толстым пучком волос на затылке и быстрой на ногу. В доме все еще спят, а она уже обежит все продуктовые лавки на Троицком базаре, купит в кондитерской Руппанера для Григория Ароновича хрустящие французские булочки, для девочек – кренделя с медом и толченым орехом.
У нее была одна особенность: когда она волновалась или не знала, что ответить, когда к ней обращались со сложным вопросом, начинала путаться в словах и употреблять одни междометия. Говорить с ней тогда было бесполезно. Домашние к этому привыкли и в таком случае оставляли ее в покое.
Оба они жили тут же в доме Фальков: Зинаида – в комнате рядом с кухней, а Степан – в дворницкой, соединенной с кухней большим коридором без окон. В коридоре во все времена года было прохладно, осенью туда ставили коробки с зимними сортами яблок, которые иной раз лежали до весны. Из дворницкой был свой выход на улицу. Когда-то там жила семья Степана: его жена и двое мальчишек. Жена умерла, сыновья выросли, женились, имели своих собственных детей, и Степан по воскресеньям отпрашивался у Григория Ароновича навестить внуков.
ГЛАВА 3
С Мишелем Штейнером Иннокентий был знаком три года, с того самого злополучного дня, когда они, сдав свои документы на юридический факультет Киевского университета, не прошли в него по квоте. На следующий год они снова поступали туда и опять не прошли по той же причине. Мишель сказал, что на этом он ставит точку и больше не собирается испытывать судьбу. Оба не употребляли спиртного, поэтому, в отличие от других неудачливых абитуриентов, заливавших свое горе в питейных заведениях, ходили по улицам Киева и проклинали царя, премьер-министра Витте и правительство, которые ничего не хотят делать для восстановления прав евреев. Мишель, обычно сдержанный и уравновешенный, с широко распахнутыми, чистыми, как у ребенка, глазами, неожиданно подошел к стене дома, мимо которого они проходили, и со злостью ударил по ней. Удар был такой сильный, что на землю посыпалась штукатурка, а из подворотни выскочили две огромные собаки и с лаем набросились на них. Они еле унесли ноги.
– Кеша, – спросил Мишель, когда они вышли к берегу Днепра, спустились вниз и уселись на теплый песок, – ты слышал, что-нибудь об анархистах?
– Слышал, – ответил Иннокентий, удивленно посмотрев на товарища. – В Екатеринославе на митингах иногда выступают их ораторы, но я, право, никогда ими особенно не интересовался. А что?
– Вот и зря, что не интересовался. Ты на митинги социалистов, наверное, ходишь уже не год и не два и видишь, что все остается на своих местах – хозяева издеваются над рабочими, игнорируют все их требования и еще туже затягивают хомут на их шеях. Их идейный вождь Карл Маркс вообще развил научную теорию о длительных исторических этапах, предшествующих революции. Надоело все это слушать. Наши белостокские анархисты решили начать действовать. Ограбили оружейный магазин и с десяток полицейских и под угрозой расправы стали заставлять фабрикантов выполнять требования рабочих. С теми, кто не подчинялся, жестоко расправлялись: убивали или бросали в их предприятия и квартиры бомбы. Слышал, наверное, как один наш товарищ, Нисан Фишер, напал в синагоге в Судный день на промышленника Кагана. Об этом писали все газеты. Это был акт возмездия за издевательства Кагана над рабочими и его связь с антисемитами. Таких случаев можно привести десятки. Этим летом заставили всех лавочников бесплатно выделять продукты для бедных семей. Никто не посмел возразить, знают, что с анархистами шутки плохи. Я тоже вхожу в эту группу. Конечно, она занимается не только террором, а ставит конкретные политические цели. Почитай одну из последних наших листовок, тут все подробно описано.
Мишель оглянулся по сторонам, вытащил из кармана пиджака сложенный вчетверо листок и протянул его Иннокентию.
– Немного помялся, не обращай внимания.
Иннокентий стал внимательно его читать, а некоторые места перечитывал по два раза:
«Наконец и мы дожили до счастливого момента в нашем рабочем движении: и из наших рядов брошена бомба в наших притеснителей. Из наших рабочих рядов выступил герой, борец и показал нам, как надо бороться с нашим врагом. Вчерашней бомбой, брошенной в память Лодзинских жертв, мы присоединились к новому направлению рабочей борьбы, мы выступили на путь бомб и террора, на путь анархизма и революции, и трепет и ужас охватили господствующую часть общества. В воздухе пронеслась революция... До сих пор мы боролись пустыми руками, мы рассчитывали революционными песнями и речами испугать нашего кровного врага, и буржуазия только смеялась над нашей борьбой. Но жизнь вывела нас из нашей детской игры, и мы стали революционерами; мы взялись за бомбы, и момент нашего освобождения стал ближе, ближе стала победа, ближе Социальная Революция. Никакая сила уже не удержит нас в наших цепях нужды и голода, ничто не отклонит нас больше от нашей прямой анархической борьбы. Мы уже больше не верим в царей, будь то добрые или злые; мы верим лишь в свою собственную силу, мы верим лишь в свою революционную борьбу, мы верим лишь в свои бомбы и генеральные забастовки, мы верим лишь в Анархию и Коммуну...
Белостокская группа анархистов-коммунистов».
Иннокентий дочитал до конца листок, аккуратно сложил его и отдал Мишелю. Сердце его громко стучало, в голове вихрем носились растревоженные мысли – ничего подобного раньше ему не приходилось слышать.
Он посмотрел на реку. Недалеко от них проплывала большая баржа с углем. За рулем стоял худой, как жердь, парень в одном исподнем белье. Левой рукой он держался за руль, правой ловко закидывал в рот семечки и смачно сплевывал шелуху через борт в искрящуюся воду.
За его спиной на длинной веревке сушилось
белье. Рядом в ярком ситцевом платье стояла молодая женщина и, приставив к глазам ладонь, смотрела на берег. На ее губах блуждала улыбка, должно быть, это они с Мишелем привлекли ее внимание. Она стянула с головы платок и помахала им.
– Что же ты молчишь? – спросил Мишель.
– Засмотрелся на баржу. Живут же люди: ни забот, ни хлопот. Сесть бы сейчас на какой-нибудь пароход или баржу и поплыть, куда глаза глядят.
– Конечно, не плохо. Да это только кажется, что у кого-то безмятежная жизнь, забот у всех хватает. Ну, как тебе листовка и мой рассказ?
– Впечатляют... И ты… ты во всем этом участвовал? – спросил Иннокентий, и в его голосе прозвучало явное недоверие.
– Прямо в лицо убивать не приходилось, а во время перестрелок с жандармами, думаю, многих ранил и убил, там не сосчитаешь. В экспроприациях участвовал, и малых, и крупных, ведь нам постоянно нужны деньги. А вообще я сейчас работаю на мукомольной фабрике. Вот тебе пример из личного опыта. Зимой мы устроили забастовку, выгнали хозяина и сами стали управлять производством. У него были огромные долги. За первый месяц мы получили прибыль, расплатились с хозяйскими долгами, повысили всем зарплату. И что удивительно: среди рабочих сразу нашлись и экономисты, и технологи – не специалисты с образованием, а просто думающие люди. Так нужно работать, если заботиться не о собственном кармане, а об общем благе. К сожалению, в городе мы оказались такие одни. Через четыре месяца хозяин вернулся, выполнил все наши требования, но вскоре опять принялся за свою прежнюю «экономию» на рабочих.
– Зачем же ты поступаешь в университет?
– Как тебе сказать: из принципа. Мой отец был присяжным поверенным, честным человеком. Однажды от него потребовали повернуть одно громкое дело, которое он вел, в другую сторону, в результате чего могли пострадать невинные люди. Отец настоял на своем. Тогда как раз был принят особый закон о евреях в адвокатуре, и под эту марку его лишили его звания. Семья у нас большая, кроме меня, еще четыре сестры. Начали голодать, нечем было платить за квартиру. Отец один уехал в Юзовку, устроился на шахту и вскоре там погиб при взрыве газа. Мне захотелось, когда вырасту, стать, как отец, присяжным поверенным и что-то доказать этому миру. Нельзя относиться к евреям так, как это делается в России, лишать нас всех законных прав. Разве это справедливо, что мы с тобой опять не попали в университет? Но видно не судьба, больше поступать не буду. Вернусь опять на мукомольную фабрику.
Мишель замолчал. По реке плыла новая баржа. На ней была та же самая картина: рулевой, белье на веревке и
