женщина, рассматривающая из-под козырька ладони берег.
За Днепром заходило солнце и освещало баржу и фигуру женщины розовым цветом. Розовыми стали вода, лес и веселые хатки на том берегу. Далеко-далеко, на фоне заката засияли золотом кресты на куполах Киевско-Печерской лавры. Мгновение – и розовые краски сменились багровыми. Наконец солнце спряталось за горизонт, оставив вместо себя красно-лиловую полосу. Вокруг нее, словно горы, застыли фиолетовые облака.
– Пора идти. Сейчас стемнеет, – сказал Мишель.
Они поднялись наверх, в молчании прошли несколько минут. Мишель что-то обдумывал, искоса посматривая на Иннокентия. Тот ничего не замечал, находясь под впечатлением его рассказа и листовки.
– У меня тут, в Киеве, есть один знакомый анархист, Арон Могилевский, – произнес, наконец, Мишель. – Наш, из Белостока, учится в университете. Хочешь, познакомлю с ним?
Иннокентий кивнул головой, хотя намеревался уехать домой ночным поездом. Могилевский жил в другом конце Киева. Они сели в трамвай и почти целый час ползли через весь город. На последней остановке они сошли одни и долго петляли по кривым улочкам между заборами, из-за которых свешивались тяжелые ветви с яблоками. В этом году их был небывалый урожай. Они падали на дорогу и гнили в пыли, наполняя вечерний сырой воздух кисло-сладким ароматом забродившего вина. Иногда его перебивал томительно-сладкий запах душистого табака или флоксов.
Мишель рассказывал об Ароне. Странно было в этом тихом, мирном уголке Киева слышать о погромах в Белостоке, о девятилетнем мальчике, на глазах которого погибла вся семья, а сам он чудом уцелел, спрятавшись в бочке, где отец готовил удобрение для сада. Его взяли на воспитание родственники из Полтавы, определили в гимназию, а после окончания отправили в Киев поступать в университет на юридический факультет. Однако Арон заупрямился и выбрал историко-философский факультет, сразу поступил туда и навсегда порвал со своими недовольными родственниками. Теперь он время от времени приезжает в Белосток и вершит там свою вендетту. Предпочитает все делать в одиночку. С киевской группой анархистов поддерживает чисто символическую связь: совершает где-то «эксы» и отдает им деньги.
– Короче, волк-одиночка, – подытожил свой рассказ Мишель, и Иннокентий представил этакого разочарованного в жизни Чайльд Гарольда с холодным взглядом и каменным лицом.
Однако открывший им дверь высокий молодой человек встретил их с приветливой улыбкой, по-братски обнял Мишеля и крепко пожал руку Иннокентия.
– Вижу, вижу по вашим лицам, – сказал он с сочувствием, – потерпели фиаско.
Они прошли в небольшую комнату с пестрыми занавесками на окнах и цветущей геранью. Вопреки рассказу Мишеля об одиночестве Арона, он был не один. За круглым столом сидели еще три человека. На столе стояли тарелки с едой, бутылка французского «Шато-Марго» и ваза с яблоками.
Арон представил гостям своих товарищей. Двое – Дмитрий Богров и Станислав Никольский – оказались тоже студентами университета. Первый только что поступил на юридический факультет, второй вместе с Ароном учился на историко-философском факультете. Третий, Николай Рогдаев, недавно прибыл из Швейцарии, был несколько старше остальных и, видимо, пользовался у этих двоих особым уважением: они обращались к нему с почтением и на вы.
Арон вышел из комнаты отдать распоряжение хозяйке. Через несколько минут он вернулся. Вслед за ним вошла молодая румяная женщина с кипящим самоваром. Присутствовавшие молча наблюдали, как она вынула из буфета фарфоровый чайник, всыпала в него много заварки из красивой заграничной банки – подарок Рогдаева из Швейцарии, нацедила из крана кипяток и водрузила чайник на самовар, накрыв сверху полотенцем. Потом также неторопливо поставила на стол чашки с блюдцами, чистые тарелки и рюмки для новых гостей, достала из кармана другое полотенце и стала все тщательно протирать. Арон сказал ей, что она может идти.
– Если что, Арон Ефимович, зовите меня, не стесняйтесь, – ласково протянула, и, окинув компанию томным взглядом, бесшумно скрылась за дверью.
Богров все это время, пока женщина хлопотала около стола, не сводил с нее горящих глаз. Сидевший рядом с ним Рогдаев незаметно подмигнул на его счет Арону, тот криво усмехнулся. Богров заметил это и смутился. Наступило неловкое молчание. Чтобы прервать его,
Рогдаев налил Мишелю и Иннокентию оставшееся вино, подождал, пока они выпьют, и специально для гостей коротко повторил, о чем они говорили до их прихода. Речь шла о II съезде социал-демократов в Лондоне, где Рогдаеву удалось присутствовать и лишний раз убедиться в амбициях большевиков и их стремлении к власти. Ленин категорически поставил вопрос о контроле партии над каждым своим членом и централизме в ее построении и внес это в первый параграф Устава РСДРП. Плеханов его поддержал, а старые соратники Георгия Валентиновича: Засулич, Аксельрод, Мартов и другие раскритиковали его в пух и прах, отстаивая принятый во всех социал-демократических партиях II Интернационала принцип «открытых дверей».
– Кто такой вообще этот Ленин, – воскликнул Арон, – ты хоть раз с ним разговаривал?
– Нет, не приходилось. Но, судя по тому, что он постоянно употребляет в своих статьях слова «непримиримость» и «беспощадность» и во всех своих намерениях идет до конца, это достаточно сильная натура, если не сказать жестокая.
– Как я понимаю, – нетерпеливо перебил его Богров, – главный вопрос у эсдеков все-таки упирается в партийную дисциплину, и я готов их в этом поддержать и перенести на работу нашей группы. Наши товарищи ведут себя каждый кто как хочет, не соблюдают никакой конспирации, из-за чего постоянно идут аресты. А недавний случай с Юлией Мержеевской, решившей напасть в Севастополе на Николая? Эта дура, простите за выражение, иначе ее не назовешь, опоздала на поезд, и теперь считает нужным каждому встречному рассказывать о своей оплошности. Весь Киев уже знает, что она хотела убить Николая и опоздала к поезду. Даже ребенку понятно, что любое покушение на высокопоставленных лиц надо тщательно готовить и, если у эсеров были промахи, то только из-за непредвиденных обстоятельств...
– ... или трусости, – ехидно вставил Арон.
– Прости меня, но в этом я с тобой не соглашусь, – недовольно поморщился Богров, который сам еще недавно входил в киевскую группу социалистов-революционеров. – Эсеры удачно убили трех самых ненавистных министров. Ты, Арон, все шутишь, а я серьезно намерен на очередном заседании группы поставить вопрос о дисциплине. И снова хочу оглянуться на эсдеков. Прежде чем принять человека в свою организацию, они долго его проверяют, способен ли он к делу, можно ли ему доверять. А у нас, как проходной двор, одни приходят, другие уходят, сами придумывают себе задания, едут куда-то их осуществлять (камень был явно в сторону Арона, но тот даже глазом не моргнул). Вчера ко мне прямо на улице подходит молодая парочка. «Вы, – спрашивают, – Дмитрий Богров?» «Да, – отвечаю я, – а в чем дело?» «Нам сказали, что вы можете дать денег». Кто сказал, почему направили ко мне, толком не могут объяснить. Потом узнал, что это – бежавший с каторги анархист со своей невестой, им нужны деньги, чтобы уехать за границу.
– Ты не прав, Дима, ставя нам в пример марксистов, – возразил Рогдаев. – Ленин – умный и хитрый человек, дисциплина ему нужна, чтобы подчинить большинство партийных членов меньшинству, заставить каждый винтик внутри организации вертеться по его собственным указаниям и созданной им бюрократической иерархии. Я вижу в этом полное отсутствие свободы и равенства.
– Может быть, еще прикажешь, как Нечаев, разбить для контроля и конспирации всю организацию на пятерки, – брезгливо сказал Арон в пику Богрову.
– А почему бы и нет, – взорвался тот, – ведь мысль об этих пятерках Нечаеву, несомненно, внушил Бакунин…
– Бакунин назвал его методы иезуитскими…
– Это произошло уже потом, когда стало известно о совершенном им убийстве в Москве, однако впоследствии в своем письме к Нечаеву Бакунин говорит, что контроль необходим, но в другом виде, предлагая его сделать братским – всем над каждым…
– Не совсем так, – сказал Арон, – контроль, который должен стать основанием взаимной братской веры … Мы не знаем, кого к нам привел Мишель, но мы не можем не доверять ему и новому товарищу, Иннокентию, так вас, кажется, зовут? – обратился он к Иннокентию.
Тот смутился и кивнул головой.
– Что сейчас ссылаться на Бакунина, – вмешался Рогдаев. – Он видел в Нечаеве истинного последователя своих идей, снабдил его специальным мандатом за своей подписью для деятельности в России, но после московского убийства и шума, поднятого в связи с этим в прессе, разочаровался в нем. Огарев раскусил его еще раньше.
– Однако вы не можете отрицать, что «Катехизис революционера» Нечаева основан на идеях и мыслях Бакунина, – снова вступил в бой Богров.
– Ну и что из этого, – теперь уже Никольский набросился на него, – «Катехизис» не устарел и в наше время и вполне может стать «Катехизисом анархистов». А разве он не прав, что в борьбе с властью и буржуазией нужно пускать в ход любые методы, включая кинжал, петлю, любой обман и вероломство? Революция все одинаково освящает в нашем деле. Бакунин всегда призывал к террору, и Нечаев, да и не только он, следовали его завету. И у вас, товарищ, в Белостоке некий Нишан Фишер вонзил кинжал в шею какого-то крупного фабриканта.
– Ты нас к Нечаеву не причисляй, – возмутился Мишель. – Этот мерзавец расправился со своим товарищем по организации, что я считаю величайшей подлостью, а Нишан отомстил фабриканту за издевательство над рабочими. Все террористические действия, которые осуществляет группа, направлены только на наших кровных врагов.
– По моему глубокому убеждению, – с какой-то решимостью сказал Богров, – своим бесчинством в городе вы только отталкиваете от себя рабочих и дискредитируете идеи анархизма.
– Эка загнул, чем же мы дискредитируем?
– Тем, что у вас борьба с буржуазией сводится к отдельным убийствам и экспроприациям, а основная задача – подготовка масс к революции – не решается.
– Что же в этом плохого, – усмехнулся Арон, – пуля любой вопрос разрешит лучше, чем пустая демагогия…
– Я говорю конкретно о том, что мешает нашему делу, – стал оправдываться Богров. – Забота о личном благе иногда ставится выше общего долга. Я сейчас уже говорю не о Белостоке, а о некоторых наших товарищах в Киеве, которые совершают «эксы» только для своей выгоды. Мне это не нравится, могу я высказать свое мнение.
– Можешь, – недовольно сказал Арон, снова почувствовав в его словах камень в свой адрес. – Только совсем недавно, как мне помнится, ты за этим столом с восторгом цитировал Штирнера, который как раз и считает высшим законом для каждого человека личное благо и не признает никакого долга.
– Правильно, но мы тогда говорили о религии, и я ссылался на Штирнера в том смысле, что мне нет никакого дела до того, согласно ли христианство с тем, что я мыслю и делаю, противоречит оно или нет гуманным и бесчеловечным установкам...
– И это все?
– К этой мысли
