все…
– Нет, не все, – не уступал Арон. – Ты опускаешь конец фразы. Дальше Штирнер говорит: «Если то, что я мыслю и делаю, представляет собой то, что я желаю, если я получаю от этого удовлетворение, тогда называйте это как хотите: мне все равно. Я все делаю ради себя».
– Штирнер не последователен. Он ставит личное благо как первую ступень осознания человеком своей свободы, после этого он считает его готовым совершить путем насилия внешний переворот, то есть приветствует его участие в общем деле, – выпалил Богров одним духом и посмотрел на Арона, ожидая от него новых выпадов. Тот с удивлением на него смотрел, как будто только что увидел.
– Ну, уж кого-кого, а Штирнера трудно уличить в непоследовательности и не надо ему приписывать ничего лишнего. Он всегда один, Единственный! И свое «Я» для него превыше всего!
– И все-таки Штирнер часто противоречит себе, – твердо стоял на своем Богров, – например, в вопросе о собственности, которая, как мы знаем, связана с властью и насилием. Штирнер оправдывает захват любой вещи, на которую он имеет право, и ссылается на Наполеона, мол, тот захватил Европу и прав, так как его военный талант и мужество сделали его собственником. Получается, что сильный – всегда прав. Так можно оправдать право любого человека на его собственность, даже нажитую путем эксплуатации, а там недалеко и до того, чтобы оправдать институт государства.
Богров взглянул на Арона, но тот угрюмо молчал, не желая больше ввязываться в дискуссию, считая ее бессмысленной.
– Штирнер – расчетливый эгоист, – сказал Рогдаев, – для него другой человек имеет значение постольку, поскольку он ценен для него самого. Вообще во всех его рассуждениях я вижу физиономию безнравственного человека, который сам стремится к власти и глумится над другими. С ним новое общество не построишь.
– Правильно, – обрадовался Богров. – Именно это я и имел в виду, говоря о дисциплине. Находясь в одной группе, люди объединены общим делом и должны вместе работать, а если каждый будет действовать сам по себе, то ничего хорошего из этого не выйдет. Николай, вы со мной согласны?
– Да.
– Тогда можете во всем положиться на меня, я готов ввести вас в курс дела нашей группы.
Рогдаев в знак признательности кивнул головой. Пользуясь паузой,
Богров взглянул на часы и заторопился домой. Никольский тоже встал.
Арон не стал их удерживать, проводил до дверей и, вернувшись в комнату, со злостью сказал:
– Полетел воробушек собирать золотые зернышки.
– Зря ты так на него, Арон, – заметил Николай, – Дима – человек не глупый, и, наверное, в чем-то прав: ведь за зиму и лето группа растеряла много людей.
– Не люблю самодовольных индюков. Всех тут раскритиковал, Штирнера извратил, а сам побежал в клуб тратить папашины деньги. Он мне лично неприятен, я в нем чувствую подвох. Ты, Коля, должен восстановить здесь группу, на меня не рассчитывай, но от этого папашиного сыночка держись подальше.
– Тогда что он у тебя тут делает?
– Никольский взял манеру водить его сюда для разрешения своих споров. Он к нему присосался, как пиявка, берет у него деньги в долг, ходит в клуб и все проигрывает. Тоже порядочная дрянь, хоть и разливался тут соловьем.
Во все время спора Иннокентий внимательно рассматривал присутствующих. Первое впечатление об Ароне оказалось обманчивым. Лицо его то и дело менялось: глаза становились холодными и неподвижными, по губам пробегала кривая усмешка. Сейчас он сидел за столом нахохлившийся и недовольный. У него было крупное, продолговатое лицо, большой лоб, прямой и несколько удлиненный нос, аккуратные усики и выпирающий вперед подбородок с овальной бородкой.
Богров – чистенький, холеный барчук. Одет с иголочки, в черный, блестящий пиджак, под ним белый жилет и дорогая тонкая рубашка с золотыми запонками на манжетах; под стоячим воротником – белая бабочка. Лицо бледное, вытянутое, и сам длинный, худой и сутулый. Взгляд тяжелый, сумрачный, но, когда надевает пенсне в золотой оправе, приобретает вид умного интеллигента.
Никольский похож на Бакунина, такой же колоритный, с огромной гривой вьющихся волос ниже плеч, с широкой бородой и синими, небритыми щеками.
Рогдаев больше всего понравился Иннокентию. Его умные, черные глаза выражали открытость и доброжелательность. Держал он себя просто, без высокомерия и внимательно слушал других, в отличие от Арона и Дмитрия, перебивавших друг друга на полуслове.
… После ухода Богрова и Никольского разговор снова оживился. Рогдаев сказал, что не стал специально ввязываться в спор о терроре, так как за границей среди анархистов по этому вопросу назревают противоречия. В Париже появилась группа «Безначалие», которая призывает развернуть в России массовый террор против буржуазии и поместила об этом в своем собственном издании большую статью. Кропоткин тут же направил в редакцию возмущенное письмо, где заявил, что анархистам, проживающим за границей, звать в России людей на террор непозволительно. Он за это в свое время резко осудил эсеров и при каждом удобном случае старается подчеркнуть, что мы с ними не имеем ничего общего, и ненавидит их не меньше, чем социал-демократов. Мало того, как и твой достопочтенный Богров, считает, что террор оттолкнет от революционной борьбы в России многих людей.
– Чего же он хочет? – сверкнул глазами Арон.
– Подготовительной, идейной работы.
– Так мы никогда не сдвинемся с места, – сказал Мишель. – Если бы во всех городах одновременно развернули такую борьбу, как наша белостокская группа, и люди, прямо заявившие о необходимости террора, находились не в Париже, а Петербурге или Москве, удар по буржуазии был намного ощутимей. По всей стране народ бы нам поверил и пошел за нами.
– Что вы хотите от Кропоткина? – сказал Арон, и в голосе его прозвучало явное презрение. – Князь, человек благородных кровей, ученый интеллигент, который даже в терроре ищет этику и нравственность, чем окончательно заморочил людям головы. Он, видите ли, осуждает не террористов, а злую судьбу, вынуждающую людей проливать чужую кровь. Готов даже пожертвовать своей жизнью, если можно было бы таким образом спасти кого-то от эшафота. Нет, нам надо меньше смотреть на Кропоткина и заграницу. Я не люблю социал-демократов, но приветствую Ленина, который мужественно выступил против «стариков» и отстаивает свое собственное мнение. Завтра Кропоткин нам тоже скажет объединиться в партию и что же, мы все побежим в нее записываться?
– Ты, кстати, попал в точку. Кропоткин уже ставит об этом вопрос и критикует Бакунина за его призыв звать в наши ряды разбойников и всякие отбросы общества. Имея рядом с собой сильных тактических противников, считает Петр Алексеевич, надо и нам иметь объединяющий центр и выбрать твердую тактику своих действий.
– Я вижу, ты на его стороне…
– Отчасти да. Тактика может проявляться в разных аспектах, например, в нашем отношении к массам. Все партии сейчас настроены против анархистов, и если мы не сумеем направить революционное движение по нашему пути и не найдем должной поддержки у рабочих, нас ждет политическая смерть. Все наши усилия окажутся напрасными.
– Ну, это ваше дело, пропагандистов. Что же касается вопроса о партии, я категорически не согласен с Кропоткиным: никакой партии у анархистов быть не может. Наша организация – прямое отражение строя, к которому мы стремимся, и живет она по тем же принципам, которые должны служить основой будущего общества: никакого насилия, никакого подчинения, никакой централизации и тем более иерархии с ее исполнительной и законодательной властью. Мы – народ вольный. К нам идут люди, уверенные, что никто не будет ограничивать их личную свободу и свободу действий, иначе они уже будут не анархисты, а эсдеки или эсеры.
– Разобщенность нам идет во вред. Многие уже это понимают и ищут пути к объединению. «Хлебовольцы» решили в декабре провести в Лондоне съезд и обсудить вопросы о тактике и стратегии.
– Я тоже согласен с тем, что надо поддерживать друг друга и расширять границы деятельности, – сказал Мишель и повернулся к Иннокентию. – А ты, Кеша, не хочешь взяться за работу в Екатеринославе, там, похоже, с анархизмом совсем плохо?
– Хорошая идея, – подхватил Рогдаев. – Я в Киеве налажу дела и приеду вам помогать. Но в Екатеринославе не так уж безнадежно, есть небольшая группа активных ребят. Я написал товарищам в Женеву, чтобы помогли им с деньгами и литературой.
– Деньги надо самим зарабатывать, – сказал Арон, и Мишель ему поддакнул. – Вот почему анархистское движение так медленно развивается. Все ждут от кого-то помощи, оглядываются на Женеву. Ты, Иннокентий, бери пример с белостокских товарищей.
Арон повеселел, лицо его смягчилось, в глазах появился живой блеск. Он достал из буфета еще одну бутылку «Шато-Марго». Мишель и Иннокентий отставили свои рюмки. Арон на это только ухмыльнулся, и они вдвоем с Рогдаевым быстро распили всю бутылку.
Рогдаев снова завел речь о большевиках и стал рассказывать о том, что Ленин уже дошел до того, что считает обязанностью каждого члена партии заниматься самокритикой и без пощады критиковать своих товарищей и руководителей.
– Хотел бы я на него посмотреть, когда его самого лично разденут перед всеми догола. По-моему, он отъявленный лицемер, своими глупостями отпугнет всех рабочих.
– Не скажи. У него появляется все больше сторонников.
Арону вдруг стало скучно. Он рассеянно слушал Рогдаева, только тень иронии иногда пробегала по его губам, и неестественно блестели прищуренные глаза. Мишель изредка вставлял свое мнение, но Николаю интересно было спорить только с Ароном. Наконец, он понял, что того не расшевелить, встал из-за стола и потянулся за шляпой. Мишель и Иннокентий тоже поднялись. Арон проводил гостей в коридор и холодно попрощался. Иннокентий обратил внимание, что его лицо опять стало непроницаемым.
Все вместе они доехали до Крещатика. Дальше Рогдаев взял извозчика, а Мишель и Иннокентий пошли гулять по Киеву, так как до отхода их поездов оставалось еще предостаточно времени. Николай на прощанье крепко пожал Иннокентию руку и выразил надежду на скорую встречу.
Мишель объяснил ему, что настоящая фамилия Николая – Музиль. Он взял себе псевдоним, чтобы избежать путаницы со своим полным тезкой, актером московского Малого театра Николаем Игнатиевичем Музилем. По своим взглядам он больше тяготеет к Кропоткину и его группе «Хлеб и воля», которая отрицательно относится к террору. А вообще он очень хороший человек, с ним всегда можно найти общий язык.
Думал ли тогда Иннокентий, что уже через полгода, когда Рог¬даев приедет в Екатеринослав, они создадут группу анархистов-коммунистов, летом ее почти всю полностью растеряют, и осенью, после очередной своей неудачи с поступлением в университет, ему одному придется заново начинать всю работу.
ГЛАВА 4
В условленное время Лиза стояла около кондитерской Менца. Поверх коричневого платья с черным фартуком на ней было легкое светлое пальто и миленькая, летняя шляпка. Форменная касторовая шляпа с зеленым бантом в нарушение всех правил еще утром осталась дома. Клеенчатый ранец
