думать, что делать дальше.
– Что толку, если мы его убьем, нам он нужен живым. Пусть теперь с ним поговорят Окунь и Марголин.
Андрей и Наум церемониться с поляком не стали и пригрозили его убить. Затора понимал, что долго испытывать терпение таких людей нельзя и, в конце концов, пошел на уступку, но смог организовать побег только 21 человеку. Сам он после этого тоже скрылся. Иннокентий был уверен, что никуда он не скрылся, а был «проучен» друзьями за свою несговорчивость.
Куда легче было освободить из больницы Павла Гольмана. Это уже давно можно было сделать, но друзья ждали, когда он пойдет на поправку: ранение оказалось настолько тяжелым, что он не мог ходить даже на костылях.
Между тем приближался военно-полевой суд. Павлу предъявили три серьезнейших обвинения: хранение взрывчатых веществ, обнаруженных у него дома при обыске после ареста; взрыв курьерского поезда и ограбление сборщика налогов, о котором полиция откуда-то узнала, скорее всего от того же Яши Маляра. Два последних преступления карались смертной казнью.
Измученный, больной, нуждающийся во все новых и новых хирургических операциях, Павел сумел передать товарищам записку о том, что ему грозит виселица, с грустью написав в конце: «Не я первый, не я последний. Я буду считать себя счастливым, если в ту минуту не паду духом».
Эти слова так подействовали на его товарищей, что они решили немедленно вызволить его из больницы. Андрей, Янек Гаинский, Федосей и
Наум заявились туда рано утром. Угрожая оружием, связали жандармов, дежуривших у его палаты, и на глазах перепуганного медперсонала вынесли Павла на руках из здания. У входа их ждала пролетка, около которой важно прохаживал Муня, то и дело бросая сердитые взгляды на нервничавшего извозчика. Через час Павел был в надежном месте на Амуре. Его уложили на кровать, дали на всякий случай браунинг и ушли, обещав заглянуть вечером.
Однако жандармы быстро вышли на его след и нагрянули в тот момент, когда он находился в доме один. Видя безвыходность положения, Павел вытащил из-под подушки браунинг, уложил трех жандармов и выстрелил себе в висок.
Друзья заподозрили в предательстве Лену Козлову, которую кто-то видел в этот день выходящей из жандармского управления. Суд над ней был короткий: ее тут же убили. Доводы Иннокентия о том, что полиция могла разыскать извозчика пролетки, и тот указал им адрес, куда доставил из больницы седаков, никого не убедили. Да его и слушать никто не хотел.
Все прекрасно понимали, что сами виноваты, оставив Павла одного беспомощного в пустом доме, но в этой оплошности невозможно было признаться даже самим себе.
Эрик по горячим следам написал о Павле прекрасную заметку-некролог и послал ее в «Буревестник». С этим же текстом выпустили листовку: по счету уже десятую за этот год о геройски погибших товарищах группы.
Лиза обо всем этом узнала спустя значительное количество времени, когда они втроем: она, Сарра Львовна и Анна поехали на день рождения к тете Лии. Григорий Аронович по понятным причинам не захотел сидеть за одним столом со своим бывшим другом.
Грустный это был праздник. Лия Львовна, опухшая от слез, неподвижно сидела в кресле. Стол придвинули к ней. Поднимая бокалы, никто не знал, что пожелать виновнице торжества: любые слова вызывали у нее слезы.
Семен Борисович быстро ушел. Сарра Львовна проводила его сердитым взглядом и сказала Лизе:
– Может быть, ты нам что-нибудь сыграешь или споешь?
– С удовольствием! – охотно согласилась Лиза, которой искренне было жаль тетушку.
Одного она не могла понять, как можно так долго терзать себя из-за мужчины, который тебя больше не любит, – возненавидеть его и вычеркнуть из своего сердца. Она уже забыла, что совсем недавно говорила Николаю о невозможности пережить измену любимого человека, лучше умереть. Уж больно не вязались образы тети и дяди с ее представлением о большой любви.
– Поиграй вальсы Шопена, – попросила тетя и заранее поднесла к глазам носовой платок.
– Лия, так нельзя, – упрекнула ее Сарра Львовна. – У тебя сегодня праздник. В конце концов, ты не одна, мы все с тобой. У тебя есть Кеша. Надо чем-то отвлекаться. Ты можешь работать со мной в Благотворительном фонде, посещать приюты, больницы. Нельзя целыми днями оставаться наедине со своими мыслями. Есть много людей, которые тоже страдают и нуждаются в утешении. Заботясь о других, ты поможешь и себе самой.
– Ты права, Сарра, я так и сделаю.
Видя, что сестры занялись разговором, Лиза и Иннокентий вышли в другую комнату.
– Это невыносимо, – сказала Лиза. – О чем только дядя Семен думает?
– Он старается делать вид, что ничего не произошло, но уже ничего не поправишь: у той женщины от него родился сын. Я с ним не разговариваю. В нашем доме, как в могиле, – полная тишина. Мама плачет, а он все ходит по кабинету и дымит. Лучше бы совсем ушел. Мама постепенно успокоилась бы.
– Он! Так ты теперь говоришь об отце.
– Большего он не заслуживает. Не дождусь лета, чтобы уехать в Киев, говорят, в этом году квоты негласно отменили.
– А как же без тебя группа, да и тетю нельзя оставлять одну.
– Мама будет не одна, а с вами. Тетя Сарра должна ее заставить выходить из дома и заниматься каким-нибудь полезным делом. Ну, а группа? Я разговаривал с Войцеховским и Окунем, кто-нибудь из них возьмется. Или Рогдаев, он все грозит сюда вернуться... Соберем перед моим отъездом собрание, решим тогда. Эрик и Марк по совету родителей поедут учиться в Берлин.
Сарра Львовна усиленно звала их из гостиной.
– Слушай, – сказал Иннокентий, – ты не сможешь в воскресенье прийти на митинг?
– Не знаю, родители нас по-прежнему строго контролируют.
– Жаль. В Чечелевке в 4 часа состоится большой митинг. Вообще его устраивают социалисты, но мы тоже решили к ним присоединиться. У нас туговато с людьми. Может, вырвешься, поможешь раздать листовки и сразу вернешься домой. Если надумаешь, на конечной остановке будет стоять кто-нибудь из наших. Кстати, от эсдеков там выступит учитель, помнишь, был у Ани?
– Николай Ильич?
– Да. Пойдем, а то тетушка устала нас звать.
ГЛАВА 6
Лиза никак не могла придумать предлог, чтобы одной вырваться из дома. Ей очень хотелось увидеть Николая, который после их свидания на катке опять не давал о себе знать. Наконец она решилась: сказала Сарре Львовне, что идет на вечеринку к Ляле, а Лялю предупредила, чтобы та, если мама будет звонить, ее прикрыла.
В Чечеловке она бывала несколько раз с матерью. Они посещали бедные еврейские семьи, раздавали вещи, лекарства, на еврейские праздники – подарки детям и старикам. Здесь, на 3-й Чечелевской улице жил сирота, которого Григорий Аронович опекал.
Лиза поздно вышла из дома и хотела взять извозчика, но решила, что товарищи могут не правильно ее понять, и целый час ехала в трамвае, думая только о том, что, наконец, увидит своего ненаглядного Коленьку.
Трамвай полз вдоль Екатерининского бульвара. Стоял чудный, уже по-весеннему теплый день. Все в ожидании встречи с любимым казалось Лизе прекрасным: и набухшие почки на деревьях бульвара, и новые бельгийские трамваи, в которых уже не было ступеней вдоль вагона, а на каждой остановке открывались и закрывались двери, и молодая женщина-кондуктор с кожаной сумкой на животе звонким голосом объявлявшая остановки.
Чем дальше шел вагон, тем больше в него набивалось людей. В конце концов, он настолько переполнился, что кондуктор крикнула вожатому не открывать больше двери.
На конечной остановке вся эта толпа дружно вывалилась из вагона и направилась в сторону небольшого лесочка. Лиза сначала не заметила никого из своих, потом увидела, что ей кто-то вдалеке машет рукой. Саша Рейзин, член их анархистской группы. Саша ей нравился своей детской непосредственностью и открытой, жизнерадостной улыбкой. Вот он точно не смог бы никого убить – ангельская душа, увлеченная идеями Кропоткина о свободе и справедливости. Он тоже писал листовки, только в отличие от Эрика, рассказывал в них о светлом, безоблачном будущем человечества. Также красиво говорил он на рабочих митингах. Иннокентий обычно выпускал его на трибуну для массовости, когда было мало выступающих анархистов.
Саша сообщил ей, что Иннокентий и Эрик ушли раздавать листовки, а он встречает опоздавших.
– Возьми пачку с листовками. Не тяжело?
– Тяжело, но донесу.
– Иди за людьми. Тут недалеко, за деревьями.
Шедшие рядом с ней молодые рабочие стали с ней заигрывать – этого Лиза боялась больше всего. Она надвинула почти на глаза свою шляпу, этого ей показалось мало, сняла с шеи шарф, обмотала им голову и почти все лицо, так что торчал один нос. Рабочие засмеялись, но отстали от нее.
Лес оказался жидкий. За ним начиналась степь. На открытом месте стояла толпа людей: в основном мужчины разного возраста, но были и женщины, молодые, в платках и шляпках. Они прижимались к парням или стояли с ними в обнимку. Лизе стало немного не по себе, ей не приходилось бывать в такой обстановке. Она вскрыла пачку с листовками и стала раздавать их рабочим. Те охотно их брали: кто сразу начинал читать, кто засовывал в карман.
На трибуне, сооруженной из бочек и досок, появился Николай. Ей показалось, что он очень изменился: похудел, сильно осунулся. Еще бы, набрать столько работы! Но голос его зазвучал громко и перекрыл всю эту толпу. Она сунула кому-то оставшиеся листовки и стала пробираться вперед, но, чем дальше она продвигалась, тем плотнее становилась толпа, которая, в конце концов, как сжатая пружина, отбросила ее на прежнее место.
Поняв, что она не сможет пробраться к трибуне, Лиза стояла и смотрела, смотрела на Николая, размышляя о том, что невозможно любить человека и так долго с ним не встречаться. Это становится невыносимо. Она уже давно думала о том, что нужно уйти из дома и переехать к нему – совершенно фантастический во всех отношениях поступок, связанный с родителями, гимназией, занятиями с учителями, уже не говоря об общественном мнении. Можно представить, какой поднимется шум среди всех их родственников и знакомых, и как болезненно будут переживать все это мама с папой.
Еще полгода назад ей и в голову не могли придти такие мысли, но теперь, под влиянием анархистской философии, она твердо была уверена, что каждый человек должен сам распоряжаться своей судьбой. Пусть даже ее будут мучить совесть и вина перед родными. Ее опять вел за руку сам Макс Штирнер. «Вы жаждите свободы? – восклицал он. – Безумцы! Имейте силу, и свобода придет сама собой. Смотрите, тот, кто силен, стоит над законом».
И она решила, что уйдет к Коле в сентябре, после летних каникул. Да-да, в сентябре, числа 18. Десятого сентября у Сарры Львовны будет юбилей – ей исполнится 50 лет. Мама пригласит много гостей, и не стоит ей портить праздник, а через восемь дней она уйдет. Это решение ее успокоило. Николая сменил другой оратор, и она стала пробираться к выходу.
Кто-то тронул ее за локоть. Лиза подняла со лба шляпу: Саша Рейзин!
–- Фу, напугал меня. Тут ко мне приставали разные.
– Это место не для барышень. Раздала листовки?
– Да. Мне пора домой. Уже поздно. )
– Молодец. Спасибо, что помогла. Я тебя доведу до трамвая.
Тут кто-то громко
