кому-то другому «самую красивую» тоже было нельзя – никто не оценит его привередливости. Вот уж действительно: когда надо, то нет, а когда не надо, то сверх всякой меры! Так и не найдя для себя выхода из создавшегося положения, он сам полез в возок. Меньше всего ему сейчас хотелось вести разговоры с женщинами. Ирхонка лежала, укрывшись двойным шерстяным одеялом, сжавшись в комок. Дарник забрался к ней под одеяло – ни малейшего звука или движения. Тогда он попытался чуть раскрыть на ней кокон из одежд и сразу натолкнулся на ее сопротивляющиеся руки. Ну не надо, так не надо, с облегчением вздохнул князь и повернулся к пленнице спиной. Но не заснул, остро ощущая исходящую от лежащей рядом женщины опасность. Вряд ли кто-нибудь догадался ее обыскать, думал он, а в ее платьях не то, что нож, меч спрятать можно. Кстати, как потом оказалось, у красавицы Чинчей, так звали княжеский трофей, в ту ночь действительно было припрятано в одеждах четырехвершковое шило, которое она твердо намеревалась пустить в ход. Так и пролежал остаток ночи Дарник в какой-то полудреме, чутко сторожа малейшее подозрительное движение пленницы.
Едва стало светать, он уже был на ногах, занимаясь своими воинскими обязанностями.
Другого стана противника разведка не нашла, зато отыскала большой город-зимовье, где сумела укрыться часть уцелевших после разгрома ирхонов. Другая часть беглецов ушла дальше на юг.
Любо-дорого было теперь князю объезжать стан войска, расположившегося прямо в юртах противника. Одна победа, одна ночь с долгими хвастливыми рассказами о своем удальстве, и из ополченческой рыхлой массы к утру родилось вполне бодрое бойницкое воинство.
– Хэ-хэй! – то там, то здесь приветствовали своего главного военачальника новоявленные бойники.
– Почему ты спал в санях, а не в юрте, как все? – упрекнул его у своего войлочного пристанища Эктей.
– Боялся в темноте выбрать не ту юрту, что следует князю, – отшучивался Дарник.
