вышли к ее левому берегу.
Где вода, там и прибрежный лес, и распаханные поля, и постоянные людные селища. Только в селищах этих уже не ирхоны, а свои единоплеменники-уличи. Против ожидания, принимали там липовского князя не совсем ласково.
– Никакого насилия нам ирхоны никогда не творили, – объясняли Дарнику старейшины. – Они своим заняты, мы своим. Меняем зерно и лен на мясо и шерсть без всякого лукавства.
– И дочерей ваших не трогают? – недоверчиво выяснял князь.
– Почему? Трогают. Третья часть наших зятьев из степняков, да и их дочки охотно идут за наших молодцов.
– Стало быть, полный мир и согласие?
– Стало быть, так, – отвечали старейшины.
Впрочем, как всегда нашлись доброхоты, которые нашептывали Дарнику другое: мол, ирхоны ждут, когда на Славутиче установится твердый лед, потому что большая часть их кочевий и зимовок на правобережье, вот тогда и померяешься ты с ними силой, а без полной победы тебе никто здешние богатые земли не отдаст.
Князь вздохнул с облегчением – у него в запасе был еще добрый месяц. Найдя место, где в главное русло под острым углом впадала мелкая степная речка, он определил его в качестве главной зимней ставки для орды. Получался большой треугольник, защищать в котором предстояло лишь одну третью сторону. Прибрежного леса было слишком мало, чтобы возвести здесь сплошную засечную ограду, поэтому Рыбья Кровь ограничился саженным рвом и плетнем, обложенным камнями и мешками с землей, да гнездами для камнеметов и ямами для больших пращниц, куда приказал свозить со всей округи камни всех размеров. На эти работы он нещадно гнал все мужское население орды. Сам же озаботился подготовкой еще трех двухтысячных полков, десятитысячного войска по его разумению должно было хватить против любых сил ирхонов. Сразу обнаружилась сильная нехватка оружия, особенно доспехов и наконечников для стрел. Пришлось даже сократить количество луков, их оставили только лучшим стрелкам, остальных перевели в копейщики и метателей сулиц.
Войдя в два ближних уличских городища, как гость, Дарник расположился в них настоящим хозяином: устроил в каждом из них на постой по три ватаги воинов и заставил на себя работать все их кузни – по рисунку князя ковали камнеметы, а арсы-умельцы по готовому образцу шили кожанные доспехи для катафрактных коней. А пока доспехи готовились, самолично отбирал для тяжелой конницы самых рослых и сильных коней.
Мало-помалу преображались и сами полки. Легких конников-жураньцев в них осталось не больше половины, каждый десятый из них стал катафрактом. Другая половина хазар переведена была в пешцы. Как и у липовцев, шестерых щитников здесь накрепко соединили с четырьмя лучниками. Но к радости пастухов их пешком гоняли мало, в основном перевозили и высаживали в поле для боевого построения на санях или за спиной у жураньцев.
Труднее всего шло обучение новых камнеметчиков. Самострелы и без того у хазар никогда не были в чести, а большие самострелы-камнеметы на санях, чье действие в бою они прежде не видели, тем более представлялись им какой-то придуманной дарникской блажью. Поэтому научить их дружно тремя рядами разворачиваться, а потом съезжаться в плотную смертоносную стену никак не получалось.
В качестве приятного отдыха время от времени устраивали большие загонные охоты, добывая вдосталь себе оленины и зубрятины, часть которой еще и в кочевья отправляли.
Как ни странно, жизнь на зимовье оказалась для князя труднее походного марша. Там ему всегда хватало на день одного коня, сейчас приходилось использовать двух-трех. Намотав по необъятному стойбищу не один десяток верст, он в конце дня мешком вываливался из седла, с трудом преодолевая несколько шагов до теплой юрты, где его ждал мерцающий очаг и подложенные в постель разогретые камни.
Веселый уравновешенный нрав по-прежнему не покидал Болчой, и в этом было ее главное отличие от его прежней хазарской наложницы. Если для Адаш Дарник помимо чувств был еще единственной опорой в окружающей жизни, то Болчой в нем не слишком-то и нудалась, так как она в любой момент могла вернуться к своей родне, что вносило в их отношения спокойствие и дружелюбие. Выскочив ему навстречу, она на короткое время чуть замирала, словно каждый раз сомневалась, войдет ли он вообще в ее юрту. Князь входил, и славная девушка тут же вся расцветала от удовольствия. Не расцвела она лишь однажды, он это сразу почувствовал и удивленно на нее оглянулся.
– Там моя дочь, – робея, произнесла наложница.
Князь вошел в юрту и при свете очага и двух свечей увидел небольшой шевелящийся комок из лисьих и куньих шкур. У комка обнаружилось круглое гладкое личико, обрамленное рыжими волосами.
– Это Соон, моя дочь, – простые слова на словенском языке давались Болчой уже без труда. – Она сейчас уйти.
– Потом, – сказал Дарник, удерживая наложницу за руку.
Пока он ел, девочка продолжала возиться на их ложе со своими тряпицами и деревянными фигурками. А затем она вдруг напустила под себя маленькую лужу. Болчой в негодовании вскочила на ноги. Князь громко до слез расхохотался. Сначала это был смех над испуганной хазаркой, а следом уже над самим собой, настолько показалось забавным спать в детской моче ему, грозному военачальнику, повелителю тысяч воинов.
Как Болчой не возражала, но в эту ночь ее Соон осталась ночевать в их юрте. На следующий день Дарник специально сделал себе небольшой перерыв в полдень, чтобы завернуть домой и рассмотреть ребенка при дневном свете. Новый осмотр девочки еще больше очаровал его, у двухлетней малышки были умные глазенки и розовая кожа. А самое главное, в ее присутствие Болчой все делала с утроенной быстротой и ловкостью, оставляя его самого надолго в покое. Когда пять лет назад у Черны и Зорьки родились его сыновья, Дарник был крайне недоволен тем, что из-за этого ему оказывается гораздо меньше внимания. Сейчас же почему-то подобной досады не было и в помине. Напротив, птичье щебетание матери и дочери между собой сладко напомнило те пару недель, когда он изображал в Липове отца-хозяина четырех наложниц. Сперва собственное чудачество показалось ему самому не очень долговременным, и он продлил пребывание Соон всего на несколько дней, но затем, распробовав все как следует, велел девочке оставаться в их юрте и дальше.
Липовские воеводы зубоскалили:
– Наш князь уже и дитём разжился.
– Точно скоро свадьбу играть будем.
– Можем тебе вообще у них тарханом заделаться?
Дарника их шутки ничуть не задевали.
– Это вы все время боитесь себя перед кем-то уронить. А тот, кто никого не боится, тот и вашего смеха не испугается.
Время шло, и Сечень как-то обронил, что не следует дожидаться соединения всех ирхонских войск, а лучше разбить их по отдельности. Рыбья Кровь согласился с тысячским, только решил сделать несколько иначе, чем тот предлагал. Выехал с дальней разведкой вверх по течению Славутича и нашел там место, где русло реки раздавалось особенно широко, следовательно, несло свои воды наиболее неспешным образом. Вернувшись к стойбищу, князь приказал срочно готовить к зимнему походу оба передовых полка. Повел их к намеченной переправе сам, поручив Сеченю с остальными тремя полками охранять орду.
Когда войско подошло к переправе, там уже лежал тонкий лед. Прождали еще одну особенно морозную ночь и с утра, еще по темноте, начали переправу на правый берег. Вперед пошли сани, за ними пешцы, замыкали колонну конники, ведя в поводу своих лошадей. На правом берегу отдыхать не стали, пошли дальше в степь, а через пяток верст свернули на юго-запад, чтобы незаметно миновать приречные селища и зимовья. Все дальние дозорные были переодеты в трофейную ирхонскую одежду с их характерными остроконечными шлемами и масками-личинами. От местных словен они уже знали, где собираются перебираться через реку правобережные степняки, и, взяв с собой проводника, двигались, почти не плутая.
Множество лесистых холмов и оврагов затрудняло путь, и совсем незаметно к противнику подкрасться не удалось, зато у передовых сотен хазар был строгий приказ атаковать ирхонов без всякой задержки, дабы не позволить им как следует построиться. Это и решило исход схватки.
Стан ирхонов в широкой долине между холмов лишь условно был окружен редкими повозками, поэтому никаких препятствий для хлынувших сверху хазарских всадников и саней с пешцами не возникло. Не беда, что у нападавших самих не имелось должного строя. Неопытные пастухи инстинктивно прижимались к своим десяткам и ватагам, поэтому выглядели более сильными и умелыми. В стане ирхонов было немало женщин, которые криками и метаниями только еще больше сбивали с толку своих воинов, те то бросались на их защиту, то искали свой крупный отряд, к которому бы хотели примкнуть. А ватаги хазар между тем заполнили весь стан и прибывали, и прибывали. Нескончаемый поток уже пеших пастухов и «подносчиков» казался в несколько раз многочисленней, чем был на самом деле. И ирхоны, почти не оказав сопротивления, стали разбегаться во все стороны.
Рыбья Кровь с арсами и воеводами невозмутимо наблюдал с холма за происходящим.
– Надо преследовать ирхонов или нет? – Эктей проявлял нетерпение, желая возглавить либо преследование, либо отход.
– Пусть твои воины сами разберутся, что им следует делать, сейчас им лучше не мешать, – не отпустил его от себя князь.
Когда последние сотни спустились в долину, за ними последовали и военачальники. Юрты ирхонов больше напоминали конусообразные шалаши, их было три или четыре сотни. Даже если в каждую из них запихнуть по шесть-семь воинов, все равно получалось не больше двух тысяч человек, – подсчитал Дарник.
– Направь пять ватаг во все стороны, – сказал он сотскому-липовцу. – Ищи, где-то может быть еще такой же стан.
Несмотря на видимость большого сражения, убитых оказалось не столь много. Немало было раненых и пленных. Но главной добычей стал весь обоз и до трехсот женщин – жен и наложниц ирхонских воевод.
– Как делить будем? – хазар сейчас интересовало это больше всего.
Короткий зимний день быстро превращался в сумерки, и откладывать такое дело до утра разгоряченным победителям было слишком обидно.
– В каждой ватаге пусть назовут лучшего воина, ему одному женщина и достанется. Так тоже будет всегда, – распорядился князь. – А добро разделим завтра.
– У нас двести ватаг, а женщин больше.
– Сначала лучшим воинам, остальное вожакам и сотским.
Поздно вечером, когда Дарник готовился ко сну в санях-возке, к нему багатуры Эктея привезли пленную ирхонку:
– Самую красивую Эктей для тебя выбрал.
Пришлось вылезти и посмотреть, что за гостинец ему доставили. Высокая и, судя по всему, стройная женщина была завернута в невиданное количество пестрых тканей. Пол-лица тоже закрыто, зато большие глаза женщины буквально обожгли его взглядом-ненавистью. Только этого еще не хватало.
– Ну что, залезай, что ли? – Дарник открыл перед пленницей полог возка.
Та стояла, не шевелясь.
– Быстро пошла! – подтолкнул ее один из багатуров.
Ирхонка оттолкнула его руку, и сама легким движением нырнула в возок.
Дарник не знал, как поступить. Морозная ночь мало располагала к любовным утехам, но и отдавать
