28 мая этого года исполняется 135 лет со дня рождения Владислава Ходасевича. Поэта серебряного века, чья муза, словно прилетела из золотого, настолько его стихи прозрачны и классичны по форме, глубоки и трагичны по смыслу.
Люблю людей, люблю природу,
Но не люблю ходить гулять,
И твердо знаю, что народу
Моих творений не понять.
Довольный малым, созерцаю
То, что дает нещедрый рок:
Вяз, прислонившийся к сараю,
Покрытый лесом бугорок...
Ни грубой славы, ни гонений
От современников не жду,
Но сам стригу кусты сирени
Вокруг террасы и в саду.
Горестное позднее признание Владислава Ходасевича. Так ли это? На этот вопрос может ответить только сам поэт.
В одном из последних стихотворений «Памятник», которое отсылает нас к Пушкину, Державину, и даже к шотландской королеве Марии Стюарт (ее образ еще промелькнет в его поэзии), на гербе которой было выгравировано «En ma fin est mon commencement» - «В моем конце мое начало» Ходасевич писал:
Во мне конец, во мне начало.
Мной совершённое так мало!
Но всё ж я прочное звено:
Мне это счастие дано.
В России новой, но великой,
Поставят идол мой двуликий
На перекрестке двух дорог,
Где время, ветер и песок...
Двуликий идол… Памятника Ходасевичу до сих пор нет. Но то, что он сделал, является действительно настоящим памятником.
К Ходасевичу относились по-разному. Как в сущности, и к любому человеку, к любому поэту. Пред ним преклонялись, считая самым значительным русским поэтом после Блока и Иннокентия Анненского. Наследником Пушкина и Тютчева считал его Набоков. И самым значительным поэтом 20-го столетия. В пору непродолжительной дружбы с Ходасевичем Максим Горький называл его последним поэтом-классиком. Бунин, при всей его желчности и сдержанности говорил о Ходасевиче: «Один из немногих настоящих, не чета нынешним».
Ходасевич написал немного. При жизни вышло всего 4 тонких сборника его стихов. Первый – «Молодость» в 1902 году; в 1914 году – вторая тоненькая книжечка – «Счастливый домик». И в самом начале 20-х годов в Москве и Петрограде – две его последние книги – «Тяжелая лира» и «Путем зерна».
В эмиграции он написал очень мало стихотворений –только цикл «Европейская ночь». С середины 20-х годов до последних дней он замолчал как лирик, хотя активно выступал как литературный критик и публицист, эссеист, мемуарист, как одна из значимых личностей литературы русскго зарубежья.
Владислав Фелицианович Ходасевич родился в мае 1886 года в Москве. С этим городом связана почти вся его российская жизнь. Его отец был польский дворянин художник-фотограф Фелициан Ходасевич, мать – еврейка, Софья Яковлевна Брахман. И он всю жизнь остро переживал свое некоторое изгойство в России, то, что он называл чувством пасынка, хотя безмерно любил Россию, любил ее в самые страшные времена, в революцию и гражданскую войну, во времена потоков крови, когда стирались, кажется, все человеческие чувства. Он любил ее мучительно и сильно, и тогда, когда одиноко скитался по Европе, когда страшно нищенствовал во Франции. Он без всякой ностальгии вспоминал такую-сякую немазаную-сухую Родину, но всегда необыкновенную и прекрасную нынче, как и во все времена.
«Один из драгоценнейших русских поэтов» - произнес Ходасевич над прахом Блока в 1921 году. Можно сказать, что тень блоковской поэзии накрыла и Ходасевича, настолько перекликаются их лирические голоса. Как Блок некогда восклицал: «Да, и такой, моя Россия,/Ты всех краев дороже мне», так и у Ходасевича была необыкновенная верность Родине.
Его вынянчила и воспитала няня, тульская крестьянка Елена Кузина. Владислав, шестой по счету ребенок у родителей был очень болезненным. Сразу после рождения у него стала расти опухоль на языке, из-за чего он не мог нормально есть. Кормилицы одна за другой отказывались от младенца, говоря: «Он все равно не жилец». И только Елене Кузиной выпала доля выходить будущего поэта, став для него не только кормилицей, но в первую очередь источником любви и ласки, все затопляющего милосердия, в которых больше всего нуждается человек.
Ради маленького Влади ей пришлось пожертвовать собственным ребенком: она сдала его в воспитательный дом, где он вскоре умер. Впоследствии Ходасевич с горечью писал: «Мое существование стоило жизни другому живому существу».
Елена Кузина… Арина Родионовна конца 19-го века. Своеобразная перекличка времен. В конце 18-го века и начале 19-го Арина Родионовна вынянчила маленького Сашу Пушкина. Спустя почти век история повторилась уже с другим поэтом.
И в пору расцвета своего поэтического дара Ходасевич написал стихи, обращенные к няне. Потрясающе пронзительные строки, своеобразное признание в любви и к няне, и через нее – к Родине:
Не матерью, но тульскою крестьянкой
Еленой Кузиной я выкормлен. Она
Свивальники мне грела над лежанкой,
Крестила на ночь от дурного сна.
Она не знала сказок и не пела,
Зато всегда хранила для меня
В заветном сундуке, обитом жестью белой,
То пряник вяземский, то мятного коня.
Она меня молитвам не учила,
Но отдала мне безраздельно всё:
И материнство горькое свое,
И просто всё, что дорого ей было.
Лишь раз, когда упал я из окна,
Но встал живой (как помню этот день я!),
Грошовую свечу за чудное спасенье
У Иверской поставила она.
И вот, Россия, «громкая держава»,
Ее сосцы губами теребя,
Я высосал мучительное право
Тебя любить и проклинать тебя.
В том честном подвиге, в том счастье песнопений,
Которому служу я каждый миг,
Учитель мой — твой чудотворный гений,
И поприще — волшебный твой язык.
И пред твоими слабыми сынами
Еще порой гордиться я могу,
Что сей язык, завещанный веками,
Любовней и ревнивей берегу…
Года бегут. Грядущего не надо,
Минувшее в душе пережжено,
Но тайная жива еще отрада,
Что есть и мне прибежище одно:
Там, где на сердце, съеденном червями,
Любовь ко мне нетленно затая,
Спит рядом с царскими, ходынскими гостями
Елена Кузина, кормилица моя.
Какой необыкновенный страшный сильный образ: - «на сердце, съеденном червями». И сразу же душа устремляется в бессмертную вечность: «Любовь ко мне нетленно затая». Как тут не вспомнить изречение апостола Павла: «Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут и знание упразднится». Это верно. Любовь никогда не перестает, если она любовь…
Совсем юным он познакомился и близко сошелся со многими видными писателями-символистами – с Бальмонтом, Белым, Брюсовым, многими другими. Он пребывает в центре культурной жизни Москвы конца 90-х-начала 10-х годов.
В 1921 году он переехал в Петроград, где, как он заметил – «настоящая литература». Блок, Сологуб, Ахматова, Гумилев.
И две его книги – «Путем зерна» и «Тяжелая лира» знаменовали рождение нового большого поэта. Поэта огромного трагического философского дара. воспринимавшего мир в графических черно-белых чертах, в некоей загадочной светотени, которая рождает контрасты, равные контрастам века, контрастам души. А душа – это сквозная тема в поэзии Ходасевича. И еще. Чувство ухода. Оно словно пронизывает все его поэтическое творчество.
Определять его поэтическую манеру трудно. Слишком явно присутствие в стихах одухотворяющей прозы – «и каждый стих таща сквозь прозу, /вывихивая каждую строку/ привил-таки классическую розу/ советскому дичку».
И в другом стихотворении: «Полюбил я прозу в стихах и в жизни». Не прозу как искусство повествования, а горькую печаль существования человечества вообще.
В конце 1900-х годов он женился на эксцентрической красавице Марии Рындиной. Затем второй брак – на Анне Ивановне Чулковой, родной сестре поэта и критика, близкого символистам Георгия Чулкова.
И, наконец, в Петрограде начинается самая мучительная и самая прекрасная страница его жизни. Любовь к Нине Николаевне Берберовой, тогда совсем еще юной, начинающей поэтессе гумилевского круга. С ней он проживет почти до середины 30-х годов.
И даже, когда они расстались (разрыв был тяжелым, болезненным), он пошел уже с новой своей женой Ольгой Марголиной смотреть фильм «Мария Стюарт, где главную роль исполняла очень известная тогда актриса Кэтрин Хепберн. Нина Берберова была очень похожа на нее. И вот, вспоминая ее, Ходасевич написал, придя домой, коротенькое стихотворение, полушутливое, очень простое, но невероятно щемящее:
Нет, не шотландской королевой
Ты умирала для меня:
Иного, памятного дня,
Иного, близкого напева
Ты в сердце оживила след.
Он промелькнул, его уж нет.
Но за минутное господство
Над озаренною душой,
За умиление, за сходство -
Будь счастлива! Господь с тобой.
Это поэт отчаяния. Потому что люди и время не давали основания для других чувств и мыслей. Но это отчаяние не то, которое любуется и упивается собственным страданием, а героическое. Твердо придерживающееся своих принципов, но при этом сознающее, что мир расколот, раздавлен и никогда уже не будет прежним.
Мне каждый звук терзает слух,
И каждый луч глазам несносен.
Прорезываться начал дух,
Как зуб из-под припухших десен.
Прорежется – и сбросит прочь
Изношенную оболочку.
Тысячеокий – канет в ночь,
Не в эту серенькую ночку.
А я останусь тут лежать –
Банкир, заколотый апашем,–
Руками рану зажимать,
Кричать и биться в мире вашем.
Он никогда не опускался до горестных сведений счетов с эпохой, в которой ему выпало жить. Времена действительно не выбирают. Хотя – «жестокий век – палач и вор достигли славы легендарной». Время – палач и вор. Так до Ходасевича не называл свою эпоху, кажется, никто.
Он покинул Россию с советским паспортом, не собираясь в общем-то покидать ее навсегда. В Берлине собрался весь русский литературный Олимп – и Андрей Белый, и Алексей Ремизов, Павел Муратов и Алексей Толстой, наезжали и Есенин и Маяковский – все в уверенности, что они скоро вернутся на Родину, что разлука их с нею временна, и не может быть так, чтобы они не вернулись, потому что без России жизни и творчества им нет.
Но судьба распорядилась по-другому. С середины 20-х годов и до конца дней – жизнь во Франции. На Родину он так и не вернулся. Жизнь очень тяжелая, безысходная, хотя именно в это время к нему приходит так называемое признание.
В это время Ходасевич уже практически стихов не пишет. Он выступает преимущественно как литературный критик. И можно сказать, что это один
Что ж, пора навёрстывать невольные грехи молодости, и не только молодости.