Илизарова. "Ходи," - сказал врач. И он стал ходить, наматывая сначала десятки, потом сотни метров по длинному коридору, приволакивая ногу, но все же наступая на нее! С костылем, с палкой, и, наконец, без ничего.
Мать уехала, когда он пошел. "Надо, сынок. Коля зовет. И к Ларисе съездить помочь." Пока он тут купался в своих несчастьях, Лариска, оказывается, родила племянника и, похоже, решила остаться "на северах".
Перед отъездом мать долго плакала, ходила за "Виталиком" попятам, благодарила, однажды даже в коридоре попыталась поцеловать его руку. Но он руку вырвал и убежал в ординаторскую. А ему сказал: "Хочешь бегать, разрабатывай мышцы. Там сейчас одни рубцы. Но мышечная ткань восстанавливается. И подвижность должна восстановиться. Дерзай."
На прощание мать оставила ему книжку, "Повесть о настоящем человеке". С закладкой, которую он обнаружил уже после того, как она уехала. На том месте, где тяжелоконтуженный полковой комиссар ежедневно, будучи прикованным к постели, изводит себя физическими упражнениями. Мама... Она знала, что ему нужно. Не слезливое сочувствие и жалость. А пример и совет.
2.
Упражнения с собственным весом, как это называлось в институтском учебнике по теории физкультуры, массаж и разные растирки - все, что было ему доступно тогда. И два курса инфизкульта плюс десять лет сознательной жизни в спорте в помощь. В свое время он осознанно выбрал десятиборье за его многосторонность и универсальность. Хотелось быть супермэном... Дорос до мастера, призера Чемпионата РСФСР, в сборную Союза пригласили незадолго до "спецпризыва" в июле 84-го... Мелких травм, вроде растяжений, вывихов, разрывов связок, хватало, в спорте высокого уровня без этого никак, так что какой-никакой опыт приведения себя в форму он имел. У начальника отделения выпросил разрешение заниматься до и после отбоя в большом, обставленном цветами в горшках, холле, чтобы не беспокоить соседей по палате. У сестры-хозяйки - моток резинового бинта. И приступил... С яростным, жгучим желанием "вернуть клюшку", то есть то чувство счастья, достижения мечты, овладения, физического наслаждения держать в руках, осязать ее... Только теперь всё это касалось собственного тела. Он должен был вернуть себе это ощущение хозяина над ним. Он думал, что к боли готов, что уже сроднился с ней настолько, что она воспринималась как нечто неотделимое от нынешнего его состояния. О боли от "забитых" мышц вообще не думал. Что ты за спортсмен, если после тренировки мышцы не болят...
Но боль, с которой он столкнулся теперь, была особенная. Хитрая была боль. И с упражнений он начал самых простых, усвоенных до автоматизма, и контролировал их амплитуду и интенсивность, но выстреливала боль, и вся правильность летела насмарку. Нога хотела, чтобы ее не тревожили, жалели, холили и берегли. Ей ведь так много пришлось испытать. Она хотела просто лежать и ныть без движения... он едва ли не физически ощущал, как на любую, самую незначительную нагрузку, она подавала жалобы в мозг, и тот, идя на поводу, отправлял сигналы не туда, куда надо, а где полегче. И привычные движения получались искаженными, не такими, как должны быть.
Он привык контролировать каждую мышечную реакцию. Благо вторая нога работала исправно. И раненая, исковерканная должна была стать такой же! "Не можешь - научим. Не хочешь - заставим..."
После отбоя отделение затихало и погружалось в полумрак. Хорошо освещенным оставался только дежурный сестринский пост рядом с холлом, и он перебрался ближе к нему, чтобы и визуально контролировать движения. Темное окно служило зеркалом. Он вспомнил и про идеомоторную тренировку, про образ движения, аутотренинг... даже индийские духовные практики, которыми, было время, увлекался. Все, что знал, все, что умел, должно было помочь или заставить ногу работать! А она упорно отказывалась. И боль, проклятая, подлая боль, выстреливала всегда без предупреждения и не там, где он ее ждал.
Молоденькие дежурные сестрички, недавние выпускницы медучилища, а может, и практикантки, сначала с сочувствием смотрели на его мучения, когда он вытирал полотенцем липкий пот со лба или кряхтел, не утерпев, после очередного внезапного болевого "выстрела" или от досады, что движение снова не получилось. А потом стали вместе со сменой передавать и его, как эстафету, делясь при этом его успехами и неудачами, так что, заступая на дежурство, каждая уже знала о его "достижениях".
Когда появились первые успехи и удовлетворение от хорошо выполненной работы, да что там, настоящая радость, едва ли не восторг, когда он смог просто сделать полсотни элементарных приседаний, без перерыва, кряхтения и не опираясь ни на что, он вдруг стал замечать этих девчонок с их сочувственными и, может ему и показалось, заинтересованными взглядами. Выделил одну, маленькую - ему по плечо, скорее худенькую, чем стройную, с тугим, тяжелым "конским хвостом" на затылке и трогательно оттопыривающимися розовыми ушками. Чуть курносая, с удивленно приподнятыми бровями и оливково-темными большими глазами. Да, еще руки - узкие кисти с тонкими, на первый взгляд, слабыми пальцами, с розовыми, коротко остриженными ноготками без признаков лака. И губы... немного тонкие, нижняя чуть-чуть выступала, она, видимо стеснялась этого и постоянно прикусывала, отчего губы казались плотно сжатыми, и это придавало ее лицу подчеркнуто строгий вид. "Строгая Дюймовочка..." Только однажды он подсмотрел, как она, заполняя за столом какие-то бумаги, старательно выводя латинские названия, высунула от усердия кончик языка... Красивая? Наверно. Ему просто не приходилось еще рассматривать женскую красоту вблизи...
Две другие, бойкие, смешливые, открытые. Возле них почти постоянно, даже в ночные часы крутился кто-нибудь из выздоравливающих офицеров, изнывающих от долгого безделья и отсутствия женской ласки. Они охотно принимали ухаживания и подношения в виде шоколадок, изредка - цветов, выслушивали армейские шутки молодых и рассказы "за жизнь" старших офицеров. Отвечали ли кому-то взаимностью? Кто знает...
А возле Дюймовочки увивались не очень, разве кто-то из новеньких по незнанию.
Он стал наблюдать за ней. Незаметно, как ему казалось. Как прямо она держит спину, когда сидит. Как быстро отзывается и спешит, если вдруг загорится перед ней лампочка с номером палаты. Как мягко, но уверенно и без смущения просит повернуться и делает укол, не обращая внимания на возраст и предполагаемое звание "мальчика". Она всех называла "мальчиками" или строго "больными", хотя подавляющее большинство доставили "из-за речки", и даже смотреть на эти искореженные войной тела было трудно. А некоторые, как он, срывались. Теперь со стороны он как будто увидел себя тогдашнего...
Влюбился ли он? В двадцать, наверное, другого объяснения и не найдешь. "От тебя требуется одно - хотеть. Сильно. Как девку." - сказал тогда врач. И он захотел. Ее. Но не как девку для утех. Он и представление-то о них имел весьма слабое. Долгая, аж пять лет, дружба с одноклассницей в начальной школе... неудавшаяся попытка подружиться уже с другой в выпускном классе... Однажды, совершенно случайно, он оказался в постели со знакомой из общей подростковой компании и запомнил, как мягка и податлива женская грудь...
Но и все. Изнурительные тренировки, конечно, не могли подавить полностью гормональный бунт созревшего организма, но приоритет был за спортом. Добиться, достичь, стать. Это было главным. "Ну а девушки? А девушки - потом..." Так он и ушел в армию, не став мужчиной в известном смысле.
А теперь... Он засыпал после утренней тренировки, обессилевший, и даже боль не могла его разбудить. Но когда она заходила в палату с положенными утром таблетками и уколами, он просыпался. И по звуку определял - она. Пока она обходила соседей по палате, он сквозь ресницы наблюдал за быстрыми, точными ее движениями, слышал негромкие, спокойные, но с начальственными нотками в голосе, реплики. Когда очередь подходила к нему, он как будто во сне, нарочно поворачивался спиной, чтобы она легонько прикоснулась к его плечу...
Он представлял, как это может быть, он хотел ее. Но дальше объятий и робких поцелуев его воображение не работало. Потом она сдавала смену и уходила. Он слышал, как она прощается с персоналом, как закрывается дверь отделения. И воображение на предстоящие без нее двое суток включалось на турбо-режим.
Тогда, наверное, он совершил глупость. Может быть, самую большую в короткой его жизни. Он сочинил стихотворение. О ней, о том, как надеется, как трудно ждать... Набор банальных глупостей. Но адресованных только ей. Он бы и сейчас не смог объяснить, какой леший дернул его прочесть этот опус одной из ее сменщиц. Разве что желание проверить, получилось ли задеть тонкие женские струны... Сестричке понравилось. Тем более, что имя названо не было, он и имен-то их не знал тогда. А после отбоя, когда он вышел на тренировку, сестричка, одна из двух разбитных, позвала его попить чаю.
... В сестринской было темно и душно. Она, пропустив его вперед, прикрыла дверь, он услышал, как повернулся ключ в замочной скважине, подошла к нему и прижалась сразу всем телом. Его руки вдруг сами нашли ее выпуклости, халат распахнулся сам собой...
Он не знал, стал ли мужчиной в ту ночь. Все произошло слишком быстро. И нога почему-то не болела... Он, опустошенный, лежал, чувствуя , как обмякла ее грудь, попробовал сжать пальцами сосок, но она отстранила его руку. "Не надо..." Потом встала, в темноте накинула халат. "Скоро дежурный врач придет. А ты полежи." И вышла, бесшумно прикрыв дверь.
3.
Рука касается плеча,
Словно ласкает...
Самим касанием леча.
И боль стихает.
Так затихает нудный дождь,
Порой бессонной
А ты, почти не веря, ждешь
Восхода солнца.
Оно взойдет. Опять без сна
Ночь промелькнула.
Но я усну. Лишь, чтоб она
Плеча коснулась...
Она вошла в отделение - из коридора послышались голоса, ее бодрый утренний и второй, усталый, растягивающий слова после ночи дежурства. Разобрать их он не мог, но уловил вдруг возникшую паузу... потом разговор продолжился, уже ровно и деловито.
Он слышал, как она обходит палаты, постепенно приближаясь к его. Почему-то сегодня она начала не с их крыла, как обычно. И он сегодня не мог притвориться спящим. Он ждал, когда же за стеклом возникнет знакомый силуэт, и дверь, наконец, распахнется... Он не отрываясь смотрел на прямоугольник проема и угадывал, в какой палате она сейчас.
Дверь открылась, она вошла с подносом, уставленным кюветами, стаканчиками, склянками, как всегда застегнутая на все пуговицы, натолкнулась на его прямой неотрывный взгляд, на мгновение опустила глаза, тряхнула тяжелым, длинным "конским хвостом" и поздоровалась со всеми.
Он смотрел на нее все время, пока она обходила всех по очереди, ненадолго задерживаясь возле каждой кровати. Делала укол, давала лекарство, перебрасывалась несколькими словами с "мальчиком", переходила к следующему. Несколько раз, чувствуя его взгляд, поежилась... нет, как-то повела плечами. Странное дело, они не сказали друг другу ни слова, он только ночью
с уважением, Олег