Звезды на дне стакана

и постепенно стал сползать вниз, разрастаясь, и, наконец, занял чуть не все пространство пола между диваном и шифоньером... вот заворковали голуби, ночующие на чердаке... вот послышался приближающийся шум первой машины...вот хлопнула внизу дверь подъезда, выпуская кого-то...
  Он слушал звуки с улицы и собственное тело. Все в порядке. День, еще один день из вчерашнего будущего начался. Пора вставать. Девчонки что-то вчера говорили про новое кино в заводском доме культуры. Похоже, они решили взять над ним шефство. Он улыбнулся мыслям. Интересные они... Настя энергичная, открытая. Кажется, привыкла всего добиваться, берет сразу быка за рога. Аня... как будто хранящая в себе какую-то тайну. Больше слушает, чем говорит. Как она посмотрела на него, когда он сморщился от боли в ноге... Помня их детьми, он и сейчас видел их подросшими, с округляющимися по-женски фигурами, но... все-таки, еще даже не девушками. Просто они оказались первыми, кто связал его с мирной довоенной жизнью...
  Кино в следующий раз. А сегодня после тренировки надо съездить к матери. Обещал. Да и познакомиться с ее избранником пора. Матери несладко в жизни приходилось, но слабой, в слезах, он ее не помнил. Разве что однажды, когда у нее на рынке вытащили кошелек с получкой. И оттого еще больше хотелось увидеть этого Колю, с которым она решилась наладить жизнь...

  Село было в нескольких километрах от стелы с названием города и годом его основания.
  Он вышел на конечной остановке автобуса, посмотрел расписание пригородных. Ждать около часа не хотелось. Пацанами, идя за грибами, они тоже не ждали автобус, как другие грибники, и поэтому оказывались в окружающем то самое село Трехгорное лесу раньше них, с победным видом встречая "конкурентов" и поглядывая на их полупустые корзины и ведра. Что ему каких-то полчаса быстрым шагом напрямик через лес да по лесной прохладе... Он даже пробежал несколько сотен метров, борясь с соблазном не обегать, а перепрыгивать попадающиеся упавшие стволы старых осин. Ничего, придет время...
  ... Дом был небольшой, крепкий, за невысоким, заросшим малиной штакетником. Новая, покрытая оцинкованным железом, крыша блестела на солнце. Три окна смотрели на дорогу. Резные, выкрашенные голубой краской, наличники на фоне свежевыбеленной стены веселили глаз. Сбоку виднелась незаконченная бревенчатая постройка. Оттуда слышался стук топора. За домом, над крышей, выступала старая груша с начинающими желтеть продолговатыми плодами. "Дули..." - вспомнил он, как называл их дед. Дом был ухоженный. Он порадовался за мать, отдавая должное неведомому пока Коле.
  Остановившись перед калиткой, он загадал: если первой выйдет мать, значит, ждали. И усмехнулся: глупая загадка... Нашел на столбике электрический звонок, по-хозяйски спрятанный от дождя под маленький козырек, и нажал на кнопку. В доме, видимо, никого не было, на звонок никто не вышел. Зато откуда-то вылез большой черный лохматый пес, отряхнулся, размеренно и неторопливо подошел к калитке, сел, оценивающе посмотрел на него, повернул голову назад и звонко гавкнул. Подождал реакции и гавкнул еще раз. "Не напрягается. Но дело знает. Наш человек." - с уважительной усмешкой подумал он. Топор стих, и из сруба появился коренастый мужик лет за пятьдесят в майке и пятнистых камуфляжных штанах. Почти одновременно из-за дома показалась мать с перепачканными землей руками. Заулыбалась радостно, тыльной стороной ладони поправила косынку на голове, "Коля, сын приехал." "Черчилль, ко мне," - позвал мужик, остановившись рядом с ней. Они неплохо смотрелись вместе... Пес гавкнул еще раз,  вполголоса, встал и также неспешно, как и появился, пошел к хозяину. Он нащупал щеколду с внутренней стороны калитки и вошел во двор. Мужик сделал несколько шагов навстречу и протянул широкую ладонь: "Ну, будем знакомы. Николай." Ладонь была шершавая, с сильными узловатыми пальцами. - "Проходи, будь как дома."
  Мать обняла его: "Ой, руки-то грязные! Проходи, сыночка..."
  "Собери, мать, на стол чего-нибудь, обедать пора," - потеплевшим, он это отметил сразу, голосом сказал Николай и, обращаясь к нему: "А я баньку перебрать решил. Подмогнешь?" Он кивнул головой, соглашаясь. Никто не вспомнил про раненую ногу, про его инвалидность. Николай не суетился, говорил спокойно и уверенно. А ему захотелось сделать что-то в этом доме своими руками, чтобы матери было хорошо. Хотя она и так выглядела счастливой, без обычного для нее выражения заботы на лице.
  Мать ушла в дом: "Я по-быстрому..." "Да не спеши шибко." - Николай направился  к недостроенной бане. Он пошел за ним, на ходу снимая цветастую свою "гавайку". Черчилль, проводив всех взглядом, полез от жары в самую гущу малиновых зарослей.
  За срубом под навесом был оборудован длинный, во всю стену, верстак. На стене развешаны инструменты, названий некоторых он не знал даже. На расстеленном на земле рубероиде в аккуратный штабель были сложены широкие доски, потемневшие от времени, но заново оструганные. Еще одна лежала на верстаке.
  Он снова порадовался за мать. Хозяйская мужская рука угадывалась во всем.
  Николай приставил к стенке лестницу и полез наверх. "Потолок настелем. Подавай." Он слишком даже рьяно принялся за дело. "Да не спеши, я складывать не успеваю," - Николай охладил его пыл. А ему хотелось делать много, нерастраченная энергия требовала выхода. Он рад был чувствовать свою нужность и незаменимость здесь и сейчас. Не по долгу службы, а... Просто было ощущение правильности всего происходящего.
  Подав Николаю последнюю плаху, он тоже полез наверх. "Погоди, рубанок прихвати. И топор."
  Вдвоем они клали доски на верхний венец бревен, Николай обухом сбивал их вплотную, подстругивая выступающие места на кромках до почти идеального прилегания. Они работали молча, изредка перебрасываясь короткими репликами.
  "У меня все готово, идите обедать!" - мать стояла на крыльце и из-под руки смотрела на них.
  Николай сильным ударом вогнал топор в бревно. "Пойдем, мать зовет." Оставалось постелить пару досок. "Может, доделаем?" - сказал он. "Нет, нехорошо, остынет." И прозвучавшая уважительность к материному труду еще больше расположила его к этому мужику.
  Стол был простой, но обильный. "Ну доставай, мать, за встречу-то." Она с некоторой заминкой, которой он сначала не понял, все-таки достала из шкафчика бутылку полупрозрачной жидкости и поставила на стол. "Жарко... Или вы уже отработали на сегодня?" "Да мы по чуть-чуть. Не переживай." Николай выдернул пробку из кукурузного початка и разлил самогон в приготовленные матерью стопки.
  Со знакомством... за здоровье... "Ну, давай за мать," - Николай в третий раз потянулся к нему стопкой. Но он убрал руку. "Давайте третий не чокаясь. За пацанов, которых уже нет." Николай, помолчав, кивнул: "Помянем. Земля пухом." И вдруг задал вопрос, который он впервые услышал от Елизарыча. "Вот скажи ты мне, за что? Я тоже без отца рос, отчим, батей я его всю жизнь звал, всю Отечественную прошел. До Праги. А потом еще здесь до Мукдена. Вернулся, мать с тремя малятами замуж взял. Дом вот этот поставил. Так он за страну. За Родину, то есть, воевал. А там? Чужая земля Бог знает где... Я газеты читаю, а понять не могу."
  И снова он не знал, что ответить. На политзанятиях все было ясно, а в бою - не до размышлений.
  Николай продолжил: "На работе мужик знакомый рассказывал... Дружок его закадычный с детства сына оттуда не дождался. В 81-м еще." Мать посмотрела на него: "А мне ты ничего не говорил..." Николай мотнул головой: "Не говорил. Чтобы душу тебе не травить. А сейчас сын твой вот, перед тобой. Живой, Слава Богу."
  Рассказ был горький и тяжелый. Мать всплакнула, а он вдруг увидел войну с другой, неизвестной, стороны, представив, что чувствовали те, кто читал их бодрые письма оттуда.
  В тот день они больше не работали. Николай, захмелев, прилег на веранде. А он еще потяпал с матерью картошку, не взирая на ее возражения.
  Она предлагала остаться с ночевкой, но его завтра ждал Кобринский.
  Прощались в поздних густых сумерках. Надо было успеть на последний автобус. Николай долго не отпускал его руку, сильно, до боли сжимал ее: "Ты приезжай, когда захочешь. Баню закончим. На рыбалку сходим. Я тебе такие места покажу, про которые ты и не знаешь. Понравился ты мне. Своих-то детей Бог не дал, а жену призвал. С ребеночком вместе." Помолчал. "А мать береги. Хорошая она женщина. И себя береги." Подошел Черчилль, ткнулся носом в его руку, подставил широкую голову. Он почесал пса за ухом, потрепал по шее. Удовлетворенный, тот вильнул хвостом и лег на дорожке. "Ночной пост принял," - сказал Николай.
  Мать проводила за калитку. В свете уличного фонаря погладила по щеке, по плечу... "Приезжай, сынок. Мы ждать будем. Коля хороший человек. Выпивает, правда, сильно иногда."
  Он повернулся, чтобы идти, но она удержала его и трижды перекрестила. "С Богом." И снова он удивился, как тогда в госпитале.

  Рассказ Николая засел в голове. Несколько дней он носил его в себе и, наконец, снова взялся за ручку. Стих получился узловатый, как руки Николая, но он писал на одном дыхании, почти без правок, стремясь сохранить язык и интонацию рассказчика.

В перерыве в курилке зашел разговор.
Как обычно - про баб да работу.
Вдруг Серега с литейки - молчал до сих пор -
Говорит: "Мужики, хватит ботать
За фуфло. У меня вот сосед, чтоб он жил,
Может, знает кто - Федор, водила,
Похоронку с Афгана на днях получил.
Кровь от воя жены его стыла...
Прибежали соседи, как водится, все,
Корвалол-валидол натащили,
Кто-то "скорую" вызвал. А Федька как сел,
Так и замер горою плешивой.
Бабы плачут, а Федор, что камень, молчит.
И листок похоронки измятый...
Мы ж по детству дружки. Нас и звали - "грачи"
За носы и чернявые патлы.
Даже драли, бывало, обоих за раз,
Если мамки прищучат за что-то.
Мы с ним спорили: если слезинка из глаз,
Завтра в школе отдашь два компота...
А когда обженились, он сына родил
И беззлобно подначивал часто:
"На наследника сил, что ли, не накопил?"
У меня ж дочка первая, Настя.
И пацан его перед глазами стоит...
С дочкой вечером в дом не загонишь.
Вот на проводах с нею он рядом сидит...
Вот кричит ей: "Дождись!" из вагона...
А ушел, как пропал. Ни звонка, ни письма.
Объявился бумажкой казенной.
"Долг служебный исполнив..." еттить его мать!
И куда теперь с той похоронной?!
Медицина вкатила укол и ему,
Чтоб сберечь, значит, сердце от срыва.
А ему тот укол - что дробина слону.
А ведь с детства боялся прививок.
Потоптались в дверях доктора напослед,
Вроде сделали все, что умели.
Помогли, чем смогли. Да лекарств таких нет.
Разве что время боль перемелет...
Федор встал. Черный весь. И заначку достал.
Литр спирта, ни много ни мало,
Мы с ним выпили. - Он будто воду глотал. -
И молчали... молчали... молчали...

И мозги набекрень: как теперь с этим жить,
Если так повернулось на свете,
Что не дети нас, мы их должны хоронить?
Вот задачка. И хрен кто ответит...

9.

Август... Жизнь как-будто набирала темп, убыстрялась, словно он взял некий подъем в кроссе и теперь, не останавливаясь,