восстанавливая дыхание на ходу, бежал с длинного пологого спуска, постепенно набирая скорость для нового подъема, попутно замечая, как прохладнее становятся утра, как, невидимая еще вблизи, в кронах деревьев на дальних сопках появилась легкая желтая дымка, и горизонт потерял четкость перехода от темно-зеленого к голубому, становясь акварельно-размытым. Потом зарядили дожди, протяжные, монотонные, с пузырящимися лужами и ручьями вдоль бордюров. И это тоже было хорошо. Не тягостно-заунывно, но длинными молчаливыми вечерами располагало к чтению и настраивало на размышления, на которые раньше просто не было времени.
Приближалось начало учебы. Методика восстановления функций опорно-двигательного аппарата Кобринского, впрочем, методикой ее можно было назвать с натяжкой, в силу импровизационности, основанная, как будто, на известных даже ему теоретических принципах, творила чудо. Настоящее, без дураков. Он регулярно отчитывался Ефиму Самойловичу о своих ощущениях, по его настоянию стал вести дневник занятий, в который вносил все им испытываемые изменения. Институтская теория, воплощаясь в практику, открыла ему главный, но до поры скрытый, закон: во всем нужна своя мера. Кобринский, подбирая ее, постоянно менял подходы. Будучи железно убежденным, что отдых, релаксация, могут и должны быть активными, и они не менее важны в тренировке, чем возрастающая нагрузка, Самойлыч изменял сочетания своих чудо-аппаратов, время и интенсивность их воздействия. "А попробуем вот эдак... " - было его любимым выражением.
После часа-полутора такой пассивной, но только для несведущего, тренировки, он ехал домой, уже привычно стараясь отметить изменения в поведении ноги, то хваля ее, то ругая за неусердие. А Кобринский напоминал музыканта, до мельчайших нюансов знающего пьесу, но ни разу не сыгравшего ее одинаково хотя бы дважды.
Он уже совершал полноценные пробежки по утрам, намечая каждый день новые ориентиры. Сегодня до почты... завтра - до поворота к парку... Кобринский только запретил прыжки и крутые склоны.
В теннис "пощелкать" с соседками-близняшками больше ни разу не случилось. Но они теряться не собирались. Зазывали то в кино, то на танцы. В кино они сходили один раз, на смешную и глупую французскую комедию с Ришаром и Депардье в главных ролях. На обратном пути девчонки продолжали, смеясь, вспоминать приключения героев, систематически попадающих впросак, а он, поддерживая их настроение, напоминал им все новые смешные эпизоды, а сам думал, что везение, все же, значит немало. Ему начало везти с того экстренного борта в Москву... или со встречи с "Виталиком"?.. Или еще раньше, когда обвал, вызванный взрывом, не похоронил их с Лехой под собой?..
С танцами было сложнее. Тренировки, сборы, соревнования оставили его в стороне от обычных для взрослеющих подростков забав. Танцор из него точно был никакой. А, оказывается, танцевальные вечера сопровождались еще и обязательным соперничеством парней за внимание понравившихся девчат, доходившим до драк, иногда групповых, если "танцы" происходили в клубе моряков. "Заводские" издавна конкурировали с "морскими". Бойкая Настя, явно мечтая когда-нибудь оказаться в центре всеобщего поклонения, увлеченно рассказывала о стычках парней, не забывая упомянуть об очередной "королеве вечера", в которой обычно "не было ничего особенного". Аня, как правило, помалкивала.
А он и драться-то не умел. В армии учили другому. Цели и задачи были другими. Врага надо было нейтрализовать быстро и эффективно. Оружием или голыми руками, не имело значения. Чтобы остаться живым.
Но девчонкам, кажется, очень хотелось пойти на танцы со своим парнем... И однажды он уступил. Никто к ним не приставал, никто не пытался его задирать. Встретившиеся приятели по школе приглашали выпить "для разогрева", но он отказался. И Настя, и Аня по очереди танцевали с ним "медляки", и ему удалось не оттоптать им ноги.. Быстрые танцы он наблюдал, стоя у стены, держа в поле зрения и обеих своих "подружек", и обстановку вокруг них.
Когда вышли из клуба, опять пошел дождь, они шли, стараясь держаться под кронами тополей, но все равно быстро промокли, и побежали, благо до дома оставалось недалеко. Мокрые платья облепили девичьи фигурки как папье-маше, и он, стараясь не отстать от быстроногих сестер, не мог оторвать от них глаз. И стыдился, что они это заметят...
Проводив их и вернувшись к себе, он уже привычно стал вспоминать и анализировать прожитый день. А из головы не шли бегущие и перепрыгивающие лужи девичьи фигурки с туфлями на каблучках в руках, в прилипших к ногам платьицах...И вдруг сильно и остро захотелось влюбиться. До потери головы, как в кино. И, конечно, чтобы потом было так же сладко, как тогда с Ленкой-медсестричкой... Но близняшкам было только пятнадцать... И еще - может быть, показалось - между ними возникло некое соревнование, что ли, соперничество за его внимание. Во всяком случае, Настя пыталась, не дожидаясь приглашения и своей очереди, взять его за руку и утащить, как только звучали первые медленные аккорды. А он оглядывался на Аню, стоящую у стены, и делал извинительный жест, угадывая разочарование в ее глазах...
В этом тоже была причина того, что он стал сторониться их.
Были и другие. Они с Николаем закончили баню. Знатно попарились, состязаясь, кто кого пересидит. Несколько раз сходили на рыбалку на небольшую протоку Мочалку, перерезавшую низкую, заросшую травой в человеческий рост, пойму сразу за селом. Эту протоку они с пацанами в детстве переходили вброд, сокращая путь к основному руслу реки. И никому в голову не приходило ловить здесь. А Николай, прикормив место кашей, сваренной только ему одному ведомым способом, на простую удочку из длинного тальникового хлыста таскал карасей-лаптей, посмеиваясь над его спиннингами...
Сентябрь. Встреча с парнями, с которыми начинал учиться, так же, как он отслужившими срочную. Новая группа. Впрочем, в нее он влился легко, быстро перезнакомившись с женской ее частью, мужская, за исключением двоих не служивших, состояла из "старичков"... Суета с досдачей предметов, появившихся в программе во время его отсутствия... Время уплотнилось, но вопреки законам физики текло все быстрее. Кобринский отправил его к своей знакомой, врачу-ортопеду краевой клиники и, одновременно, профессору мединститута. С ее заключением, сопровожденным рентгеновскими снимками с подробным описанием, сходил к Горынычу.
Через военкомат ему оформили небольшую пенсию. Плюс стипендия. Все равно нужна была работа. Он пошел в ШВСМ, к своему тренеру, тот предложил помогать ему на полставки, посокрушавшись о рано завершившейся его спортивной карьере. Но не преминул похвалиться новыми перспективными учениками. Что же, свято место пусто не бывает. У Отто Карловича было чутье на таланты.
Он, почти не задумываясь и не строя далеко идущих планов, брал все, что давалось в руки. Нога донимала нытьем только накануне непогоды. В остальное время сил, помноженных на желание жить и снова быть первым, как в спорте, было на троих...
В декабре, незадолго до сессии, Кобринский ушел в отпуск, поручив его дочери. Неожиданно ею оказалась та девушка, что сидела в приемной Елизарыча. Самойлыч заверил его, что он написал план с подробнейшими пояснениями на полгода вперед. Посмотрел в упор из-под очков, сдвинутых на кончик длинного, с горбинкой, носа, и сказал внушительно, что ее рекомендации нужно воспринимать как его, Ефима Самойловича Кобринского. И выполнять неукоснительно. И не предпринимать ничего, не посоветовавшись с ней. Строгость Самойлыча, это он уже знал, была в большой степени напускной, но слишком важен и желанен был результат. И он твердо обещал не отступать от назначений. Девушка все время разговора смотрела в окно, скрестив руки на груди, и обернулась, только когда он сказал: "До свидания." На него из-под длинной волнистой челки взглянули умные, немного печальные, глаза. Солнечный луч, упав сбоку, высек из них изумрудно-морскую зелень. Больше он тогда ничего не разглядел. "До свидания," - она протянула прохладную ладонь. А ему вдруг захотелось поцеловать ее...
Тогда же, сразу после Нового Года, соседки-близняшки позвали его на заводскую турбазу покататься на лыжах. Заручившись одобрением Марии Ефимовны, как он уважительно, но скрывая иронию, называл дочь Кобринского, он согласился.
Воскресным утром, собрав в сумку нехитрую снедь, заварив чаю в большом цветастом китайском термосе, он ждал девчонок во дворе, качаясь на поскрипывающей на морозе качеле. Хлопнула дверь подъезда, и на улицу выскочила-выпрыгнула ... Настя... или Аня? На ходу застегивая короткую ярко-красную куртку и затягивая на шее длинный желтый вязаный шарф с кистями. Быстрым шагом пошла к нему. "А почему одна?" - хотел было спросить он, но в это время дверь открылась во второй раз и выпустила Аню... точно, Аню. В синей курточке, голубой шапочке с двумя шариками-помпонами на макушке, с болтающимися на резинках серыми пуховыми варежками. Какая-то неуверенность, сомнение были в ее как нарочно замедляемых движениях. Не подозревая неладного, он встал им навстречу. "Что невеселы, девицы-красавицы? Мороз и солнце - день чудесный!" - растянулся в улыбке. Настя, подойдя, демонстративно взяла его под руку и нетерпеливо окликнула сестру: "Ну, ты идешь или нет?" Не дожидаясь, пока Аня подойдет сама, он двинулся к ней, преодолевая Настино сопротивление. "Пойдём, автобус от завода уйдет , придется самим добираться." И, не спрашивая, взял ее под локоть. "Какая кошка между вами пробежала, что вы друг на друга кукситесь?" "А у нас любовь! Анька, вон, влюбилась," - с нескрываемой насмешкой в голосе отозвалась Настя. "Вот как," - в растяжку проговорил он, наклонившись к опустившей голову, густо покрасневшей, Ане. "И в кого же?" Настя не унималась: "Догадайся с одного раза. В тебя!" Аня сильно дернула руку и, утирая на ходу слезы, побежала обратно к подъезду. Он высвободил из Настиного цепкого захвата свою и хотел догнать убегающую девчонку, но дверь уже хлопнула... Вернувшись к Насте, он поднял брошенную в снег сумку. "Ну пойдем, опоздаем ведь! Пусть эта клуша дома сидит, если хочет!" - Настя потянула его за рукав. "Нет, детка, кажется, сегодня мы никуда не поедем," - не зная, как вести себя в неожиданно для него возникшей ситуации, сказал он. "Ну и ладно! Ну и пусть! Обойдусь и без вас!" - дрогнувшим злым голосом выкрикнула Настя и, резко отвернувшись от него, почти бегом скрылась за углом.
А он остался посреди еще пустого воскресным утром двора.
10.
Он смалодушничал. Струсил. Не тем животным страхом, который, сжимает все нутро в один холодный комок, когда перед глазами и - вся сразу - короткая жизнь, и ее мгновенный конец, страхом, который мобилизует оставшиеся еще где-то силы непреодолимым инстинктивным желанием во что бы то ни стало ЖИТЬ! Страхом, какой он пережил на войне. Он испугался стать плохим. Разрушить наивные полудетские ее представления о жизни и любви. Что он сам знал тогда о взрослой жизни и взрослой любви? Как плотское желание
с уважением, Олег